Эпиграф – хрестоматийная строка из стихотворения Марины Цветаевой 1920 года. Всем известно, что она и покончила жизнь самоубийством 31 августа 1941 года, находясь в эвакуации в Елабуге. Это случилось не на утренней или вечерней заре, а солнечным днем. Значит, Марина Ивановна ошиблась? Для нее, как для гениального поэта (а Поэт – всегда провидец), это не характерно. Почти все главные события своей жизни и жизни своих близких она предсказала, предопределила в стихах.
Знаю, умру на заре!..Марина Цветаева
А что мы, собственно, знаем о ее гибели? Считается, практически все. Например, в книге Григория Чхартишвили «Писатель и самоубийство» можем прочитать: «…мотивы ухода Цветаевой всем более или менее ясны, спор лишь в деталях – что было самым важным среди других важных факторов: тяготы эвакуации, общая безнадежность ситуации или тяжелые отношения с переживающим переходный возраст сыном». Это мнение «широкой публики».
В литературе по цветаеведению выделяются три версии, три причины самоубийства. Они четко прописаны в книге Ирмы Кудровой «Гибель Марины Цветаевой», изданной в 1995 году.
«Первая принята сестрой Анастасией Цветаевой и тиражирована в многократных переизданиях ее «Воспоминаний». Согласно этой версии Марина Цветаева ушла из жизни, спасая или, по крайней мере, облегчая жизнь своего сына. Убедившись, что сама уже не может ему помочь, более того, – мешает прилипшей репутацией «белогвардейки», она принимает роковое решение, лелея надежду, что Муру (домашнее имя сына Георгия Эфрона. – Н.С., Ю.П.) без нее скорее помогут. Особенно если она уйдет так.
Другая версия наиболее аргументирована Марией Белкиной. С одной стороны, считает она, к уходу из жизни Цветаева была внутренне давно готова, о чем свидетельствуют множество ее стихотворений и дневниковые записи. Но Белкина вносит еще один мотив; он не назван прямо – и все же проведен с достаточным нажимом. Это мотив душевного нездоровья Цветаевой, обострившегося с начала войны. Белкина опирается при этом на личные свои впечатления, личные встречи – и в этом как плюсы, так и минусы ее свидетельства…
В этом свете последний шаг Цветаевой предстает как закономерный, неотвратимый. Это шаг больного человека…
Наконец, в последние годы появилась третья версия гибели поэта. В ней роковая роль отводится елабужским органам НКВД. Автор версии – Кирилл Хенкин, высказавший ее на страницах своей книги «Охотник вверх ногами»…
Кирилл Хенкин – сотрудник НКВД, был завербован для службы в этой организации во Франции «с подачи» Сергея Эфрона. Зимой 1941-1942 годов Хенкин служил под непосредственным руководством полковника госбезопасности Маклярского, круг интересов которого включал деятелей советской литературы и искусства в предвоенные и военные годы. Хенкин пишет, что Маклярский рассказал ему о том, что сразу после приезда Марины Цветаевой в Елабугу ее вызвал к себе местный уполномоченный НКВД и предложил «сотрудничать». И в Чистополь она поехала за помощью и защитой Николая Асеева.
На данный момент именно третья версия выходит на первый план, находит подтверждения. А что если ее развить?
В литературе часто цитируются письма, записи Марины Цветаевой, где речь идет о самоубийстве. Например: «…Никто не видит – не знает, – что я год уже (приблизительно) ищу глазами – крюк. Я год примеряю – смерть». Это из письма Елизавете Эфрон, сестре мужа (конец сентября – начало октября 1939 года, Болшево).
