Козлова Лилит. "ДУША, РОДИВШАЯСЯ ГДЕ-ТО"
"ДУША, РОДИВШАЯСЯ ГДЕ-ТО"
Дух - мой сподвижник, и дух - мой вожатый!
Марина Цветаева.
Как часто приходится слышать о невнятице стихов Марины Цветаевой, особенно поздних. Зинаида Шаховская, хорошо знавшая ее в эмиграции, определила эту особенность как неотъемлемую черту ее сущности: "Она и говорила, как писала, как жила, тем же ритмом, ей принадлежащим, т.е. для нее предельно естественным. Высокое косноязычие было ей отпущено, как и Мандельштаму".
Отпущено - от рождения, свыше: как говорят, дар Божий.
Скорее всего, такое мнение широкого круга читателей о Цветаевой как о поэте, которого часто и понять-то нельзя, сложилось оттого, что всегда есть соблазн воспринять - сразу, на первый слух, не вдумываясь, а очаровавшись ритмом, мелодией стиха - его звучанием, подпав под волшебство неразгаданности его туманного смысла. Но поздний цветаевский стих нередко, как выразилась сама Марина, не "льется", а "рвется", настоятельно призывая читателя вдуматься в смысл знаков препинания и переносов слов на следующую строчку - иначе порой понять ничего просто не возможно. Всей фактурой стиха Цветаева зовет читателя подумать. Ведь ее внутренний мир так сложен и необычен, что выражение его в краткой стихотворной форме - в виде поэтического иносказания - и создает ощущение нерасшифрованности, а потому и "невнятицы". Но только ли в поэте здесь причина? Может быть, просто надо постараться внять? Стать, как мечтала Цветаева, ее со-автором, со-творцом.
В стихах с заголовком "Родина" - одна из таких сложных тем.
Весна 1932 года. Марина Цветаева уже 10 лет за границей - в нужде, постоянном безденежье, в домашних делах и уходе за маленьким сыном. И в непрерывном творчестве - несмотря ни на что. Десятилетие такой тяжелой жизни вдали от России - от любимых мест детства и юности - есть от чего затосковать. И вот - стихи:
О, неподатливый язык!
Чего бы по-просту - мужик
Пойми, певал и до меня:
- Россия, родина моя!
Но и с калужского холма
Мне открывалася она -
Даль - тридевятая земля!
Чужбина, родина моя!
Даль, прирожденная как боль,
Настолько родина и столь
Рок, что повсюду, через всю
Даль - всю ее с собой несу!
Даль, отдалившая мне близь,
Даль, говорящая: вернись
Домой! Со всех до горних звезд
Меня снимающая мест.
Недаром, голубей воды,
Я далью обдавала лбы.
Ты! Сей руки своей лишусь -
Хоть двух! Губами подпишусь
На плахе: распрь моих земля -
Гордыня, родина моя!
Первый поверхностный взгляд выхватывает строку "Россия, родина моя!" - и все дальнейшие сложности и непонятности хочется понимать в том же смысле этого - такого естественного! - влюбленного восклицания. Но в конце стихотворения такая читательская готовность разбивается о последний возглас: "Гордыня, родина моя!" Можно, конечно, отнести все это к той же родине, т.е. к России, поняв "гордыню" как "гордость" - ею. И тогда ответ готов: Марина Цветаева тосковала по России. Все просто и понятно: как у всех эмигрантов - ностальгия. Но если вчитаться...
Незадолго до этого Цветаевой были написаны еще одни стихи, заключавшиеся словами: "Той России - нету. Как и той меня". Четко и определенно. О чем же тосковать - и кому?
Ответ появится через два года в ее очередных размышлениях об этом:
Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно -
Где совершенно одинокой
Быть, по каким камням домой
Брести с кошелкою базарной
В дом, и не знающий, что - мой
Как госпиталь или казарма.
И далее - в этих же стихах: "Роднее бывшее - всего". Самое родное - ее прошлое, когда в несуществующей ныне России жила несуществующая больше Марина Цветаева. И так живо и больно напоминает о прошлом та - родная - природа:
Но если по дороге - куст
Встает, особенно рябина...
Тот куст, к которому она недавно в других стихах обращалась как к другу, питающему ее душу. Тот куст, который мог подарить ей наполненную тишину и внутреннее этой тишиной насыщение. "Той - до всего, после всего" - тишиной Высших сфер, той Беспредельности, откуда приходит и куда после земной жизни вновь возвращается душа. Тишиной ее родины.
