А. А. Смольевский. Н. Л. Готхарт. Об Ольге Ваксель
Друзья! Мой друг Раддай Райхлин прислал мне письмо:
"Натан Готхарт сын Ревеки, старшей сестры моей мамы. Ревека жила в г.Горьком и работала маникюрщицей на хлебозаводе. <...>. Еще у Ревеки был старший сын Веньямин. До войны Венька учился на литфаке и помню его большой подвал в “Правде” “Гранада, Гранада, Гранада моя”. Во время войны попал в СМЕРШ. После войны стал следователем в милиции. У братьев были разные фамилии..."
"Мой кузен Натан Готхарт опубликовал в журнале “Время и мы” мемуары “Десять встреч с Ахматовой”. Что-то кузен сердился на издателя журнала. Тот позволил себе внести какие-то корректировки.
На две нижеприведённые публикации существуют ссылки в различных источниках, но самих текстов в Интернете нет. Читатели могут ознакомиться с биографией Ольги Ваксель, а также фрагментами её воспоминаний о Мандельштаме. Беседа с институтскими подругами Ольги — это просто дополнительный эмоциональный штрих к её портрету. Публикуется по тексту в журнале «Литературная учеба», 1991, № 1, сс. 163–170
Ольга Ваксель — адресат четырёх стихотворений Осипа Мандельштама
А. А. Смольевский
Ольга Ваксель (далее — О. В.) принадлежала к кругу старой петербургской интеллигенции. В числе её предков много интересных людей — мореход Свен Ваксель, сподвижник Витуса Беринга; архитектор, поэт, химик, гравёр Николай Александрович Львов и его двоюродный брат поэт Фёдор Петрович Львов, директор Певческой капеллы; сын последнего — известный скрипач и композитор Алексей Фёдорович Львов, также директор Капеллы, автор царского гимна; собиратель рукописей, почётный член Академии художеств, музыковед Платон Львович Ваксель; путешественник и общественный деятель Александр Гаврилович Ротчев; политкаторжанин-петрашевец Фёдор Николаевич Львов.
Ольга Александровна родилась 5/18 марта 1903 г. в гор. Поневеже (ныне Паневежис Литовской ССР). Её отец, Александр Александрович Ваксель, был сыном директора «Сиротского дома» (Николаевского женского воспитательного института, в помещении которого находится ныне Педагогический институт им. Герцена), мать — пианистка и композитор Юлия Фёдоровна Львова (1873–1950). Александр Александрович служил в Кавалергардском полку, а после выхода в отставку стал предводителем местного дворянства, проводил время на охоте и в кутежах. В конце 1905 г. родители Ольги разошлись, и мать увезла девочку в Петербург.
Ольга, или Лютик, как её называли родные, рано проявила художественные и музыкальные способности, начала учиться рисованию, игре на рояле и на скрипке, рано научилась читать и читала очень много. Она отличалась замкнутостью и мечтательностью. Учение в привилегированных частных школах, а затем в Институте св. Екатерины (ныне в этом помещении находится филиал Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, рядом со знаменитым Фонтанным домом Анны Ахматовой), поездки с матерью и её друзьями весной 1916-го и летом 1917 года в Коктебель, где все жили на даче поэта и художника Максимилиана Волошина — в окружении поэтов, художников, артистов; общение с друзьями матери — музыкантами, певцами, драматическими артистами, чтецами-декламаторами, художниками, писателями, поэтами из круга символистов, посещавших «башню» Вячеслава Иванова (рядом с которой, на углу Тверской и Таврической улиц, была квартира Юлии Федоровны*) и, наконец, ранняя влюблённость — всё это содействовало развитию поэтического воображения и обострённого восприятия мира: свои первые стихи она написала в 10-летнем возрасте.