Но какой человек, а тем более поэт, об этом не думал! Да еще в тех условиях: изоляция на даче НКВД в подмосковном Болшево, болезнь ее мужа Сергея Яковлевича Эфрона, арест дочери Ариадны. Но даже в этом письме мы можем прочесть: «Я не хочу – умереть, я хочу – не быть. Вздор. Пока я нужна… (курсив наш. – Н.С., Ю.П.) но, Господи, как я мало, как я ничего не могу!» Но разве она стала менее нужной в августе 1941 года? Сын Георгий еще подросток (16 лет), муж и дочь арестованы, и об их судьбе толком ничего неизвестно. В Москве Марина Цветаева носила им передачи, а теперь что, бросить всех в беде? Она писала своему чешскому другу Анне Тесковой в 1939 году перед отъездом из Парижа в СССР вслед за дочерью и мужем: «…но выбора не было: нельзя бросать человека в беде, я с этим родилась…» Хотя знала, что в СССР ее вряд ли ожидает что-то хорошее.
Вот строки из раннего, 1918 года, стихотворения «Андрей Шенье»:
Не узнаю в темноте
Руки – свои иль чужие?
Мечется в страшной мечте
Черная Консьержерия.
Руки роняют тетрадь,
Щупают тонкую шею.
Утро крадется как тать.
Я дописать не успею.
Предположение о насильственном характере смерти Марины Цветаевой высказывалось в книге Галины Фоменко «Марина Ивановна, ведь это было не самоубийство?» и – в неявном виде – в недавно вышедшей в свет книге Вячеслава Головко «Через Летейски воды…».
Может быть, недалеко то время, когда с Марины Цветаевой официально будет снято клеймо самоубийцы? Может, удастся найти документы, подтверждающие факт убийства? А пока мы предлагаем подробно рассмотреть третью возможную версию самоубийства и систематизировать факты, которые говорят о недобровольном уходе.
Из Парижа в Москву
Начнем с 1937 года. Французская полиция занимается делом об убийстве советского эмигранта Игнатия Рейсса (Порецкого). И выходит на группу лиц, сотрудничающих с НКВД. Это эмигранты, в основном из «Союза возвращения на родину». Игнатий Рейсс тоже сотрудник НКВД, но отрекшийся. Он написал письмо в ЦК ВКП(б), в котором сообщает, что «возвращает себе свободу» и не хочет быть сообщником Сталина и предателем дела рабочего класса и социализма. Приказ убить Рейсса приходит из иностранного отдела НКВД. И выполняет его группа Сергея Эфрона. Сергей Яковлевич непосредственного участия в расправе не принимал. Его задачей была вербовка новых сотрудников.
Сам Сергей Эфрон стал сотрудничать с НКВД с начала 30-х годов. Он искренне верил в Советскую Россию и в то, что таким образом можно искупить свою вину перед Родиной. Ему казалось, что непонятое им тогда, в октябре 1917-го, он понял сейчас.
О том, каким человеком был Сергей Эфрон, можно узнать, прочитав его замечательные «Записки добровольца».
Марина Ивановна в стихах называла мужа «Ангелом и Воином». Это был ее Герой и Рыцарь.
Но вернемся к французской полиции. Следователи вышли на Сергея Эфрона. Ему пришлось скрываться и в итоге тайно выехать в СССР. Там уже жила его дочь Ариадна. Туда же стремился и сын Георгий, родившийся в Чехии в 1925 году.
Марина Цветаева просит разрешения выехать в СССР вместе с сыном. 18 июня 1939 года на пароходе «Мария Ульянова» они прибыли в Ленинград. «Дано мне отплытье Марии Стюарт» – строки из стихотворения, написанного 5 июня 1939 года.
Поселили Марину Цветаеву и Георгия на даче НКВД в подмосковном Болшеве, в поселке «Новый быт». Сергей Эфрон там жил с 1938 года. Ариадна жила у тети в Москве, наезжая в Болшево. Семья воссоединилась. И Марине Ивановне стало окончательно понятно, куда она попала. Это была жизнь под присмотром НКВД, жизнь «на привязи».
27 августа 1939 года арестовали Ариадну Эфрон, 10 октября – Сергея Яковлевича, в ночь с 6-го на 7 ноября – соседей Клепининых. Было заведено дело на группу Эфрона-Андреева («Андреев» – оперативный псевдоним). Обвинение: связь с иностранными разведками (французской, английской), активная шпионская контрреволюционная работа против СССР, сотрудничество с троцкистами.
