ГОЛОВКО. Там, в памяти твоей голубоокой
Вячеслав Головко,
д.ф.н., проф., чл. Союза российских писателей,
РФ, г. Ставрополь
«Там, в памяти твоей голубоокой…»:
Из бесед с Ариадной Сергеевной Эфрон о Марине Ивановне Цветаевой (1972 – 1974)
Добрый день, уважаемые участники юбилейных торжеств
и международных научных «Цветаевских чтений»
в городе Елабуге!
В этом году культурное сообщество России и всего мира отмечает две цветаевские даты: 8 октября — 130-летие со дня рождения Марины Ивановны Цветаевой и 18 сентября — 110-летие со дня рождения Ариадны Сергеевны Эфрон.
Марина Цветаева и Ариадна Эфрон, мать и дочь, две невероятно яркие творческие индивидуальности, две невероятные человеческие трагедии — не личного, а социально-исторического масштаба — и одновременно два символа утверждения торжества Поэзии, Красоты, Искусства, Силы Мысли, Добра и Жизнетворчества!
Вспомним знаменитые цветаевские строки:
«…Путь комет — Поэтов путь.
Развеянные звенья
Причинности – вот связь его!» —
в этом суть поэтического Слова. «Энергия человеческой культуры», глубокое постижение всех звеньев «таинственной книги Бытия» — во всей мощи и значимости проявились в творческом самовыражении как Марины Цветаевой, так и Ариадны Эфрон, ещё в раннем детстве поражавшей сверхталантливое художественное окружение молодой Цветаевой своей одарённостью, своей исключительностью.
В блистательном созвездии поэтов Серебряного века Марина Цветаева занимает совершенно особое место: поэтический дар, художественное, пророческое Слово Цветаева ценила превыше всего:
«У ваятеля может остановиться рука (резец). У художника может остановиться рука (кисть). У музыканта может остановиться рука (смычок). У поэта может остановиться только сердце». Это было глубоким убеждением гения словесного творчества.
В эстетическом потенциале Цветаевой были интегрированы такие ценностные духовные, творческие силы, которые во всей их всеобъемлемости, истинности и актуальности проявляются только в «большом историческом времени».
Вот почему почти забытая при жизни, вычеркнутая из истории культуры при тоталитарном режиме Марина Цветаева после издания двух посмертных поэтических сборников 1959 и 1965 годов стремительно ворвалась в отечественную и мировую литературу спустя 2 десятилетия после трагической — до конца ещё далеко не прояснённой — гибели в Елабуге 31 августа 1941 года.
Однако путь постижения поэтического космоса Цветаевой был очень нелёгким и не простым…
И сегодня, когда книг и статей о жизни, творчестве, художественном новаторстве, идиостиле Марины Цветаевой и у нас, и за рубежом выходит так много, что даже специалистам трудно ориентироваться в этом всё расширяющемся потоке, особую значимость приобретают документальные свидетельства, позволяющие уточнять и конкретизировать наше представление о «трудах и днях» великого поэта.
Помогали и помогают поныне в постижении творческого феномена Марины Ивановны Цветаевой прежде всего самые близкие Поэту люди — её дочь Ариадна Сергеевна Эфрон и сестра Анастасия Ивановна Цветаева, чьи воспоминания являются, пожалуй, самым достоверным источником, к которому обращаются все читатели и исследователи поэта.
Ариадна Сергеевна, к сожалению, не успела завершить свой поистине святой труд – книгу «О Марине Цветаевой: Воспоминания дочери».
Именно поэтому всё, что сохранила память людей, которым в своё время посчастливилось встречаться и беседовать с дочерью Марины Ивановны Цветаевой, в известной мере дополняет её мемуары, суждения и оценки.
Что касается моих воспоминаний о беседах с Ариадной Сергеевной Эфрон о Марине Ивановне Цветаевой, то сразу надо сказать: я могу воспроизвести основное содержание некоторых бесед, но не особенности и своеобразие языка Ариадны Сергеевны.
