«Если душа родилась крылатой...»

Родословная по материнской линии М.Ц.

К. Серебренитский. МАРИНА и НАПОЛЕОН

Опубликованна на 14 сентября 2011, 01:02 Обновлена: 4 нед. назад Вера Астахова

Категория: Все статьи » Статьи » О М. Цветаевой

    

ОБ АВТОРЕ

 Марина ЦВЕТАЕВА вошла в мою жизнь ещё в 1965 году, когда мне было 14 лет, и все последующие годы она живёт во мне. 

Я собирала всё, что находила из её творчества и о ней, результатом стал созданный музей, сайты и сообщество в Моём Мире "Моя Марина Цветаева" . И вот однажды за свою любовь я была вознаграждена - меня познакомили с человеком из рода Марины Ивановны - Кириллом Игоревичем СЕРЕБРЕНИТСКИМ.

И Кирилл поведал мне тайну своего рода.

Кирилл

Кирилл на пороге своего родового дома в г. Москве.       

ЦВЕТАЕВА писала: «Я — есмь. Ты — будешь…», как будто смотрела в будущее и видела Кирилла. Молодой, симпатичный, умный и смелый, с мудрым, внутрь себя – цветаевским взглядом. Однажды, случайно узнав, что у него с Цветаевой были общие предки (пра-пра-бабушка Кирилла - Елена Лукинична СЕРЕБЕНИТСКАЯ, урождённая  БЕРНАЦКАЯ и бабушка Марины ЦВЕТАЕВОЙ - Мария Лукинична БЕРНАЦКАЯ, жена Александра Даниловича МЕЙНА – были родными сёстрами), он стал изучать историю своего рода, и на основе множества документов составил свою родословную - которая охватывает 38 поколений и переросла в рукопись книги, ждущей своего издателя.

Его язык, его слово - по силе соответствуют словам маленькой Али: «Корни сплелись. Ветви сплелись…». Кирилл - с генетически унаследованным чувством слова идёт не за - Цветаевой, а – рядом с ней, словно, параллельная линия – независимая, свободная и единственная, насыщенная собственным талантом.  Лишь сила у них – одна. Он – равносилен.

Кто создан из камня, кто создан из глины,-

А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело - измена, мне имя - Марина,
Я - бренная пена морская.

Так писала Марина ЦВЕТАЕВА. Поэт - всегда пророк. Серебрясь и сверкая, она будто предугадала своё родство с Кириллом СЕРЕБРЕНИТСКИМ.  

Обе силы, ЦВЕТАЕВОЙ и Кирилла,  друг с другом рядом, дают понятие дополненности и законченности представления о некой общей субстанции, уходящей в бесконечность – понятие самой бесконечности. У них нет даже тени одного на другом, но у них есть общие корни, откуда они произрастают, получив талант в наследство.

Их родство душ рождено ещё задолго до их рождения - от общих предков.

Словно в подарок ещё к 118-й годовщине со Дня рождения Марины Ивановны ЦВЕТАЕВОЙ,  Кирилл  предложил мне напечатать часть его большого,  прекрасного исследовательского и литературного труда, по-родственному,  с теплотой и любовью написанной работы о значении Наполеона в жизни Марины ЦВЕТАЕВОЙ.

Читайте, друзья, получайте огромное наслаждение от встречи с любимым Поэтом – Мариной ЦВЕТАЕВОЙ и его родственной, во всех смыслах этого слова – душой – Кириллом СЕРЕБРЕНИТСКИМ!  И обязательно  напишите свои отзывы В Гостевую книгу, а я их ему передам. 

Другие работы Кирилла читайте на сайте  http://www.mesoeurasia.org/archives/3699 .

 Вера Астахова.

Кирилл Серебренитский с родословной Марины Цветаевой и своей.

Во время встречи с Верой Астаховой, Москва, 23.10.2012г.