Почему аресты произошли именно в это время? Сопоставим события. В апреле 1939 года арестован бывший нарком внутренних дел СССР Ежов, к власти окончательно приходит Берия. Идет подготовка к заключению советско-германского пакта о ненападении. Берия лично курирует дело группы Сергея Эфрона. Можно предположить, что готовился показательный процесс над группой интеллигенции из «бывших», которые оказались «троцкистами» и «французскими и английскими шпионами». Ариадна Эфрон нужна была для дачи показаний на отца. А группу Эфрона, видимо, планировалось расширить. Этому помешала война. И стойкое поведение Сергея Эфрона. Он ни на кого не дал показаний, никого не обвинил и, таким образом, не втянул в «черную дыру» того времени. Остальные члены его группы давали показания друг на друга. Началась война, и стало не до выбивания показаний и расширения группы. 6 июля 1941 года был заочно вынесен смертный приговор всей группе. Но расстреливали не сразу, еще «приберегали». Сергея Эфрона убили только 16 октября, когда фашисты подошли к Москве. То есть руководителя группы «придерживали», несмотря на то что полноценный широкомасштабный показательный процесс против шпионов-эмигрантов был уже не нужен. Для чего?
Теперь о Марине Цветаевой. После арестов дочери и мужа она с сыном уезжает с болшевской дачи. Зима в Голицыно. Скитания по Москве. Марина Ивановна пишет письма в защиту мужа и дочери, адресованные Берии и Сталину. Носит им передачи. И наконец 8 августа 1941 года – эвакуация в Елабугу. Это решение непростое. До последнего она сомневается: ехать – не ехать. Да и Мур не хочет уезжать из Москвы.
Мария Белкина в книге «Скрещение судеб» приводит слова Марины Цветаевой: «А я боюсь своего паспорта». И дает комментарий: «…в паспорте мог стоять особый шифр, непонятный нам, но понятный тем, кому надо, и те, кому надо, сразу могли распознать – кто есть кто…» Из этой же книги мы узнаем, что перед самым отъездом из Москвы Марина Ивановна не хочет идти в домоуправление за справкой. Почему? Может, опасалась ареста? Вспомним, 6 июля вынесен смертный приговор группе Сергея Эфрона, и только 27 июля – первый расстрел одного Николая Афанасова. Из протоколов допросов известно, что у Эмилии Литауэр, входившей в группу, «выбили» показания об антисоветской деятельности Марины Цветаевой. Люди из «органов» могли побеседовать с Мариной Ивановной в том же домоуправлении на тему «сотрудничества» как раз в конце июля – начале августа (коль скоро они активизировались по данному делу в этот период).
Многие исследователи высказывают сомнения по поводу возможной вербовки Марины Цветаевой сотрудниками НКВД. Нам это представляется вполне вероятным. Если ранее спланированный громкий процесс против «неблагонадежной» интеллигенции стал невозможным и ненужным из-за начала войны, то как использовать арестованных и приговоренных к смерти людей? Можно их жизнью шантажировать тех, кто остался на воле, их родственников. В свете этого предположения наиболее перспективна с точки зрения работы на НКВД именно Марина Цветаева. С ее помощью можно выявлять недовольных из писательской среды и определять «неблагонадежных».
Тогда понятны колебания и метания Марины Цветаевой перед отъездом. Да, конечно, она боялась, что фашисты дойдут до Москвы, боялась за Мура и за себя, за всех. Но эта ее нерешительность… Эвакуация в Елабугу, возможно, показалась ей шансом укрыться не только от бомбежек, но и от НКВД.