После революции закончилось томительное пребывание в Институте св. Екатерины. Радость обретённой свободы омрачали голод и холод, но молодости всё нипочём. О. В. получила свидетельство об окончании советской восьмилетней школы, совмещая учебу с работой в книжном магазине, а осенью 1920 года записалась на ораторское отделение вечерних курсов Института Живого слова, где начала заниматься в кружке молодых поэтов, руководимом Н. С. Гумилёвым. Кружок носил название «Лаборэмус» (лат. «Давайте потрудимся!»). Но гораздо больше ей нравились сепаратные занятия с Гумилёвым на его квартире. Роясь в поисках нужных выдержек из книг, они спорили и одновременно пекли какую-нибудь еду в печке. К сожалению, эти занятия прекратились в июне 1921 г. — после замужества. Муж О. В., предмет её давней детской влюблённости — преподаватель математики и механики в Институте путей сообщения — Арсений Фёдорович Смольевский, и Гумилёв терпеть не могли друг друга.
Оставаясь в доме целыми днями одна, пока муж был занят в институте, в промежутках между стояниями в длинных очередях за скудным пайком и уборкой квартиры, О. В. писала стихи, а вечерами вместе с мужем проверяла студенческие работы. Арсению Фёдоровичу был не интересен её внутренний мир, он смеялся над её стихами, обращёнными к нему, не хотел иметь детей, что вызывало встречный внутренний протест: О. В. надеялась, что с появлением ребёнка жизнь обретёт для неё какой-то смысл. Однако вскоре после рождения сына** она тяжело заболела и была на краю гибели. Врачи определили у неё острый менингит, последствиями которого остались периоды подавленного настроения в осеннее время. Семейный разлад всё обострялся; О. В. ушла от мужа к матери и добилась развода. Арсений Фёдорович бомбардировал их покаянными письмами, на время наступила видимость перемирия, но возврат к прежним отношениям был невозможен. О. В. стала добиваться своей независимости; перестав писать стихи, она искала применения своим художественным способностям в кино и в концертных агитпоездках по стране. К этому времени относится начало её занятий в производственной студии «ФЭКС» — «Фабрика эксцентрического актёра» — и встречи с Осипом Мандельштамом и его женой Надеждой Яковлевной. Об этих встречах она пишет в своих воспоминаниях, другими источниками моих сведений послужили рассказы Юлии Фёдоровны, моей бабушки, рассказы Евгения Эмильевича Мандельштама, брата поэта, беседы с Екатериной Константиновной Лившиц, вдовой поэта и переводчика Бенедикта Лившица, близкого друга Осипа, а также встреча с Н. Я. Мандельштам зимой 1969 года. Всё, что я услышал от них, я старался записывать как можно точнее.
В записках О. В. Осип Мандельштам впервые упоминается среди проживавших одновременно с ней в доме Макса Волошина в Коктебеле, затем среди навещавших её по приёмным дням в Екатерининском институте. По словам Е. Э. Мандельштама, он, вместе с Осипом, знал О. В. по Коктебелю и тоже навещал её в Екатерининском институте. Сам он, рано овдовев, имел виды на О. В., и летом 1927 года, когда она собралась ехать с сыном на Кавказ, он отправился с ней в это путешествие. Всё окончилось размолвкой, и уже на склоне лет Евгений Эмильевич признавался, что жалеет о том, что Лютик от него «ускользнула».
Осип же Эмильевич был буквально ослеплён О. В. в 1924 г. Из тринадцати-четырнадцатилетнего подростка, каким поэт её запомнил, она превратилась в гармонично-красивую женщину, которая очаровывала и поэтичностью и одухотворённостью облика, естественностью и простотой обращения. На ней лежала, по словам многих, знавших её, печать чего-то трагического.
Писание критических заметок о кино для газет и съёмки в массовках время от времени давали О. В. небольшой заработок, но вместе с тем несли усталость, ломали жизненный ритм. Киноактрисой она при всей своей артистичности так и не стала, по природе своей не умея и не желая ломать себя и менять выражение лица по требованию режиссёра.
