Переписка Ариадны Сергеевны Эфрон с Эммануилом Казакевичем
|
«Милый мой
Эммануил Генрихович...» Переписка Ариадны Сергеевны Эфрон
с Эммануилом Казакевичем Предисловие публикатора Я не большая любительница блуждать по интернету. Но люблю в свободное время послушать людей, которые мне чем-то интересны. И вот, слушая одну из лекций Дмитрия Быкова о литературе, на полях увидела: «Ариадна Эфрон. Я решила жить». И я посмотрела эту передачу. Там есть упоминание о Казакевиче, которого встретила Ариадна Сергеевна после возвращения из ссылки. И мне захотелось рассказать об этом. Вот как описала Ариадна Сергеевна знакомство с папой. Она сидела вместе с Вильям-Вильмонтом – членом редколлегии журнала «Иностранная литература» – в ресторане Дома литераторов, куда он пригласил Ариадну Сергеевну, пообещав дать «первую мою вожделенную работу – стихотворный перевод то ли Элюара, то ли Арагона». Теперь – из Ариадны Сергеевны: - Как вы думаете, - прервала я Вильмонта, - не пришло ли время издавать Цветаеву?.. К кому бы мне с этим обратиться? Как действовать? Через кого? Вильмонт на секунду задержался с ответом, потом сказал, что он думает, что действительно время как будто пришло или приходит, и очень хорошо, что архив сохранился, но вот что он не очень себе представляет, к кому и куда обратиться по поводу издания книги или хотя бы книжечки, так как он лично не связан с издательствами, и никого такого не знает, и вряд ли чем-нибудь смог бы помочь, несмотря на… кстати, погодите, вот тут как раз Казакевич, вот с кем можете посоветоваться, уж он-то со всеми знаком и вообще порядочный человек… – Казакевич! – крикнул он. – К А З А К Е В И Ч! Подойдите на минутку! Один из сидевших за столиком нехотя обернулся, бросил: «Сейчас!» – и, вновь облокотясь, подавшись к сближенным головам собеседников, продолжал разговор. Мы ждали. Наконец тот встал и медленно приблизился к нам валкой неспешной походкой, весь несколько нечеткий и небрежный – и осанкой, и одеждой, и выражением лица. Среднего роста, неопределенно-светлый, в сонных губах – тлеющая папироска, за очками не видно глаз – какой-то набросок человека! Отодвинув стул, он тяжело, обстоятельно уселся, неторопливо и скучно обвел очками нас с Вильмонтом, и сердце стукнуло мне – не то, не тот! – Познакомьтесь, Казакевич, – бодро протрубил Вильмонт, – это Ариадна Сергеевна – дочь Марины Цветаевой, она… И тут произошло поразительное. Все только что бывшее лицом Казакевича мгновенно схлынуло, как румянец, сменяющийся бледностью; словно кто-то дернул и, сверху донизу, от лба до подбородка, сорвал кожу сытно пообедавшего, мирно-равнодушного, чужого человека, и я увидела лицо его души. Это было чудо и как таковое не поддается описанию, даже теперь, столько лет спустя, оно не стало воспоминанием, а продолжает жить во мне неугасающей вспышкой, непреходящим мгновением, поборовшим само необоримое течение времени.  Прекрасное, детское по незащищенности и мужское по железной собранности, по стремлению защитить, братское, отцовское, материнское, самое несказанно-близкое человеческое «я» рванулось навстречу моему – недоверчивому, подняло его, обняло, вобрало в себя, уберегло, вознесло – единой вспышкой золотых проницательных грустных глаз… Если кому-то интересно, очень рекомендую прочесть эти воспоминания Ариадны Сергеевны – она прекрасно писала, хотя и говорила, что не писатель, так как писание для нее – не насущная необходимость. Эти ее воспоминания есть в интернете в книге «Воспоминания о Эм. Казакевиче», издание 1984 года. (Было более раннее издание, но там нет многого, что вошло в издание 84-го года, подозреваю, что и воспоминания Ариадны Сергеевны там неполные.) В этих воспоминаниях говорится и о том, как трудно продвигалась работа над книжечкой Марины из-за сопротивления различных людей, имеющих власть. Впрочем, об этом и в письмах немало. Ниже – переписка Ариадны Сергеевны с папой и мамой. Лариса Казакевич, Тель-Авив,