Елабуга
Согласно дневнику Георгия Эфрона пароход прибыл в Елабугу 17 августа. А 20 августа, это информация из того же дневника, Марине Цветаевой в горсовете предложили работу переводчицей с немецкого в НКВД. А как было на самом деле? Ведь ей, дворянке и «белогвардейке», у которой сидели муж, дочь и сестра, такую должность предложить не могли. По версии Кирилла Хенкина, в Елабуге Марину Цветаеву сразу же вызвали в НКВД. Можно предположить и другой вариант – пошла узнать про мужа и дочь, и там ей сразу сделали «предложение». Досье на Марину Ивановну должно было прибыть в Елабугу оперативно. Об этом говорит ряд свидетельств о работе сотрудников отделения НКВД в Елабуге и в случае с Сергеем Яковлевичем Лемешевым, который тоже был там в эвакуации. Он «провинился» только тем, что у его жены была немецкая фамилия. И из-за этого, приехав в Елабугу, он сразу же получил соседей, напарников для охоты, партнеров для преферанса, завербованных НКВД. Это прочитано нами в уже упоминавшейся книге Ирмы Кудровой. Так или иначе, за Мариной Ивановной следили. «Да вот, пайка у нее нет. И еще приходят эти, с Набережной (сотрудники НКВД. – Н.С., Ю.П.), рассматривают бумаги, когда ее нет, да меня расспрашивают о ней – что говорит, кто к ней приходит. Одно беспокойство», – говорила Анастасия Ивановна Бродельщикова, хозяйка дома №10 по ул. Ворошилова (сейчас – дом №20, ул. Малая Покровская), где 21 августа поселилась (поселили!) Марина Цветаева с сыном.
22 августа (по дневнику Мура) принято решение о поездке Марины Цветаевой в Чистополь, чтобы узнать о возможности переезда. Там – большая литературная колония, хороший знакомый Николай Николаевич Асеев, один из самых весомых членов правления писательского союза, там возможна работа, учеба для Мура. И, вероятно, это самое главное, Марина Цветаева надеется найти защиту у Асеева и от назойливого внимания «органов».
Первый день в Чистополе – 25 августа. Посещение Асеева с просьбой о прописке в Чистополе и, возможно, о защите. Известно, что за два-три дня до прибытия Марины Цветаевой этот вопрос уже обсуждался на заседании Совета эвакуированных. В переезде ей было отказано (инициатор отказа – драматург Константин Тренев), а Асеев не стал защищать интересы Марины Цветаевой.
И вот теперь сама Марина Ивановна просит о помощи. На этот раз Асеев пишет письмо в поддержку просьбы Цветаевой о переезде в Совет эвакуированных, благодаря которому уже на следующий день правление опять рассматривает вопрос и теперь выносит положительное решение о прописке в Чистополе. Можно искать комнату! Но Марина Ивановна не рада такому исходу дела, хотя, казалось бы, ее желание, то, зачем она приехала в Чистополь, осуществилось!
Откуда такое настроение?
Объяснением может служить рассказ Станислава Тимофеевича Романовского (1931-1996), писателя, уроженца Елабуги. Он в последние дни августа 1941 года, будучи мальчишкой, познакомился с Мариной Ивановной. Скорее всего 30 августа она гуляла по Елабуге, зашла в церковь Святого Николая, где встретила маленького Станислава с другом и разговорилась с ними. «В Елабуге много георгинов» – эта фраза Марины Цветаевой вспомнилась ему через несколько дней, когда Марину Ивановну хоронили. По свидетельству Станислава Романовского, Марина Цветаева лежала в гробу как живая, лицо округлилось, морщины разгладились (по этому описанию оно не было синюшным лицом удавившейся. – Н.С., Ю.П.).
Став взрослым, Романовский заинтересовался обстоятельствами гибели великого поэта. Так, он «…еще в 1962-м или 1963 году сообщил своей сестре Веронике Романовской, ссылаясь на слова очевидца, очень важную информацию о «разговоре Асеева в Чистополе с Цветаевой». Как пишет Вероника Романовская в письме от 12 июля 2005 года Вячеславу Головко, при этом разговоре присутствовали еще два человека – тот, кто поведал Романовскому эту историю, и «один мужчина (наверное, чекист?)». «Цветаевой подробно рассказали об участии Сергея Эфрона в шпионской деятельности (агент ГПУ и Франции); она молча беспрерывно курила – услышанное ее потрясло. Рассказ Станислава, – продолжает автор письма, – был кратким, но смысл его был один – «надо было загнать ее в тупик, добить». Через два дня она ушла [из жизни]».