Продолжить учёбу или поступить на постоянную работу ей всячески мешал Арсений Фёдорович, и для богатых художественных способностей О. В. осталась лишь узкая область — сфера быта. Собственные наряды она делала сама, изобретательно и изящно. Она прекрасно готовила, мыла полы и окна, стирала, шила, вышивала, сама делала ремонт в квартире — красила двери, окна, белила потолки, клеила обои. Подрабатывала она, кроме съёмок в кино, то на стройке в качестве табельщицы, то в качестве манекенши (тогда говорили именно так!) на пушных аукционах, то как корректор; какое-то время служила во вновь открывшейся гостинице «Астория», где от персонала требовалось знание иностранных языков и строгих правил этикета, а также привлекательная внешность.
В 1932 г. О. В. вышла замуж за норвежского дипломатического работника — вице-консула норвежского консульства в Ленинграде Христиана Иргенс-Вистендаля (1903–1934). Он вполне свободно говорил по-русски и под диктовку жены записал многие страницы её воспоминаний. Спасая её от непрекращавшихся преследований мстительного Арсения Фёдоровича, Христиан увез её на свою родину в город Осло. Уезжая, О. В. оставила сына на попечение бабушки.
В доме Вистендалей она была окружена заботами и вниманием всех родных и друзей Христиана, но, прожив там всего три недели, в приступе острой ностальгии — ушла из жизни: найдя в ящике стола у мужа револьвер, 26 октября 1932 г. она застрелилась. Вот — написанное накануне — последнее стихотворение:
Я расплатилась щедро, до конца. За радость наших встреч, за нежность ваших взоров, За прелесть ваших уст и за проклятый город, За розы постаревшего лица. Теперь вы выпьете всю горечь слёз моих, В ночах бессонных медленно пролитых, Вы прочитаете мой длинный-длинный свиток, Вы передумаете каждый, каждый стих. Но слишком тесен рай, в котором я живу, Но слишком сладок яд, которым я питаюсь. Так с каждым днём себя перерастаю. Я вижу чудеса во сне и наяву, Но недоступно то, что я люблю, сейчас, И лишь одно соблазн: уснуть и не проснуться, Всё ясно и легко — сужу, не горячась, Всё ясно и легко: уйти, чтоб не вернуться.
Христиан Вистендаль пережил её ненадолго. Он умер летом 1934 года от сердечной болезни. Записки, рисунки, письма, фотографии и последние стихи О. В. бережно сохранила в тяжёлые годы немецкой оккупации сестра Христиана, г-жа Агата Стрэм. В конце 1964 года мне удалось разыскать её, и в июне 1965-го она привезла в Ленинград все эти реликвии. Из воспоминаний я узнал о существовании стихов Мандельштама, посвящённых ей, мне стали известны детали её встреч с О. Э. Мандельштамом и его женой. Какие это были стихи — удалось выяснить не сразу. Лишь в конце 1965 года в Ленинград в Спецхран Библиотеки АН СССР пришло издание стихов Мандельштама под редакцией Глеба Струве, вышедшее в Нью-Йорке. В комментариях было сказано, что, по свидетельству Ахматовой, «замечательные строки посвящены Ольге Вексель и её тени «в холодной стокгольмской могиле», а также стихотворение «Хочешь, валенки сниму?». В конце добавлялось: «Кто такая Ольга Ваксель, мы не знаем».
Внести ясность мне помогла И. Н. Пунина, которая по моей просьбе узнала это у А. А. Ахматовой, лечившейся тогда в Кремлёвской больнице, и отвезла ей несколько стихотворений О. В., написанных в разные годы, и несколько её фотографий. Анна Андреевна назвала три стихотворения Осипа о Лютике, прочитала её стихи и выразила уверенность, что они обязательно увидят свет и найдут своего читателя, а из её фотографий отобрала, как наиболее похожую, ту, на которой Ольга Ваксель снята подростком (снимок 1916 г.). Ирина Николаевна передала мне также слова Ахматовой о Лютике: «Ослепительная красавица».
Благодаря Пуниной возобновилось моё знакомство с Е. Э. Мандельштамом, которого я не видел у нас в доме с раннего детства. Вот его слова: «В Лютике не было как будто ничего особенного, а всё вместе было удивительно гармонично; ни одна фотография не передает её очарования».