Воссоздать её, поистине цветаевское, Слово невозможно: подчеркнуто индивидуальное — в контексте особой неповторимости синтаксиса, этимологизации и звукописи — оно не только в письменной, но и в устной речи оставалось ёмким, образным, удивительным по смелости мысли И неожиданности смысловых ассоциаций.
Познакомился я с Ариадной Сергеевной в самом конце 1971 года. Инициатором нашей встречи была Анастасия Ивановна Цветаева. На страницах своих знаменитых «Воспоминаний» Анастасия Ивановна поведала о том, при каких обстоятельствах И почему познакомила меня с Ариадной Сергеевной. Мы тогда решали судьбу цветаевских реликвий, которые мне удалось найти и сохранить в Елабуге в 1968 — 1971 годах.
Когда в августе 1968 года я начал работать ассистентом кафедры русской и зарубежной литературы Елабужского педагогического института, то сразу же нашёл дом Бродельщиковых, живых свидетелей последних дней и трагической гибели Поэта.
Именно в Елабуге я начал собирать Цветаевский архив, а перед смертью Бродельщиковы передали мне много ценных материалов и документов о Марине Ивановне Цветаевой. Вынули мы из балки сеней и тот гвоздь, на котором в затянутой петле обнаружили Бродельщиковы Марину Ивановну 31 августа 1941 года.
Понимая, что все эти бесценные реликвии являются национальным достоянием, я пытался передать их в музеи или архивы, но на мои письма и предложения никто даже не отвечал… Вот тогда я и обратился к Анастасии Ивановне Цветаевой, с которой переписывался с 1969 года и которая сразу же связала меня с Ариадной Сергеевной Эфрон.
Впервые Ариадна Сергеевна приветливо открыла мне дверь своей квартиры, когда я принес ей горькие напоминания о последних днях её матери. Ариадна Сергеевна вовсе не настаивала, чтобы я передал всё, чем располагал в то время, предоставив возможность самому решать, что целесообразно хранить в фонде Марины Ивановны Цветаевой, а что оставить у себя.
Она показывала мне рукописи и тетради Марины Ивановны, некоторые её сохранившиеся вещи: перстень с тем коктебельским сердоликом, который нашёл на берегу моря Сергей Яковлевич Эфрон, а также светло-коричневую ручку, которой пользовалась Марина Ивановна во время работы над «Поэмой Горы» и «Поэмой Конца», серебряный цветаевский перстень-печатку.
В своё время Марина Ивановна отдала ручку и перстень с «руки своей рабочей» в «Русский культурно-исторический музей», создававшийся в Праге последним секретарём Льва Николаевича Толстого — Валентином Фёдоровичем Булгаковым. Цветаевские реликвии чудом сохранились после разграбления этого музея во время гитлеровской оккупации.
Ариадна Сергеевна жила в однокомнатной квартире одного из кооперативных «писательских» домов на улице Красноармейской.
В комнате было много фотографий, бюст Марины Ивановны Цветаевой — работа подруги молодости поэта Надежды Васильевны Крандиевской, выполненная в 1913 году.
Ариадна Сергеевна говорила, что этот бюст хорошо передает черты лица, объём головы и пр., но ученическая работа не содержит того, что превращает скульптурное изображение в явление искусства: автор не сумела придать осмысленности взгляду, уловить черты характера и творческой индивидуальности поэта.
«Нейтральность» такого портрета, — добавила Ариадна Сергеевна, — имеет своё положительное значение: в нём с большой точностью зафиксированы «физические характеристики» Цветаевой. «Что ж, — подумалось мне, — этим могут воспользоваться те, кто будут искать Марину Ивановну, затерянную на елабужском кладбище, — для того, чтобы определить место, где должно находиться надгробие». И сегодня думаю точно так же.
Удивляло то, что о Цветаевой Ариадна Сергеевна говорила не как дочь о матери, а как вдумчивый исследователь, глубоко проникающий в сокровенное, в «слова и смыслы» цветаевской поэзии, в полной мере осознающий новизну её эстетики и художественного языка.
Чувствовалось, что Ариадну Сергеевну притягивала, влекла к себе цветаевская метафизика, всё то трагическое и «невыразимое», что составляло суть творчества Поэта, то, что определяло органичность и самобытность художественного мира Цветаевой.