Встречу (встречи) сотрудников чистопольского отделения НКВД с Мариной Цветаевой может подтвердить непонятное поведение поэта в гостях у Шнейдеров, знакомых Лидии Корнеевны Чуковской, в тот же день, когда было дано «добро» на прописку в Чистополе. К Михаилу Яковлевичу и Татьяне Алексеевне Шнейдерам Марина Цветаева пришла вместе с Лидией Чуковской, с которой она искала комнату. В гостях Марина Ивановна читала стихи, отдохнула, а потом внезапно вспомнила, что ей надо с кем-то срочно повидаться в гостинице, и ушла, пообещав к вечеру вернуться и заночевать. Но так и не пришла.
С кем она встречалась? В какой гостинице? Возможно, ее вызвали на встречу люди из «органов».
По словам Лидии Чуковской, Марина Цветаева ночевала в общежитии Литфонда, а утром срочно уехала в Елабугу. Из контекста получается, что отъезд назад в Елабугу произошел утром 27 августа. Хотя в «Предсмертии» Лидии Чуковской написано, что 28-го. В дневнике Георгия Эфрона: Марина Ивановна приехала в Елабугу 28 августа. Значит, выехала она из Чистополя утром 28-го. Но тогда пропадает один день (27 августа). Что Марина Цветаева делала в этот день? Неизвестно.
Скорее всего она действительно не знает, что ей делать, куда ехать, если и в Чистополе от НКВД защиты нет. В этом контексте ясны слова Марины Ивановны из разговора с Лидией Чуковской:
«- Я знаю вас всего пять минут, – сказала Марина Ивановна после недолгого молчания, – но чувствую себя с вами свободно. Когда я уезжала из Москвы, я ничего с собой не взяла. Понимала ясно, что моя жизнь окончена. Я даже письма Бореньки Пастернака не захватила с собою… Скажите, пожалуйста, – тут она приостановилась, остановив и меня. – Скажите, пожалуйста, почему вы думаете, что жить еще стоит? Разве вы не понимаете будущего?
– Стоит – не стоит – об этом я давно уже не рассуждаю. У меня в тридцать седьмом арестовали, а в тридцать восьмом расстреляли мужа. Мне жить, безусловно, не стоит, и уж во всяком случае все равно – как и где. Но у меня дочка.
– Да разве вы не понимаете, что все кончено! И для вас, и для вашей дочери, и вообще.
Мы свернули в мою улицу.
– Что – все? – спросила я.
– Вообще – все! – Она описала в воздухе широкий круг своим странным, на руку надетым мешочком. – Ну, например, Россия!
– Немцы?
– Да, и немцы».
…Солнечный воскресный день 31 августа 1941 года. Последний день жизни Марины Цветаевой. Как было известно на протяжении многих лет, утром хозяйка дома Анастасия Ивановна Бродельщикова и Георгий Эфрон отправляются на расчистку аэродрома. О том, что именно Мур, а не Марина Ивановна был мобилизован на работу на аэродроме, мы узнаем и из его дневника (хотя хозяйка дома упорно утверждала, что вызывали на работу Марину Цветаеву, но ее заменил сын). И, как говорится в большинстве книг цветаеведов, в тот день все жители Елабуги были мобилизованы на расчистку аэродрома. Но это, видимо, не совсем так. Жители, которых в 1968-1971 годах опрашивал Вячеслав Головко, автор книги «Через Летейски воды…», не могли вспомнить, о каком аэродроме идет речь! А Бродельщикова вначале вообще неопределенно говорила о том, что ее куда-то вызвали, но вроде бы она могла вообще никуда не ходить.
Очень странная история. Но, так или иначе, Георгий и Бродельщикова из дома ушли. Ушли на рыбалку и хозяин дома Михаил Иванович Бродельщиков с внуком (по крайней мере, так говорит Анастасия Ивановна Бродельщикова – основной рассказчик о событиях этого дня). И Марина Ивановна осталась одна.