По настоянию Евгения Эмильевича я познакомился и с Е. К. Лившиц, очень многое мне рассказавшей о тех временах и круге общих друзей, и, наконец, в феврале 1969 года я побывал у Н. Я. Мандельштам и говорил с ней. К тому времени мне удалось прочесть первую часть её воспоминаний, она уже знала (от Евгения Эмильевича) содержание отрывка из записок Ольги Александровны о её встречах с поэтом и его женой и, по его словам, проявляла беспокойство, поскольку здесь она, очевидно, претендовала на «монополию».
По словам брата, Осип «не знал, что Лютик пишет стихи». Как раз в то время она действительно стихов не писала, перерыв в её творчестве продолжался до зимы 1930/31 года. Ни Мандельштаму, ни его жене, ни его брату Ольга Александровна, по-видимому, не раскрывала своего сокровенного внутреннего мира и не посвящала их в свою поэзию прошлых лет, взращённую в уединении, на внимательном самоанализе, сперва светлую и восторженную, а потом всё более проникнутую пессимизмом, разочарованием, чувством безысходности и тоской. (Вообще о её стихах знали очень немногие друзья, потому что поэзия была для неё средством выражения своих переживаний; себя она считала поэтом, сохранилось около 150 её стихотворений).
Мой разговор с Надеждой Яковлевной был не очень долгим, я боялся утомить её, хотя, конечно, мне хотелось узнать от неё побольше. Об О. В. она говорила очень тепло: «То была какая-то беззащитная принцесса из волшебной сказки, потерпевшая в этом мире… Она переживала тогда трудную пору и каждый вечер приходила рыдать на моём плече…» О стихах Лютика она сказала: «Анна Андреевна читала их в моём присутствии. Среди тех стихотворений было одно, в котором есть слова: «При свете свеч тяжёлый взмах ресниц…» — Да, вот это:
Вот скоро год, как я ревниво помню Не только строчками исписанных страниц, Не только в близорукой дымке комнат При свете свеч тяжёлый взмах ресниц И долгий взгляд, когда почти с испугом, Не отрываясь, медленно, в упор Ко мне лился тот непостижный взор Того, кого я называла другом…
«Анна Андреевна предположила, что эти стихи адресованы Осипу, у которого были очень длинные ресницы. А я сразу же сказала: «Нет, это не о нём». — «Вы правы, это действительно не о нём, это о её будущем муже, моём отчиме Христиане Вистендале, и оно относится уже к другому времени — к 1932 году, когда она снова начала писать стихи».
Весть о смерти Лютика, по словам Н. Я. Мандельштам, поэт услышал от какого-то случайного собеседника, спустя года два, и воспринял её будто бы равнодушно. Действительно ли равнодушно? Случайны ли его слова:
«Я тяжкую память твою берегу…»?