С точки зрения Ариадны Сергеевны, философское постижение сущностных антиномий бытия, напряженные поиски тайного смысла трагедии живого человеческого существования и жизни вообще, универсальность художественных образов и т. д. – всё это отличало Марину Цветаеву от собственно поэтесс, к которым безоговорочно относилась и Анна Ахматова.
В связи с моими вопросами о судьбе цветаевского рукописного архива Ариадна Сергеевна говорила о том, что торопится обработать его, спешит прокомментировать в произведениях поэта то, что современному читателю уже трудно понять.
И дело вовсе не в том, что ушло в прошлое время, дышавшее в стихах Цветаевой, что многие частности и когда-то важные факты, детали утратили былую актуальность, а то и просто забылись. Суть в том, что цветаевская современность давала основу многим ассоциациям, рождавшим художественный образ и становившимся его слагаемыми. Много примеров приводила она, показывая, что поэтические создания Цветаевой либо основывались на реалиях, либо включали в себя факты прошлой жизни, данные в психологически современном восприятии и осмыслении.
С горечью говорила о том, что нередко при публикации произведений Цветаевой не попадают на страницы книг и журналов необходимые читателю комментарии, указания на реальные источники тех или иных образов. Такая участь постигла, например, поэму «Егорушка», опубликованную в десятом номере журнала «Новый мир» за 1971 год. Не согласовав с Ариадной Сергеевной как автором вступительной статьи окончательный вариант текста, редакция снялА раздел о прототипе главного героя, то есть самое важное.
Во многих случаях необходимо указывать на источники цветаевских идей и образов, и нередко это под силу только живому свидетелю творческой работы поэта – её дочери.
Просматривая мою статью «Дорогое Елабуге имя» в газете «Новая Кама», по поводу предсмертного письма Марины Ивановны к Николаю Николаевичу Асееву, о котором там шла речь, делает уточнение: письмо сохранилось, Николай Николаевич сам Отдал его Георгию, выпустив в растерянности из рук… Но Ариадна Сергеевна никого не осуждала и никого ни в чём не упрекала. В этом чувствовалось смирение перед уже состоявшимся, свершившимся, когда ничего нельзя изменить.
О брате Георгии Ариадна Сергеевна вспоминала с нежностью и болью. Она никак не могла согласиться с Анастасией Ивановной Цветаевой, которая слишком сурово и однозначно оценивала поведение и состояние шестнадцатилетнего юноши и судила о нём по недоброжелательным, сторонним слухам. Георгий вывез из Елабуги рукописи матери, те – самые ценные, которые Марина Ивановна взяла с собой в эвакуацию, подробно записал в дневнике всё, что происходило до и после её гибели. Многое, благодаря этому, теперь можно понять, можно выяснить, кто и чем помог Цветаевой и осиротевшему Георгию, а кто потом говорил, что много сделал для них, сострадая чужому горю…
Трудно себе даже представить, как Георгию удалось спасти архив, рукописи Цветаевой, – продолжала Ариадна Сергеевна. – Ведь это были первые месяцы войны, человеческая лавина устремилась на восток, а мальчишка вёз огромный багаж, брезентовые мешки с рукописями матери – вопреки, наперекор этой стихии, в Москву. Он сохранил всё, до последнего листочка…
…В глазах Ариадны Сергеевны утомлённость и болезненная усталость. В каждом слове – яркое проявление талантливости, высокой культуры. Передо мной – словно со страниц поэтических книг и мемуаров – та самая Аля, о которой писала в своих стихах с любовью и восхищением Марина Ивановна:
Когда-нибудь, прелестное созданье,
Я стану для тебя воспоминаньем,
Там, в памяти твоей голубоокой,
Затерянным – так далеко-далёко.
* * *
Забудешь ты мой профиль горбоносый,
И лоб в апофеозе папиросы.
И вечный смех мой, коим всех морочу,
И сотню – на руке моей рабочей –
Серебряных перстней, – чердак-каюту,
Моих бумаг божественную смуту…
Как в страшный год, возвышены Бедою,
Ты – маленькой была, я – молодою.