Смотрите альбом: 

 

 

 
 
 

------------------------------------------------------------------------------------------------------------- 

  Наполеон

 

Кирилл Серебренитский. Марина и Наполеон. (I).

МАРИНА И ПРИНЦ.

      Одна девочка, очень умная, такая насупленно независимая, свирепо начитанная, близорукая и очкастая, приземистая и крепкая, ненавидящая свои непристойно круглые щёки и свои мужицкие, в папу, руки и ноги, тайно голодающая и даже пьющая уксус для похудания, при том пренебрежительно неухоженная девочка, – даже уже скорее девушка, -  поначалу просто влюбилась в Юного Принца.
     На пятнадцатом году жизни. Что вполне естественно, наверно.
Кстати, – никаких аллегорий, это был это самый настоящий принц. Отец его был Император, мать – дочь Императора.
На портретах он всегда возвышенно и несколько сонно задумчив. Очень, слишком даже, высок. Строен неестественно, притом как-то шаток, непрочен. И – светел, как должно сказочному Принцу. Светло-голубые глаза, неясный уклончивый взор, слишком огромный ребячьи выпуклый белый лоб; надо лбом легчайший светлый кок, искусно взвихрённый, волной. На некоторых портретах к тому же его облегает непорочно белый мундир.

     Девочка потом тоже стала знаменитой, – разумеется; иначе никто и не узнал бы об этой странно-обычной истории; пухлая девочка стала классиком Большой Русской Литературы (или это – спорно? полуклассиком ?); в её честь открыли несколько музеев, издали не только все её стихи и рассказы, но и письма, и дневники, и даже мелкие записки; кажется даже улицы где-то назвали её именем; стала она известна как М. И. Цветаева.
    Марина проделывала всё, что положено – девочке, избравшей Недостижимого Кумира. Стаскивала в свою комнатку всё, что было связано с Ним. Портреты, картинки повсюду. Статуэтки, чашки были фарфоровые с портретами отца и матери принца. Даже обои Марина заставила сделать ярко-красные с золотыми звёздами: цвета фамильного герба своего избранника. Правда, вместо звёзд должны были сиять геральдические пчёлы, но не нашли в Москве пчёл на обои. У Марины была совсем малая темноватая комнатка, под самым потолком, в доме ее отца.
     Но это ведь была не простая девочка, Цветаева. В ней таилась, кроме всего прочего, некая непреклонная, беспощадная устремленность ввысь. Из-за которой она сейчас в нашей стране несравненно более известна, чем ее Принц.
     Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, – девчачья страсть всё не гасла. Наоборот. Наполнялась живой силой, становилась всё более осязаемой.
     Марина копила не только гравюры и литографии, – еще и книги, много книг. Она ведь читала по-французски, по-немецки, по-итальянски. Неустанно читала, читала, читала (к чертям, разумеется, шла гимназия), многочисленные трактаты и мемуары.
    Кстати, пленил поначалу ее, строго говоря, не сам сказочный принц, а – его сказка:  роль Принца. Чудесный, невыносимо трогательный спектакль, по пьесе знаменитого Ростана.
    Исторический, книжный (бумажный, картиночно-глянцевый) Принц, уже был, пожалуй, скучноват, на яростно голодный вкус Марины. Мечтательный и благовоспитанный белокурый юный немец (по родному языку и воспитанию, хотя по всем линиям в нем преобладала солнечная романская кровь). Он старательно учился, тяготел, как и ожидалось, к точным наукам и к военной службе. Был религиозен, скромен, сдержан, весьма осторожен. И любил Его Величество дедушку, во дворце которого жил, и Ее Высочество маму, которую очень редко видел.
    И – только.
    Кстати, ему было только двадцать лет. Так и осталось – двадцать. Он не был ни в чем виноват, он просто ничего не успел.
    А за ним всегда и везде довлел его отец. Которого он почти не помнил. Принц просто был его сыном, носил его имя, был бестелесной белёсой тенью своего отца. Отец же Принца – это было имя не просто историческое. В те времена, когда Марина была девочкой, не было ни одного имени, равного ему. Во всех отношениях. От него меряли любую победу, любое поражение. Сотни историков написали тысячи томов о нем, тщились отследить каждую минуту его жизни. Скоро и для Марины отец затмил не только сына, а – всё.
    Отец и сын очень схожи чертами лиц. Общий очерк, резкий нос, печальные брови, подбородок. И одновременно словно противостоят друг другу. На портретах отец Принца тёмен и тяжел. Серая шинель, неповторимая черная шляпа; и фон всегда – грозный: то багровый, то золотисто-сумечерный, то – дымный.
    Отец был малого роста мужчина, головастый, толстый и широкий. Коротко обрезана челка, короткая шея. И взгляд – прямой и тяжелый, темный, грустный.
    К семнадцати годам Марина Цветаева любила уже – не Принца, его она только жалела; а – его отца. Да как ещё. Единственный мужчина ее жизни, собственно. Ему она посвятила свою судьбу, свои мысли и свои слова. А ничего дороже слов и мыслей нее не было. Ему одному она хранила верность. И упорно стояла на том, что лучшее в ней – эта самая душевноболезненная любовь.
    Отец был неизмеримо выше Марины. И всю жизнь она искала в мужчинах хоть что-то – его напоминающее, хоть немножко – от него: атакующий громящий разум, коронованную властную волю, надменное знание самой сути, всего и во всём. И сына она продолжала любить, но он был – чуть ниже: к нему было жертвенное сочувствие, нетерпеливое желание спасти, утешить, исцелить.
    Это была странная любовь, конечно. Особенно странно было то, что оба, и отец, и сын, были мертвы. И давно. Лет за девяносто лет до того умер, кажется, отравленный врагами, отец, Наполеон Бонапарт. И за восемьдесят, от туберкулёза, – сын, Наполеон II, прозванный L’Aiglon, Орлёнок; в первые годы жизни король Римский, затем – Франц Карл Эуген герцог фон Рейхштадт.