Примерно в это время Надежда Яковлевна переслала за границу свою «Вторую книгу», где содержится ряд неверных сведений и несправедливых выпадов, вроде следующих: «Она (мать Ольги) была фрейлиной при дворе». Каким образом Юлия Фёдоровна, дочь политкаторжанина-петрашевца, проведшего в Сибири двенадцать лет, и учившаяся не в Институте благородных девиц, а в Петербургской консерватории, рано начавшая зарабатывать свой хлеб в качестве концертмейстера оперного класса, ансамблистки, а позднее как композитор, могла бы стать фрейлиной — непонятно. Об О. В. Н. Я. Мандельштам написала в таких выражениях: «Эту женщину недавно бросил муж. Вот до чего упали в цене красавицы», хотя прекрасно знала, что Ольга Александровна ушла от мужа сама, что он, пытаясь вернуть её, не хотел отдавать ей сына, четыре раза затевал судебные процессы, шпионил за ней, учинял скандалы, методично доводил до истерики иезуитскими разговорами. Чем объяснить эти и другие бесцеремонные строки Надежды Яковлевны? Выплескивая читателю свою боль за гибель Осипа, за все пережитые унижения, многолетние страхи, за свою исковерканную жизнь, она не заботилась о достоверности своих слов (в этом полной её противоположностью была Е. К. Лившиц, до конца своих дней сохранившая доброжелательность к людям и трезвость критических оценок, хотя и её судьба сложилась не менее трагично). Но раздражение Надежды Яковлевны было следствием, итогом всей прожитой жизни — в середине 1920-х годов её настроения были, конечно, совсем иными. В воспоминаниях Ольги Александровны Ваксель это время описано так:
«Около этого времени (осень 1924 г. — А. С.) я встретилась с одним поэтом и переводчиком, жившим в доме Макса Волошина в те два лета, когда я там была. Современник Блока и Ахматовой, из группы «акмеистов», женившись на прозаической художнице, он почти перестал писать стихи. Он повёл меня к своей жене (они жили на Морской), она мне понравилась, и с ними я проводила свои досуги. Она была очень некрасива, туберкулёзного вида, с жёлтыми прямыми волосами. Но она была так умна, так жизнерадостна, у неё было столько вкуса, она так хорошо помогала своему мужу, делая всю черновую работу по его переводам! Мы с ней настолько подружились, я — доверчиво и откровенно, она — как старшая, покровительственно и нежно. Иногда я оставалась у них ночевать, причём Осипа отправляли спать в гостиную, а я укладывалась спать с Надюшей. Всё было бы очень мило, если бы между супругами не появилось тени. Он, ещё больше, чем она, начал увлекаться мною. Она ревновала попеременно то меня к нему, то его ко мне. Я, конечно, была всецело на её стороне, муж её мне не был нужен ни в какой степени. Я очень уважала его как поэта… Вернее, он был поэтом и в жизни, но большим неудачником. Мне очень жаль было портить отношения с Надюшей, в это время у меня не было ни одной приятельницы, Ирина и Наташа уехали за границу, ни с кем из Института я не встречалась, я так пригрелась около этой умной и сердечной женщины, но всё же Осипу удалось кое в чём её опередить: он снова начал писать стихи, тайно, потому что они были посвящены мне. Помню, как, провожая меня, он просил меня зайти с ним в «Асторию», где за столиком продиктовал мне их. Они записаны только на обрывках бумаги, да ещё — на граммофонную пластинку. Для того, чтобы говорить мне о своей любви, вернее, о любви ко мне для себя и о необходимости любви к Надюше для неё, он изыскивал всевозможные способы, чтобы увидеть меня лишний раз. Он так запутался в противоречиях, так отчаянно цеплялся за остатки здравого смысла, что было жалко смотреть.
В конце 1924 г. А. Ф. решился отдать мне ребёнка. Это событие было облечено большой торжественностью. Ребёнок уже учился ходить, но не говорил ещё ничего, кроме «мама». Теперь мне не было надобности приходить к А. Ф. каждый раз, как я хотела повидать ребёнка, зато он сам стал появляться и проявлять своё неудовольствие по всякому поводу. Для того, чтобы иногда видаться со мной, Осип снял комнату в «Англетере», но ему не пришлось часто меня там видеть. Вся эта комедия начала мне сильно надоедать. Для того, чтобы выслушивать его стихи и признания, достаточно было и проводов на извозчике с Морской на Таврическую. Я чувствовала себя в дурацком положении, когда он брал с меня клятву ни о чём не говорить Надюше, но я оставила себе возможность говорить о нём с ней в его присутствии. Она называла его «мормоном» и очень одобрительно отнеслась к его фантастическим планам поездки втроём в Париж.