(Ноябрь 1919)
«Возвышенной Бедою» Ариадна Сергеевна оставалась и в конце своей жизни…
Иногда прорывается незабываемое: говорит о сестре Ирине, умершей в раннем детстве от голода и болезней в послереволюционной Москве. Вспоминает, какой по-прежнему горькой была жизнь Цветаевой уже после возвращения на родину.
Марина Ивановна надеялась издать свой поэтический сборник, составляла его, готовила к печати. Но редакторы выбросили всё, созданное в последние годы, оставив публиковавшуюся ранее любовную лирику. Марина Ивановна сама, будучи без куска хлеба, отказывалась издавать такую книгу. «Вы понимаете, что это значило в то время? И чем могло бы окончиться для Цветаевой?» – не спрашивая, а, скорее, констатируя неизбежное, говорила Ариадна Сергеевна. Но составленная Мариной Ивановной книга, не понятая рецензентом, так и не увидела свет.
14 ноября 1972 года. Я пришел к Ариадне Сергеевне, чтобы передать описания поисков могилы Марины Ивановны Цветаевой (почти два года занимался этим в Елабуге: сидел в архиве, искал очевидцев трагедии, беседовал со многими людьми и т. д.), а также моё письмо, адресованное Цветаевской комиссии Союза писателей, с изложением результатов этой работы, номер газеты «Новая Кама» со статьёй, которую я написал к 80-летию Марины Ивановны.
Спрашиваю, что вышло к юбилею Цветаевой в наших журналах и газетах? «Почти ничего, если не считать заметки Орлова, – отвечает Ариадна Сергеевна… И невесело добавила, имея в виду помпезное празднование пятидесятилетия СССР, образованного в 1922 году: „Дата 50 перевесила дату 80”». (Невольно вспомнил я эти слова в 1992 году, когда в Москве проводились торжественные мероприятия, посвященные 100-летию Марины Цветаевой. О другой «круглой» дате никто и не вспоминал: СССР после ельцинского государственного переворота к тому времени уже просто не существовал!)
Ариадна Сергеевна рассказывала, что в Америке и Европе издают Цветаеву. Издают широко. Но только не у нас. В разных издательствах лежат двухтомник Цветаевой, книга «Театр»… (эта книга вышла из печати только 1988 году, то есть спустя 16 лет!..).
Западные публикации её раздражали. Во-первых, переводят подстрочным стихом, в результате чего исчезают неповторимо-цветаевские ритмы; во-вторых, выделяют то, что для Цветаевой было моментом, более того, характеризуют это как сущностное в её поэзии; в-третьих, в подобных изданиях много неточностей, опечаток, ошибок. Все комментаторы и редакторы идут за статьями Владимира Николаевича Орлова, почти не привносят ничего нового. «Плохую услугу делают Цветаевой», – заключает она. Но, может быть, это принесёт свою пользу: у нас, вероятно, не захотят «отдавать» поэта, возьмутся, наконец, за издание произведений Цветаевой.
И во время встреч, и по телефону мы неизменно говорили о поэзии Марины Ивановны Цветаевой. Размышления Ариадны Сергеевны – бесценный материал для ученых, комментаторов, издателей Цветаевой.
Лейтмотивом всех бесед была идея новаторства поэта, непохожести Цветаевой на других, мысль о мирообъемлющем её поэтическом взгляде, масштабности тем и образов, об онтологичности её поэтики.
Отвечая На мой вопрос, можно ли цветаевское творчество уже сейчас осмыслить как идейно-эстетическую систему, возможны ли и какими должны быть концептуальные подходы к изучению её поэзии, Ариадна Сергеевна обращала внимание на то, что надо прежде многим обогатиться. Необходимо знание культурного контекста, эстетических исканий цветаевской эпохи. Важно хорошо знать окружение художника, представлять себе поэтическую и философскую атмосферу, в которой формировалась Цветаева.