январь 2014 * * *5.10.1955 Милый Эммануил Генрихович, сегодня я отнесла Тарасенкову мамины стихи – те, что подобрала для «мечтанного» издания. Очень жаль, что Вас нет в Москве и что Вы не можете посмотреть их: там есть много неизданного, в частности – весь цикл стихов о Чехии. Последнее по-настоящему написанное, завершенное ею при жизни. Впрочем, я просто возьму да пришлю Вам их в этом же письме. Ведь Вы-то стихов не собираете ради коллекции, как марки и как бабочек? (Это не камень в тарасенковский огород – пока что.) У меня есть к Вам очень большая просьба: если нетрудно, зайдите к Марии Степановне Волошиной с моей записочкой, попросите ее доверить Вам единственную мамину карточку, которая у нее есть (там мама с Пра, матерью М. Волошина - она же (Пра) – моя крестная – а звали, вернее, прозвали ее так, считая ее «праматерью» всей тогдашней коктебельской литературной молодежи) – и переснимите ее, т. е. дайте переснять. Или, если она (М. С.) не захочет отдать снимка, м. б., можно будет фотографа туда привести? Одним словом, пожалуйста, придумайте и осуществите что-то с этим снимком. Мне очень хочется, чтобы он у меня был, - маминых фотографий тех лет почти не осталось. Простите, что так вдруг – поручение, но как же иначе быть? Посмотрите хорошенько волошинский домик и башню, посмотрите, цел ли медный гонг – и богиня. Я все это смутно-смутно помню, мне было лет пять, когда я там была. Мы как-то с мамой приехали ночью, у Пра в башне горела маленькая керосиновая лампочка, был ветер и очень шумело море, на столе лежали большие хлеба, мне хотелось спать… Это был наш последний приезд, а еще до этого помню розы, розы, жару, сушь, ежика, к-го мне подарила Пра, себя такую маленькую, что была ниже уровня моря - море мне казалось стеной! Волошин меня таскал на плече, я боялась, потому что вдруг – земля далеко, где-то там внизу! Ну, всего Вам лучшего, еще раз извините за просьбу, и – спасибо заранее! Ваша АЭ 10.10.55 [Коктебель] Глубокоуважаемая Ариадна Сергеевна! Большое спасибо Вам за стихи, глубоко поразившие меня своей силой. Эти стихи могут явиться и явятся основой сборника стихов Марины Ивановны, который, как я надеюсь, вскоре станет реальным делом. Я, по крайней мере, сделаю все, что смогу. Стихами Вашей великой матери Вы обрадовали не только меня, но и нескольких хороших советских литераторов, отдыхающих здесь одновременно со мной. Нужно, чтобы к этому чувству радости и гордости приобщились многие тысячи советских людей. Будем этого добиваться. Жму Вашу руку. В Москве увидимся. Ваш Эм. Казакевич [В письме речь идет о стихах Марины Цветаевой «Стихи о Чехии».] 22.12.1955 Милый Эммануил Генрихович, Вам, наверное, будет интересна эта мамина анкета 1926 г., напечатанная когда-то в одном из парижских литературных журналов. Это – очень «она» тех лет. Потом уже отошли и Наполеон, и Гюго, и молодость, и дворянство. Княжество, природа, стихи, одиночество – главное – одиночество! – остались до конца, до самого отъезда – куда – не скажу. Копию посылаю Тарасенкову, для восполнения пробелов его коллекции (кстати, глупое слово – годится только для бабочек!). Анкету эту получила вчера от людей, столько лет ее хранивших! Всего Вам доброго, и еще раз спасибо за все! Ваша АЭ 27.4.1956 Милый Эммануил Генрихович, я все собиралась Вас навестить, пока у Вас, как у Ахиллеса, болела пяточка, но она уже срослась, и, таким образом, предлог отпал. Но я к Вам не по поводу пяточки: Маша, Вам, верно, рассказала, что я дерусь с Сергиевской (это редактор маминого сборника, вот ее портрет и краткая биография). [Ниже – рисунок рыбки и такой текст: «ТЕЛЕСКОПЫ. Разновидность золотой рыбки с крупными выпуклыми глазами. Выведена несколько столетий тому назад в Китае и Японии в результате искусственного отбора при особых условиях содержания».] Она выкинула из сборника несколько лирических стихов под предлогом непонятности – в том числе одно из лучших стихотворений «Писала я на аспидной доске» - она не понимает. что в последней строфе говорится об имени, написанном внутри обручального кольца, не проданного в голодные годы… Она не понимает стихотворение «Занавес». Она не понимает антибуржуазной сущности «Оды пешему ходу». направленной против «безногого племени» богачей – «паразитов пространства», «алкоголиков верст» (эта тема развивается и во втором стихотворении, к-ое Сергиевская неожиданно поняла и приняла). Больше же всего ее пугает слово «скоропадские» - она в нем видит родственников гетмана, а не прилагательное к роковым скоростям, кончающимся падением. Она также выкинула стихотворение «Деревня», где рассказывается о «кварталах хорошего тона» в Париже, за т о. что оно кончается словами «Людовик, чего глядишь – пропал твой город Париж» - как это можно, когда мы уже целую неделю дружим с французами? А главное, она выкинула лучшее стихотворение из цикла «Стихов о Чехии», т. к. оно называется просто «Германии», а не «Фашистской Германии», хотя содержание само за себя говорит так явно, что уж дальше некуда. Стихотворение оказалось слишком антифашистским. В Гослите считают, видимо, что не было ни войны, ни фашизма, ни той Германии, которая пыталась поглотить весь мир, а это совершенно возмутительно. Это уже не дело вкуса, не дело «понятности» или «непонятности» стихотворения, а дело неприемлемого для меня политического принципа отбора – как бы, мол, такое стихотворение не оскорбило национального чувства Германии! Та Германия, которой посвящен этот стих, оскорбляла не только национальные чувства других народов, она уничтожала целые национальности. Когда же я попыталась растолковать эту точку зрения Сергиевской, она сказала мне: «Нельзя жить в безвоздушном пространстве». Это я всё вот к чему: Вы в среду будете в Гослите; Вы, вместе с Тарасенковым, к-ый уже не может вступиться, - крестные отцы этой книги, - так вступитесь Вы. Вы проделали всю войну и знаете ту Германию, о к-ой говорится в этом стихе. Поэтому прошу Вас заступиться и за «Германию», и за (что уже в ином плане) «Писала я на аспидной доске». Остальное. что Вам посылаю, – на Ваше усмотрение. Я еще Эренбурга на них натравлю. Я надеюсь, что мы объединенными усилиями покажем им кузькину мать – и выпустим книгу. Позвоните мне! Всего Вам хорошего, Гале привет! Ваша АЭ 18.4.1957. Ярославль Дорогая Ариадна Сергеевна! Я только что вернулся из глубины России, откуда еле выбрался по причине начавшейся распутицы, и находился весь во власти народных работ и забот, - а здесь, в гостиничке, застал Ваше милое письмо, сообщающее о самых интеллектуальных материях нашего времени. Контраст велик до чрезвычайности, и кажется, что я в течение дня побывал на двух планетах. На той планете, где живем мы с Вами, дела, судя по всему, не ахти какие. Ведь обе планеты – сообщающиеся сосуды. Хотя должен Вам сказать по чести, в большей из них дела несколько улучшились. Вы спрашиваете, к кому воззвать, Боюсь, что надо ждать И.Г. [Эренбурга], да и тогда речь будет идти о борьбе за каждое стихотворение в отдельности; в эту борьбу мы все должны – каждый по-своему – включиться. Надо добиваться, чтобы в книге осталось как можно больше стихов и было изъято оттуда как можно меньше. Боюсь, что это теперь единственная возможность, учитывая и то, что письмо И.Г. не сыграло никакой, по-видимому, роли. Если же И.Г. будет продолжать это дело (что желательно), то меня беспокоят те оттиски: мало ждать серьезного отступничества от адресатов. И опять-таки остается: драться за каждую строчку, за каждое стихотворение, терпеливо доказывая, клянча, убеждая, шутя, плача, жалуясь по каждому случаю и т.д. Через неделю я буду в Москве, и мы еще поговорим об этом. А пока обнимаю Вас и желаю Вам здоровья и уверенности. Б.Л. [Пастернаку] я напишу. (Позднейшее примечание Ариадны Сергеевны к этому папиному письму: «Письмо было написано в ответ на мое, об очередных неурядицах с книгой М.И. Цветаевой в Гослитиздате. Редакция настаивала на исключении многих стихотворений, на произвольном сокращении некоторых из них и т.д. Это происходило после разгромной статьи в «Крокодиле» об эренбурговском предисловии к цветаевской книге, опубликованном в «Литературной Москве». Эренбург написал ттогда письмо в ЦК в защиту Цветаевой. Те оттиски» - книжечка Цветаевой «Лебединый стан» (стихи периода гражданской войны, апология» белого движения»). вышедшая в Мюнхене в те дни, вопреки прижизненной воле М.Ц. Казакевич опасался, как бы выход этой книги не повредил подготовлявшемуся нами изданию.)  10.7.1957 Милый Эммануил Генрихович, ужасно жалею, что не смогла с Вами повидаться до своего отъезда – звонила не раз, но, видимо, никого не было в Москве. Очень хочется знать, что и как у Вас, прояснилось ли насчет альманаха, каков состав редколлегии. Может быть, будете у Константина Георгиевича [Паустовского – А.С., как и Паустовский, жила в Тарусе], вспомните и обо мне, я тут недалеко. Над чем работаете и работается ли? Как себя чуствуете? Как Галюша и девочки? И. Г. [Эренбург] посоветовал мне повременить и никуда не соваться, впрочем, я и сама догадалась. Это как раз тот вид деятельности, к-ый мне лучше всего удается. Что Вам сказать о себе? Вы и так все знаете. Дуща болит за Марину, впрочем, это уже не ново и, видно, на всю жизнь. А в остальном – живу на ягодно-грибной диете, что весьма способствует расширению моих габаритов, несмотря на то, что и грибы и ягоды добываю в поте лица своего. Работаю довольно безуспешно над одной замысловатой редактурой. Всего, всего Вам доброго, сердце друга! Поцелуйте за меня Галю и дочек. Ваша АЭ. [Апрель 1958] Дорогие мои большие и малые Казакевичи! Поздравляю вас с милым праздником мая, желаю вам счастья и здоровья побольше, и радости всем общей и каждому – своей. А.А. [Анна Алексадровна Саакянц] шлет сердечный привет. Ваша АЭ (Продолжение следует)
|
| Количество обращений к статье - 1852 |