Осип говорил, что извозчики — добрые гении человечества. Однажды он сказал мне, что имеет сообщить мне нечто важное, и пригласил меня, для того, чтобы никто не мешал, в свой «Англетер». На вопрос, почему этого нельзя делать у них, ответил, что это касается только меня и его. Я заранее могла сказать, что это будет, но мне хотелось покончить с этим раз и навсегда. Он ждал меня в банальнейшем гостиничном номере, с горящим камином и накрытым ужином. Я недовольным тоном спросила, к чему вся эта комедия, он умолял меня не портить ему праздника видеть меня наедине. Я сказала о своём намерении больше у них не бывать, он пришёл в такой ужас, плакал, становился на колени, уговаривал меня пожалеть его, в сотый раз уверял, что он не может без меня жить и т.д. Скоро я ушла и больше у них не бывала. Но через пару дней Осип примчался к нам, повторил всё это в моей комнате, к возмущению моей мамаши, знавшей его и Надюшу, которую он приводил к маме с визитом. Мне еле удалось уговорить его уйти и успокоиться. Как они с Надюшей разобрались во всём этом, я не знаю, но после нескольких звонков с приглашением с её стороны я ничего о ней не слыхала в течение 3-х лет, когда, набравшись храбрости, зашла к ней в Детском селе, куда они переехали и где я была на съёмке…»
Так заканчиваются воспоминания Ольги Александровны Ваксель о встречах с поэтом и его женой.
В заключение же этих заметок я попробую дать краткий комментарий к стихотворениям Мандельштама, посвящённым Ольге Ваксель.
К стихотворению «Я буду метаться по табору улицы тёмной…»: Я только запомнил каштановых прядей осечки — волосы у О. В. были рыжевато-каштановыми; И воздух мне кажется карим — зелёно-карими были её глаза; Плетёнка рогожи — полость саней; Мёрзлые клавиши — очевидно, деревянные торцы, которыми были примерно до 1933–1934 года вымощены улицы Ленинграда; окраинные же улицы мостились булыжником, позднее появился асфальт.
К стихотворению «Жизнь упала, как зарница…»: Изолгавшись на корню / Никого я не виню — Мандельштам признаётся, что в своём положении, в запутанных отношениях между ним, его женой и О. В. виноват он сам. Вспыхнули черты / Неуклюжей красоты — можно понять как воспоминание о прежнем неловком смущённом подростке, образ которого вдруг проступил в чертах молодой женщины. Дворцовый куколь, и садовый кипень — возможно, имеются в виду купол Таврического дворца и Таврический сад, по соседству с которыми жила О. В. с матерью.
К стихотворению «На мёртвых ресницах Исакий замёрз…»: Исакий, архитектурная доминанта района, места, где чаще всего происходили встречи поэта с О. В. — гостиницы «Астория» и «Англетер», Морская улица (ныне Герцена), на которой жили поэт и его жена. «И Шуберта в шубе замёрз талисман» — образы, навеянные вокальными циклами Ф. Шуберта «Прекрасная мельничиха» и «Зимний путь».
К стихотворению «Возможна ли женщине мёртвой хвала?..»: Её чужелюбая власть привела / К насильственной жаркой могиле — О. В. была кремирована («жаркая могила»). Уход из жизни был задуман, по-видимому, достаточно давно. В Осло она сама выбрала для себя крематорий (их рядом находится два). Самоубийство Маяковского в 1930 г. произвело на неё сильное впечатление, и не его ли примеру она последовала? Твёрдые ласточки круглых бровей — рисунок бровей Ольги Александровны был чётким и напоминал, может быть, действительно длинные крылья ласточек, хотя её брови не были круглыми. В холодной стокгольмской постели — место смерти О. В. было сообщено поэту, по-видимому, ошибочно. Медвежонок — в детстве О. В. никогда не играла в куклы, а только с мягкими и «ласковыми» плюшевыми мишками, сравнение с которыми выражало особенно нежное выражение к кому-нибудь. Миньона — Мандельштам назвал так О. В. за её постоянную тоску по солнцу и югу. И прадеда скрипкой гордился твой род / От шейки её хорошея — Прадед А. Ф. Львов был выдающимся скрипачом, но семейству Вакселей гораздо больше льстило то, что им, как потомкам автора царского гимна, до революции были обеспечены пожизненные пенсии, высокие чины и другие блага. Но мельниц колёса зимуют в снегу / И стынет рожок почтальона. Смысл этих строк ясен: передвижение невозможно, деятельность под запретом, писем ждать неоткуда, — жизнь замерла.