Назывались имена К. Бальмонта, Вячеслава Иванова, В. Ходасевича, Н. Бердяева, Льва Шестова, М. Волошина, И. Северянина, В. Розанова, А. Белого, Н. Гумилёва, А. Ахматовой, Б. Пастернака и др. (Сегодня, когда приходится читать исследования по лингвистике, лингвопоэтике, написанные с позиций постмодернистской эстетики, многочисленные беллетризованные биографии Цветаевой, претендующие на изучение творческого пути поэта, я часто вспоминаю эти слова Ариадны Сергеевны, предостерегавшей от невнимания к фундаментальным проблемам литературного процесса, от сведения широкого контекста к узким рамкам интертекстуальности).
Особое внимание Ариадна Сергеевна уделяла тому, что Цветаева называла сотворчеством, то есть активной работе сознания и воображения читателя. Цветаеву читать нелегко, и причину этого Ариадна Сергеевна усматривала вовсе не в формальной усложнённости или, как нередко писали, с лёгкой руки не очень глубокого критика Цветаевой Корнелия Зелинского, «зашифрованности» её поэзии.
«Трудный» стиль Цветаевой она считала особым, не всем ещё доступным эстетическим явлением. Это мир поэтических открытий, который можно определить словами самой Марины Цветаевой: «Не трудная форма, а трудная суть».
Как бы ни были сложны мотивы и формы цветаевской поэзии, они всегда основывались на подлинной жизни, никогда не были плодом произвольных фантазий, - подчеркивала Ариадна Сергеевна. Знание этих жизненных источников очень часто помогает понять смысл цветаевских обобщений. Именно так трактовала Ариадна Сергеевна слова Цветаевой из письма Ариадне Викторовне Черновой (25 апреля 1925 г.): «Что́ было – жизнь, как было – автор. Я за этот союз».
Что касается исследовательских концепций творчества Цветаевой, то здесь Ариадна Сергеевна призывала к осторожности. Концептуальность предусматривает определенную системность, завершенность, замкнутость.
Цветаева же, – говорила она, – как и всякий большой художник, стремительно шла вперёд, потому её творческую динамику нельзя представить как концепцию.
Она раскрывала суть творческого процесса великого поэта, как бы предостерегая критиков и литературоведов от формальных обобщений и произвольных толкований.
Постараюсь передать логику раздумий и рассуждений Ариадны Сергеевны.
Сначала Цветаева шла к простоте, потом – к сложности, затем снова к простоте… Поиски её обрываются неожиданно и насильственно. Жизнь и творчество поэта оборваны, не завершены. Но не это главное. Для таких ПОЭТОВ, как Цветаева, Пастернак, – говорила она, – ни девяноста девяти, ни ста девяноста девяти лет не хватило бы, чтобы сделать то, что они могли бы совершить и выразить всё, заложенное в них.
Пастернак тоже шёл к простоте в последних стихах, причём, к той же цветаевской простоте, отягощённой сложностью. Нельзя применительно к таким поэтам говорить о концепции.
В творчестве Цветаевой, продолжала Ариадна Сергеевна, конечно, можно выделить какие-то периоды. Скажем, к первому можно отнести всё то, что создано до эмиграции. В её стихах этого времени была напевность, музыка, так как она была поэтом и человеком, который выражал, воплощал музыку человеческих отношений. В этом смысле творчество Цветаевой автобиографично.
Она окружала себя людьми – и не обязательно такими талантливыми, как Пастернак или Рильке. Для неё был важен факт самого общения, открытия человека, что обогащало её как поэта. (Невольно вспоминал при этих словах Ариадны Сергеевны, как Анастасия Ивановна Бродельщикова удивлялась тому, что Марина Ивановна в последние дни часто приходила к ней на кухню с папиросой-самокруткой и – неизменно – со словами: «Вот, пришла на вас посмотреть…».)
Цветаевой было свойственно совершенно особое, романтически-воображаемое (точное слово Ариадны Сергеевны Эфрон!) восприятие и представление о человеке, потому его истинная сущность ею во внимание не бралась, точнее, для неё она просто не существовала. Она равно могла любить людей – тех, кто с нею вровень, и тех, кто сам признавал её величие. Цветаевой была необходима атмосфера, музыка отношений, как и ощущение безграничности, неповторимости каждого человека.