Так где же родина?
Настоящая родина - "Даль, прирожденная как боль". Роковая, сужденная, столь же свойственная ее натуре и такая же для нее естественная, как боль. Родина-даль, которую она проносит через всю даль эмиграции, через всю отъединенность зарубежья. Даль, к которой неприменимо понятие "отдаленность".
Так что же это за даль?
Даль - тридевятая земля!
Чужбина, родина моя!
Она - эта сказочная тридевятая даль, эта чужбина-родина манила уже в детстве. Ведь именно тогда, в счастливом до-десятилетии, пока больная мать не увезла детей за границу, Марина проводила безмятежные летние дни в Тарусе. И там, с зеленых приокских высот, "с калужского холма" ей эта родина-даль виделась - в заоблачной выси, в поэтической мечте, - даль-чужбина, ею, тогда еще девочкой, - лишь только угаданная, пока неведомая, не пережитая. Та, про которую она, еще совсем маленькая, попросила "коня ретивого": "Отнеси меня туда" - и потом пояснила: "Туда - далёко!".. Даль, для земли - такая же чужбина, как сказочная "тридевятая земля". Прекрасная родина души - голубые небесные земли, заоблачные выси. Голубая даль.
Недаром, голубей воды,
Я далью обдавала лбы.
Небесная пламенная даль, которой можно "обдать" - как кипятком, и при этом - сверху, попадая на лоб. Обжечь.
Манящая родина - высокая, заоблачная, на уровне "горних звезд", а потому со всех иных - земных - мест "снимающая" - тянущая к себе даль, которая все места земли уравнивала - своим небесным противостоянием, своей не-земностью. Именно поэтому Марина Цветаева в 1934-м году скандирует: "Мне все - равны, мне все - равно", имея в виду тех - где бы они ни жили - людей, которые не способны ее духовных высот - понять.
Родина не там, не на земле, где у всех людей - и язык не поворачивается сказать, как сказал бы каждый, попросту: "Россия, родина моя!" Нет, настоящая родина - "Небесные реки, лазурные земли", - заоблачная страна, с которой когда-то спустилась на земле, - ее представление, созвучное с теософской теорией мироздания: душа много раз воплощается, она бессмертна, истинная жизнь ее не здесь, а в Божьих высотах. На земле же она только учится и растет, очищаясь в страданиях. Истинный дом души - там, в небесах - пока живешь, и там же - после смерти. Вот почему у Цветаевой читаем: "Даль, говорящая: вернись Домой!" Туда, откуда когда-то пришла.
"Даль, отдалившая мне близь". Так сквозь узор на стекле, не видя его, можно рассматривать дальний план. Так Марина Цветаева - сквозь обыденную земную, бытовую суету шла всю жизнь на свою истинную - небесную - родину, про которую раньше, еще в России, писала: "В страну Мечты и Одиночества, Где мы - Величества, Высочества".
В эту высокую даль тянулась вся жизнь, возносилась и жила там душой, постоянно раздираемая земным и небесным притяжением. Душа, парящая в горних высотах, не участвующая в ее обычной жизни. Всю повседневную работу делают одни руки - "но это во мне немецкая механика долга, а душа свободна и ни о чем этом не знает: еще не пришила ни одной пуговицы!" - так пишет Марина Цветаева Зинаиде Шаховской летом 1936 года.
Ты! Сей руки своей лишусь -
Хоть двух! Губами подпишусь
На плахе: распрь моих земля -
Гордыня, родина моя!
Зримый максимализм: даже если не будет рук, без чего невозможно писать, то и за одну минуту до казни, лежа на плахе, она повторит то же самое: родина ее - не на земле. Но почему "распрь моих земля - Гордыня"? Что называет этим словом Марина Цветаева?
В обычном его понимании оно здесь так же мелко, как "ремесло" - в применении к ее поэтическому творчеству, хоть и "святое". Может быть, "гордыня" - тоже святая? Та, что однажды - и на всю жизнь - сделала выбор: "счетом ложек Создателю не воздашь". Та которая этот выбор всю жизнь - защищала.
Гордыня, - гора, - городить. Горный, горний, гордый. Горделивая - высокая - защита небесных лазурных земель, родины души. Максималистское, осознанное упорство, отстаиваемое до последнего вздоха - хоть убей, не отступлю. Гордыня, что уводит Цветаеву в свою - поэта - работу, та, что усложняет жизнь. Гордыня, которая каждую минуту решает, чему сейчас быть: биться ли за минимальное обеспечение жизни семьи, уступив Долгу, - или, отключившись от всего, сесть за письменный стол и творить, унесясь в неземные сферы. И этой распре самой себя с самой собой - нет конца...