* Таврическая, 35, кв. 34 — Ред.
** 23 ноября 1923 г. — Ред.
*** Печатается по подлиннику из семейного архива
Об Ольге Ваксель
Н. Л. Готхарт
Однажды (а точнее, в декабре 1966 года) в Ленинграде друзья нашей семьи Елена Владимировна Тимофеева и её сестра Ирина Владимировна Чернышева упомянули в разговоре Ольгу Ваксель. Оказалось, что они близко знали Ольгу Ваксель многие годы. Елена Владимировна, будучи ещё Лёлей Масловской, училась вместе с ней в 1914–1917 годах в Екатерининском институте (это было закрытое среднее учебное заведение — официально Училище ордена святой Екатерины, оно помещалось на Фонтанке, 36, рядом с Шереметевским дворцом).
Со слов Елены Владимировны и Ирины Владимировны я записал:
Е. В. — У Ольги было детское имя «Лютик». Так её назвал кто-то в детстве. Мы с Ирой звали её только Лютиком, даже когда были взрослыми.
Отец Лютика — Александр Александрович Ваксель — был конногвардейский офицер, по происхождению из шведов, — тех, кто служил в России с Петровских времен. Мать — Юлия Фёдоровна, из семьи композитора А. Ф. Львова. Их семья была дружна с Максимилианом Волошиным, и в 1916 году, летом, Лютик жила в Коктебеле. У меня сохранились её фотографии, снятые на волошинской даче. Лютик хорошо училась. Помню, когда она отвечала урок, говорила медленно и уверенно. Была талантлива, писала стихи.
И. В. — Лютик была красива. Светло-каштановые волосы, зачёсанные назад, тёмные глаза, большие брови. (Ирина Владимировна говорит, что фотографии не передают её красоту, и добавляет: «Некоторых фотографии украшают, а её — нет»). Она была необыкновенной, незаурядной женщиной. Чувствовался ум, решительный характер. И в то же время ощущалась какая-то скрытая трагичность.
Е. В. — Ей нравилась острота жизни. Могла легко увлечься, влюбиться. Влюблялась она без памяти, и вначале всё было хорошо. А потом тоска, полное разочарование и очень быстрый разрыв. Это была её натура, с которой она не могла совладать. Первый её муж был преподаватель математики. У Лютика родился сын. С мужем она развелась. Потом были другие браки. Помню, был врач, потом моряк, потом скрипач. Браки эти быстро кончались. Она уходила и всё оставляла. Её сильный характер оказывал влияние на других. Заставлял как-то подтягиваться, что ли. Лютик делала много глупостей, но всегда чувствовалось, что она выше окружающих на несколько голов. Кажется, в 28-м или 29-м году она стала работать в ресторане гостиницы «Астория» официанткой. Лютик хорошо знала немецкий и французский. Знала и английский, но хуже. Почему она пошла работать в «Асторию», мне она не говорила. Решила пойти — и всё. С мнением окружающих она никогда не считалась. Между прочим, в «Астории» в то время работала, тоже официанткой, Бобрищева-Пушкина (Надя её звали или Наташа — уже не помню), а метрдотелем был Врангель Николай Платонович, бывший барон, очень представительный, породистый. Настоящий барин.
И. В. — Помню, я встретила Лютика на Невском. Она была в модном платье — тогда были в моде длинные воротнички. Я заметила вскользь, что такие воротнички через год, наверное, выйдут из моды. «А я только до тридцати лет доживу, — сказала Лютик. — Больше жить не буду». Что о ней ещё можно сказать? В ней не было ничего такого, что называют мещанством. Между прочим, за модой она никогда не гонялась, одевалась так, как ей нравилось.