Дальнейшие размышления Ариадны Сергеевны о творчестве Цветаевой, так называемого, «сложного периода», представляют особый интерес.
Когда Марина Ивановна попала в Европу, когда оборвАлись все духовные связи, её поэзия приняла другие формы. Пастернак был одним из немногих, кого она приняла как собрата по творческому труду. С ним она могла говорить на их общем языке – языке поэтических формул. Отпала необходимость в многословной последовательности, в таких эмоциях, которые призваны объединять всех людей. Круг замкнулся, нет атмосферы человеческого общения. Есть высказывание и самовыражение с ориентацией на понимание собрата. Отсюда и поэтические формулы, ассоциативные связи, смысловая ёмкость, сжатость, «свёрнутость» образа-мысли, а потому – необходимость труда, «сотворчества» читателя.
Свидетельствует ли творчество Марины Цветаевой периода эмиграции об излишней усложнённости поэтического выражения? Вовсе нет. Это развитие одного поэта, - подчеркивала Ариадна Сергеевна,- и надо объективно рассматривать закономерности и сущность эволюции художника.
Не случайно Цветаева назвала свой сборник, в котором выразилась её новая манера, – «После России». После Родины, в тягостном уединении, при отсутствии оживляющих творческий процесс человеческих отношений рождалась иная поэзия, поэзия „формул”, в которой сжато высказано, выражено всё то, что можно было воплотить в музыкальной, эмоциональной стихии „доступных стихов”. В этом не было необходимости, Цветаева и Пастернак прекрасно понимали друг друга.
Действительно, уже в первом стихотворении книги «После России» ярко проявляется поэтика «формул»:
Лютая юдоль,
Дольняя любовь.
Руки: свет и соль.
Губы: смоль и кровь.
Левогрудый гром
Лбом подслушан был.
Так — о камень лбом —
Кто тебя любил?..
Именно в такой манере написаны поэмы «Горы», «Конца», «Воздуха», книга «После России», циклы «Деревья», «Провода», «Поэты», стихотворения «Прокрасться», «Расстоянья, вёрсты, мили» и другие лирические шедевры Цветаевой.
Ариадна Сергеевна с полным правом утверждала, что «формула» Цветаевой – это большое завоевание, подлинное открытие в поэзии ХХ века, за которым – будущее.
Примечательно, что в современной научной литературе отмечается то, что во второй половине 1920-х годов в русском культурном зарубежье первой волны уже сложилась репутация Марины Цветаевой как ведущего, крупнейшего поэта, шедшего в художественном развитии вперёд так быстро, что другие за ней не поспевали…
Через сложность, формульность, – продолжала Ариадна Сергеевна, – Цветаева снова шла к простоте. Как и Пастернак. Его последние вещи совсем просты, «открыты». Правда, не любая простота хороша, уточняла свою мысль Ариадна Сергеевна.
Истинная простота Цветаевой и Пастернака – это оборотная сторона той же «сложности содержания», «трудной сути».
…Ариадна Сергеевна говорила о неисчерпаемости Цветаевой. Её саму удивляло, что идёт время, растет читатель – и с ним как бы открывается и растёт поэт. Цветаева остаётся современной.
И дело вовсе не в повышении эстетической культуры читателя, обнаруживающего в поэте что-то новое. Дело в заряде, потенциале цветаевского творчества, позволявшем ей провидеть будущее: «А я – до всякого столетья!».
Но сколько ещё неизданного в архиве Цветаевой! Ариадна Сергеевна говорила о том, что некому «пробивать» её сборники, многих из Цветаевской комиссии уже нет в живых. Раньше Эренбург мог хоть что-то сделать. Он был вхож наверх, хотя там его и не очень жаловали. Увидеть новые книги поэта почти нет надежды – сокрушалась Ариадна Сергеевна.