"Гордыня, родина моя!" Та гордая поэтическая самость, ощущение своего высшего Я, которое творит "бессмертные песни". Творит на века - потому что черпает из Бесконечного и отражает Вечное. То Вечное, которое внутри - всегда, ибо душа ее - море - вместила Бесконечность - небо и выросла до размеров Вселенной. "Море! - небом в тебя отваживаюсь" - написала она в начале 1925-го года. Осознание своей высокой поэтической и духовной миссии - и верное следование ей. Высшие небесные земли в ограде гордыни - защиты ее максималистской преданности своему назначению - это и есть истинная родина. Возвышенное состояние, выраженное непримиримой, горделивой позой, когда голова уходит в заоблачную Бесконечность.
Но при этом - горькое ощущение отъединенности, отгороженности своей небесной родины - высот своей души. Старым забытым домом с девической душой видит в 30-е годы себя Цветаева:
Глаза - без всякого тепла:
То зелень старого стекла,
Сто лет глядящегося в сад,
Пустующий - сто пятьдесят.
Стекла, дремучего как сон,
Окна, единственный закон
Которого: гостей не ждать,
Прохожего не отражать.
Не сдавшиеся злобе дня,
Глаза оставшиеся - да -
Зерцалами самих себя.
Самоотражение, замыкание, одиночество - но не капитуляция: повседневность - "злоба дня" - не принята. Внутренняя свобода и независимость, гордыня, максимализм - и верное следование им, - самой себе, - в своем высоком уединении. Об этом она снова напишет в 1934 году:
Уединение: уйди
В себя, как прадеды в феоды.
Уединение: в груди
Ищи и находи свободу.
***
Уединение в груди.
Уединение: уйди,
Жизнь!
"Уединение в груди" - та же "даль, отдалившая мне близь". Потому что при таком уединении внутри себя, в высотах своей груди (читай - души), жизнь, - та, что рядом, вокруг - обычная, органически чуждая, - должна уйти, отодвинуться на последний план. Снова - теософское: чтобы преобразиться, нужно умереть в старой сущности, стать иным. Так семя погибает, становясь растением.
Уединение - как после физического умирания уход в иные миры, в новый вариант жизни. Ведь изжившее себя земное существование - не только обыденность, но и вообще современность - душа принять не может.
Век мой - яд мой, век мой - вред мой,
Век мой - враг мой, век мой - ад.
К 18-й Октябрьской годовщине - вновь ее горние строки о своей голове, "вписанной в вершин божественный чертеж":
Вы с этой головы, настроенной - как лира:
На самый высший лад: лирический... - Нет, спой!
Два строя: Домострой (- и Днепрострой - на выбор!)
Дивяся на ответ безумный: - Лиры - строй.
Снова, как в юности: "Я - и мир". Разное устройство ее - и всего остального мира, всех людей, и к концу жизни в иные моменты нарастающее ощущение, что простить этого она не может.
Никому не отмстила и не отмщу -
Одному не простила и не прощу
С дня как очи раскрыла - по гроб дубов
Ничего не спустила - и видит Бог
Не спущу до великого спуска век...
- Но достоин ли человек...
- Нет. Впустую дерусь: ни с кем.
Одному не простила: всем.
Нет ее прощения всем, у кого родина - на земле, приземленным, кто в ее небесную родину - духовную - последовать за ней не способен. Это о них много лет назад она сказала:
Ведь все равно - что говорят - не понимаю,
Ведь все равно - кто разберет? - что говорю.
Но и предчувствие - утешением, в других стихах, что все еще впереди: "За меня потоки и потомки..." То, что сейчас невозможно - обязательно свершится. "А мы для иных //Дозорим эпох". Стихии и сейчас - за нее, она - поэт - их часть, их родня. За нее потоки воздуха - ее братья - ветры, потоки солнечного света - творящего огненного начала, потоки воды - ручьи, морские волны и водопады.
И еще - надежда на нас:
А быть или нет
Стихам на Руси -
Потоки спроси,
Потомков спроси.
Потомки - это мы, ее читатели и поклонники. Те, которые должны до понимания ее высот - дорасти, чтобы внять.
Может быть, это время не так уж и далеко?
8-10.2.92 г.
Ульяновск