Первой вернулась Бродельщикова, она об этом упорно говорит всем, кто с ней когда-либо беседовал. И сразу начинаются противоречия и загадки.
Вячеслав Головко в книге «Через Летейски воды…» приводит фонограммы своих бесед с Бродельщиковой и записи, сделанные во время этих бесед (1968-1971 годов).
Анастасия Ивановна Бродельщикова ему рассказала, что дверь дома была закрыта изнутри (густо замотана веревкой), она просунула руку в щель и с трудом открыла. А позже в доверительной беседе обмолвилась о том, что дверь была открыта (приоткрыта), но тут же испугалась и пояснила, что им не разрешают об этом говорить. Открыв дверь, Бродельщикова увидела в сенях повешенную Марину Ивановну. Ноги ее доставали до пола, потому что гвоздь был вбит в низкую потолочную балку. Рядом валялся стул. Зачем нужен стул, если так низко?
Лица Марины Цветаевой Бродельщикова не видела: она висела спиной. Интересно то, что лица не видел никто из всех опрошенных, ни внук, ни сам Бродельщиков. Об этом говорили все. Лицо должна была видеть соседка Романова, которая, по словам Бродельщиковой, пришла к ней, проверила, жива ли повешенная, и вызвала милицию и медработников. Но эту соседку не помнит никто из тех, кто жил рядом с домом Бродельщиковых! Ее не знают ни внук, ни дочь Анастасии Ивановны, которая приехала в Елабугу 4 сентября 1941 года! Бродельщикова говорит, что сама она в дом не заходила.
Марина Ивановна была в фартуке (так и похоронили). На кухне стояла сковорода свежезажаренной рыбы. Это увидели приехавшие через два часа милиционеры, среди которых опять же не было ни одного знакомого для Бродельщиковой и ее соседей. Та же история и с медработниками. Их тоже никто не знал!
Провели обыск, в результате которого нашли три записки Марины Цветаевой: Муру, Асееву и эвакуированным. Они хорошо известны.
Где именно нашли записки, неизвестно. Ведь их можно было найти, например, на столе или тщательно спрятанными. Возможно, Марина Цветаева продумывала вариант самоубийства как «крайний случай» и написала письма заранее? Или, предполагая, что ее могут убить, написала свои предсмертные просьбы (боялась не успеть!)?
Если записки были спрятаны, а не лежали на виду – это также факт не в пользу самоубийства (неизвестно, когда записки найдут, а как же «Не похороните живой! Хорошенько проверьте!»?).
Это важный момент, особенно в свете того, что говорил Николай Николаевич Асеев Ариадне Сергеевне Эфрон в телефонной беседе много лет спустя: «2 декабря (1955 года. – Н.С., Ю.П.) она (Ариадна Эфрон. – Н.С., Ю.П.) пишет своей приятельнице Аде Шкодиной:
«…На днях разделалась с Крученых и с Асеевым (Крученых скупал у Мура мамины рукописи и торговал ими, а про Асеева я тебе рассказывала). Сперва звонил Крученых – я его напугала без памяти, пригрозила отдать под суд за торговлю – в частности, письмами, – он, видимо, позвонил Асееву, а тот – мне: «А.С.? С вами говорит Н.Н. Вы надолго приехали?» – «Навек». – «Когда вы к нам придете?» – «Никогда». – «Почему?» – «Сами можете догадаться», – вешаю трубку. Снова звонок: «А.С., я не понимаю… Меня, видимо, оклеветали перед вами… Ваши письма из Рязани я берегу как самое дорогое» (!!!) – «А я, Н.Н., как самое дорогое берегу последнее письмо матери к вам, где она поручает вам сына». – «А. С. – это подлог (!) – это не настоящее письмо! Я хочу объясниться с вами!» – «Н.Н., все ясно и так, прошу вас не звонить мне и не советую встречаться». Вешаю трубку, и сразу на душе легче стало. Нет, ведь каков сукин сын?..»