Но после двух книг (1961 и 1965 годов) поэта из литературы уже не выбросишь! Сделано главное. (А могла бы не успеть сделать это – потому на судьбу не жалуется.) Но Ариадну Сергеевну волновало и то, что Мандельштам, например, до сих пор не издан. Говорила, что надо ему дать дорогу. Цветаеву уже всё-таки издали, а Мандельштама – ещё нет. (Сборник Мандельштама «Стихотворения» вышел в Ленинграде, только в 1978 году.)
Ариадна Сергеевна говорила, что архив Марины Цветаевой и свой в том числе завещала ЦГАЛИ, так как жизнь прошла, впереди ничего нет, надеяться не на что. Но дожила до счастливого момента: Цветаеву-поэта знают, читают, любят. И будут больше знать.
В связи с этими словами не могу не сказать о том, что провидчески Ариадна Сергеевна предостерегала нас от неверных трактовок и биографии, и творчества Цветаевой. Словно предвидя наше время, она предполагала, что некоторые факты биографии Марины Ивановны, её отношения с окружающими могут определённой категорией людей восприниматься и трактоваться, мягко говоря, неверно, искажённо. Некоторые могут забывать, что поэт, и вообще творческий человек, живёт по другим законам, в другой реальности. Некоторые, так скажем, интерпретаторы могут приписывать Цветаевой то, что рождает их не вполне адекватное сознание. Я тогда не совсем понимал Ариадну Сергеевну, это понимание пришло потом, когда мы стали свидетелями появлений и на Западе, и у нас после 1991 года весьма сомнительных публикаций и домысов о Родзевиче, Голлидей, о том, какой матерью была Марина Ивановна и т. д.
Вообще отношения поэта с миром и бытом вне понимания бытийного мироощущения художника могут быть совершенно искажены. Вполне возможно, например, что найдутся такие люди, которые, не зная историю отношений Цветаевой и Рильке, прочитав их переписку, могут даже не поверить, что они лично даже не были знакомы, что их объединяло только идеальное соединение сердец и душ…
Романтически-воображаемое отношение к людям проявлялось как в быту, так и в творческой работе Марины Ивановны Цветаевой. Думаю, все понимают, что я имею в виду, когда говорю, что в наше смутное время надо защищать имя Поэта-Гения.
В моей памяти – образ, лик Ариадны Сергеевны. В «голубооком» взгляде – неизгладимая печать пережитых страданий, тоска и боль души. И непостижимая сила духа.
Помню наши нечастые телефонные разговоры, немного разочарованный или раздражённый тон Ариадны Сергеевны: это было связано с большими трудностями и неясностями в определении места погребения Марины Ивановны в Елабуге, с общим состоянием цветаевских дел.
«Камень» на предполагаемой могиле Марины Ивановны – безликий, типичный, казённый – не нравился Ариадне Сергеевне, как и всем, кто имел хоть какое-то представление о поэте. Это был максимум, на который в самом начале 1970-х годов оказались способными официальные власти в отношении Цветаевой!
В письме от 9 сентября 1973 года, направленном мне в Елабугу, Ариадна Сергеевна писала: «Для того, чтобы наладить цветаевские посмертные дела, недостает двух-трех настоящих мужчин – разумных, деятельных, действенных, волевых, умелых. Если бы они не вымерли все к нынешним временам – и памятник был бы, как памятник, и книги выходили бы, как книги; а в цветаевской комиссии, увы, одно бабьё обоего пола, и, как ни тасуй эту колоду, нет в ней козырной масти…».
И всё-таки появление «камня» на предполагаемом месте захоронения Цветаевой стало фактом участия писательской общественности в посмертной судьбе поэта. Помню, как в Троицын день 1972 года я пришёл на Петропавловское кладбище, чтобы посадить цветы у недавно установленного надгробия Марине Ивановне Цветаевой. Оно привлекало внимание людей. К нам подошла какая-то старушка и попыталась прочитать имя, начертанное на цветаевском надгробии: «Цвет… Свет…Святая!..» Перекрестилась, положила по русскому обычаю печенье, ещё что-то и смиренно отошла, осторожно выбирая себе путь между безымянными могилами…
12 сентября 2022 г.
⇐ Вернутся назад