Е. В. — В «Астории» она познакомилась с норвежским вице-консулом. Его звали Христиан Вистендаль. Он был старше Лютика года на три. Был высокого роста, красив, хорошо знал русский язык. Христиан ухаживал за Лютиком около двух лет. Несколько раз мы втроём ездили в Детское село (тогда Царское село называли так). Однажды я пригласила их к нам домой, но Андрей (муж) не дал им переступить порог. Вот так прямо и не пустил. А у меня после этого спросил: «У тебя есть голова на плечах?». Я по глупости не понимала, что делала. Пригласить иностранца домой — могли быть дурные последствия. Вместе с Христианом Лютик ездила отдыхать в Батум. Когда она вышла замуж за Христиана, они скоро уехали в Норвегию, в Осло. А месяца через два я узнала от матери Лютика — Юлии Федоровны, что Лютик застрелилась. Что послужило причиной этому — тоска, разочарование, невозможность исправить неверный шаг или вообще что-либо совсем другое, совершенно иного характера, — мне неизвестно. Я не доискивалась до истины. Тогда и говорить-то об этом было страшно.
На смерть Ольги Ваксель О. Мандельштам отозвался стихотворением, полным горечи, нежности и благоговения:
Возможна ли женщине мёртвой хвала? Она в отчужденьи и силе, — Её чужелюбая власть привела К насильственной жаркой могиле. ............................................ ............................................ Я тяжкую память твою берегу, Дичок, медвежонок, Миньона. Но мельниц колёса зимуют в снегу И стынет рожок почтальона.
Вместо послесловия
Читателю будет интересно узнать, что Арсений Арсеньевич Смольевский, автор статьи об Ольге Ваксель, является её сыном (помните — «Как поила чаем сына…»?). Телезрители, возможно, видели его на экране 7 сентября 1990 года в одном из выпусков «Пятого колеса».
Запись рассказа Е. В. Тимофеевой (1903–1988), вдовы ленинградского поэта Бориса Николаевича Тимофеева-Еропкина, и её сестры И. В. Чернышевой сделана проживающим ныне в Бостоне Натаном Львовичем Готхартом, племянником Х. М. Горенко, свояченицы Анны Ахматовой. Ознакомившись с этим рассказом, А. А. Смольевский сделал несколько пояснений, которые мы свели в нижеследующие комментарии:
Внуком А. Ф. Львова был как раз А. А. Ваксель, отец Лютика. Её отчим, тоже А. Ф. Львов, был двоюродным братом отца и, следовательно, другим внуком композитора. Мать же О. Ваксель происходила из другого рода Львовых — из семьи петрашевца Ф. Н. Львова.
О. Ваксель была в Коктебеле летом не только 1916-го, но и 1917 года.
По-видимому, это младший брат О. Мандельштама Евгений, одно время имевший самые серьёзные виды на О. Ваксель, но поездка на Кавказ, в которую они отправились втроём с маленьким Арсением, закончилась разрывом.
Имеется в виду Л. А. Ржевский — второй муж О. Ваксель, служивший в Совторгфлоте.
О. Ваксель работала кельнершей (но не в ресторане «Астория», а в кафе) несколько позже — в конце 1930-го или даже в начале 1931 года.
Ната (Наталья Александровна) Бобрищева-Пушкина, урождённая Далматова, происходила из семьи Дерновых — бывших владельцев дома на углу Тверской и Таврической с «башней» Вячеслава Иванова. В «Астории» работала горничной.
О. Ваксель познакомилась со своим будущим мужем на вечеринке в гостинице «Европейской», а не в «Астории». Х. Вистендаль был на 5 месяцев моложе своей возлюбленной (он родился в августе 1903-го, а умер летом 1934 года).
Андрей Афанасьевич Попов, первый муж Е. В. Тимофеевой, будучи крупным совслужащим, имел в те годы все основания опасаться знакомства с иностранцем, да ещё с дипломатом. Однако, по воспоминаниям самой О. Ваксель, дело было несколько иначе: А. А. Попов впустил их в квартиру, проводил в комнаты и присутствовал при разговоре, сам не проронив ни слова.
П.Н.
Палома, март 2006 года
Источник:
http://www.vilavi.ru/raz/vaks/vaks.shtml
⇐ Вернутся назад