Асеев чувствовал вину перед Мариной Ивановной. Мы знаем об этом из книги «Скрещение судеб» со слов поэтессы и переводчицы Надежды Павлович: «Так вот, как-то раз – это было незадолго до смерти Асеева – она (Надежда Павлович. – Н.С., Ю.П.) жила в Дзинтари и зашла ко всенощной в ту церквушку. Она купила свечку и вдруг заметила у правого клироса перед иконой коленопреклоненную фигуру мужчины. Он молился, и по лицу у него текли слезы. Она узнала Асеева… Поставив свечку, она поскорей, не глядя в его сторону, заторопилась к выходу, боялась смутить его… Она прошла уже целый квартал, когда он нагнал ее и, молча взяв под руку, пошел рядом. Он сказал, что видел ее в церкви и видел, что она видела его. А знает ли она, о чем он молился?! Он очень виноват перед Мариной, очень во многом виноват…»
Предсмертные письма сейчас хранятся в Российском государственном архиве литературы и искусства. Графологическая экспертиза их проведена не была. Также не было проведено следствие и нет результата судебно-медицинского исследования (медицинского заключения о причине смерти Цветаевой). Есть только свидетельство о ее смерти №283 от 01.09.1941 года, в котором написано: «асфиксия при задушении».
Что мы еще знаем? 27 августа 1941 года были расстреляны все члены группы Сергея Эфрона, кроме него самого. Он, видимо, был нужен для шантажа Марины Цветаевой. Возможно, решительным днем «назначили» 31 августа. Марина Ивановна должна была либо принять решение о сотрудничестве, либо умереть.
«По свидетельству высокопоставленного чиновника Министерства безопасности РФ, не пожелавшего публиковать свое имя, в архиве хранится документ, свидетельствующий о том, что кто-то из чекистов посетил Марину Цветаеву буквально за день до ее смерти. Тот же чиновник уверил, что как сам факт разговора, так и его содержание были сознательно задуманы таким образом, чтобы великая поэтесса приняла единственное решение – самоубийство». («Аргументы и факты», сентябрь 1992, №36 (621).)
Есть еще одно свидетельство, которое, правда, вызывает сомнения, из книги Галины Фоменко: «…Со слов мальчика жильца, слышавшего все за фанерной перегородкой, 31 августа 1941 года в воскресенье (когда все население Елабуги, включая сына Цветаевой Георгия, было отправлено на работы) к Марине Цветаевой явились двое мужчин. Они сообщили, что ее муж расстрелян.
Пришедшие требовали согласия Марины Цветаевой на «сотрудничество». Она категорически отказалась. Затем началась глухая борьба, послышался ее крик. Мальчик испугался и убежал. Когда он вернулся, тело уже было подвешено на шнуре, и комната была полна людей». В доме действительно была деревянная перегородка и могли быть мальчики: например, внук хозяйки, его друзья.
А вот то, что не вызывает сомнений, – письмо Вероники Романовской Вячеславу Головко: «…И тут он (Станислав Романовский. – Н.С., Ю.П.) сказал (это уже во второй раз за период ее (Марины Ивановны Цветаевой. – Н.С., Ю.П.) «возрождения»): «Я знаю подробности смерти этой многострадальной великой женщины, но никогда о них не расскажу: я боюсь за свою и твою семью» (не ручаюсь за словесную точность, но смысл такой). Видимо, кто-то из «посвященных» ему рассказал тайну – или в Елабуге, или в Москве».
Вспомним пророческие, уже цитировавшиеся строки Марины Цветаевой:
Мы надеемся, что все изложенное выше позволяет сделать вывод: у версии убийства (или доведения до самоубийства), по крайней мере, такая же вероятность, как и у версии самоубийства, которая давно принята как аксиома. Мы убеждены в том, что Марина Ивановна Цветаева не по своей воле ушла из жизни. Доказательством этого могли бы служить официальные документы, например досье на поэта из архива НКВД, результаты графологической экспертизы предсмертных писем. Но их нет. И будут ли они когда-нибудь доступны, неизвестно.
Вопрос о том, как и почему погиб великий русский поэт XX века, остается открытым.
Наталья САВЕЛЬЕВА, Юлий ПУСТАРНАКОВ