Пишу о тяжелой личной утрате. Не только моей — вашей тоже. Я дружил с ней и любил ее. Она была прекрасна, она была необыкновенно одарена душевной щедростью, благородством, красотой и гением Таланта.

Ее не с кем сравнить не только в современной жизни (здесь она была просто одна), ее не сравнить и с предшественниками. Она не сравниваема, а, значит, несравненная.

Хрупкая, нежная и тревожная Белла Ахатовна обладала чрезвычайно стройным, не гнущимся ни на каком ветру стеблем, на котором цвел, не опадал, лишь меняя затейливые и прекрасные лепестки, чистый цветок ее (и только ее) поэзии. Да она и не учитывала веяний, не ожидая ни хулы (чтобы сердитостью не…), ни выгоды (чтобы пустым развлечься).

Она не витала в облаках, ходила по земле, любила своего мужа и ухажера — художника Бориса Мессерера, ослушивалась и его, радовала и его, и друзей своей внимательной и верной любовью, своей поэзией, своими неспешными кружевными и круженными речами, которые, если читатель или слушатель был достоин понимания ее, — нырял в прозрачные до дна глубины, поднимался ввысь и парил с ней, оснащенный для летания ее чистым, вразумительным, требующим любви и точного слуха стихом.

Она стояла в очередях, беспрестанно пропуская спешащих состязателей на пути к прилавку:

— Пожалуйста, будьте прежде меня!

И при этом…

Она слышала божественный диктат.

Однажды, снимая передачу «Конюшня Роста», я приехал в мастерскую Мессерера (где перебывал весь культурный мир. Мир — не только страна) к Ахмадулиной на коне по имени Синтаксис. На Пушкинской площади меня остановил постовой. Почему на коне?

— А на каком транспорте приличествует ехать к Белле Ахатовне?

Он кивнул и перекрыл движение.

— Ты, правда, приехал на коне! — Она засмеялась радостно и красиво. — Но ведь он голоден. — И стала собирать гостинец Синтаксису.

— Диктат, Белла, или диктант?

— Ну, что ты, конечно, диктат. Слышат гении. Пушкин, наверное.

Она очень его любила. И по-женски, но без ревности. Она переписывалась с ним стихами. Он ей отвечал. Еще до того, как получал послание.

И мы бывали на этих словесных пирах.

— Пожалуйте! Будьте рядом! Разделите с нами время.

И с Булатом они переписывались. Она была с ним особенно нежна. И потерю его переживала с душевной мукой внезапного одиночества.

«Булат, возьми меня с собой!» — эти стихи адресовались живому, и читала она их живому как знак притяжения. Но долгая дорога из Петербурга в Ленинград оборвалась, и Белла в черной шляпе с вуалью вышла на сцену Вахтанговского театра, где тысячи людей прощались с Булатом и его (нашим) временем, и прочла эти пронзительные стихи о любимых с непостижимой трагической достоверностью.

Теперь они там втроем встретились.

Сила и красота ее стиха, и певучее, окрашенное драматизмом и юмором звучание ее голоса завораживали.

Чабуа Амирэджиби, любимый грузинский друг, красавец и замечательный писатель, просидевший 17 лет в сталинских лагерях и трижды из них бежавший, пригласил Беллу с Борей в тбилисскую «дырку». В маленьком духане с пластиковыми столами, уставленными кахетинским вином, сидели, говорили и пили грузинские мужики. Белла в небольшой компании стала читать свои русские переводы Галактиона Табидзе. Постепенно шум смолк, и, когда во внемлющей тишине Ахмадулина закончила читать, духан встал и стоя запел Мравалджамиер — старинную песню в честь Женщины и поэта. С Грузией у нее была особая любовь, ее «Сны…» невозможно было достать, но в каждом тбилисском доме книга была.

Ей и еще нескольким литераторам в знак признательности предложили участок в райском месте на берегу моря. Она единственная отказалась.

— Покорно благодарю! Но зачем мне часть, если вся Грузия принадлежит моему сердцу.

Ее сердцу принадлежали и Москва, и страна. И весь мир с его землей, водой и небом. И небом.

Ах, Белла! Зачем?

Ее присутствие, присутствие совершенного поэта и безупречного человека делало нашу жизнь много богаче.

Тихий прерывистый слог ее речи, словно сигнал морзянки, по которому, как по приводящему лучу, можно было прийти к самому открытому в русской литературе сердцу.

Белла не омрачила свою жизнь и наши представления о ней ни единым неточным шагом, сулящим выгоду или успех. Она была свободна и изумительно независима, защищая свое имя убеждением, умом и тонким юмором, который часто выдавала за наивность, которая, впрочем, тоже была ей присуща.

Позвонили из Кремля:

— Белла Ахатовна, вы не могли бы войти в группу по выдвижению Владимира Владимировича?

— Помилуй Бог, что у вас за манера все двигать. Пусть стоит на своем месте. Неужели вас смущает гостиница «Пекин» за его спиной?

— Речь идет о выдвижении Владимира Владимировича Путина в президенты.

— Ах, это. Пусть дерзает, раз он столь ретив, но мне-то до этого что за дело?

Когда Андрей Дмитриевич Сахаров возвращался из горьковской ссылки — не знал никто. Я позвонил Белле и Боре, полагая, что они с Сахаровым знакомы, и, опасаясь прослушки и чтобы не навредить собеседникам, спросил без имени:

— Вы не знаете, каким поездом завтра приезжает академик?

— Академик в высоком нравственном смысле? — уточнил Боря. — Увы…

Белла Ахатовна Ахмадулина, прекрасная Белла — была последним Первым поэтом России и в высоком нравственном смысле. В самом высоком.

И такой Беллы у нас всех больше не будет. Никогда.

Прости нас!

01.12.2010