 

ВЗРЫВ БОНАПАРТИЗМА.

 

    В 1914 году Марина Цветаева писала Василию Розанову: «Шестнадцати лет безумно полюбила Наполеона I и Наполеона II, целый год жила без людей, одна в своей маленькой комнатке, в своем огромном мире…».
Героическое противостояние: наполеонизированная до предела комнатка – против всего остального.
««Словно о себе она тосковала, с такой страстью впивалась она в судьбу Наполеона! Кого из них она любила сильнее – властного отца, победителя стольких стран, или угасшего в юности его сына, мечтателя, узника Австрии? Любовь к ним Марины была раной, из которых сочилась кровь. Она н е н а в и д е л а день с его бытом, людьми, обязанностями.    

     Она жила только в портретах и книгах. L’imagination gouverne le monde! (Воображение правит миром!) – повторяла она слова Наполеона. И тотчас же… Et j’ignore absolument ce que je saurais etre dans l’action (И я совершенно не знаю, чем я мог бы быть в действии – слова его сына). …
    Поглощенность Марины судьбой Наполеона была так глубока, что она просто не ж и л а своей жизнью. Полдня запершись в своей узенькой комнатке, увешанной гравюрами и портретами, окруженная французскими книгами, она с головой уходила в иную эпоху, жила среди иных имен. Все, что удавалось достать о жизни императора Франции, все превратности его судьбы, было прочтено ею в вечера и ночи неотрывного чтения. Она входила ко мне и читала вслух, половину уже наизусть зная, оды Наполеону Гюго, показывала вновь купленную гравюру – Наполеон на Св. Елене, перевешивала на стену у своего стола овальный портрет отрока Рейхштадтского, знаменитый портрет Лоренса – нежное личико мальчика лет девяти, с грациозной благожелательностью и с недетской печалью глядящее из коричневатых волнистых туманностей рисунка, словно из облаков.
    Ни одна из жен Наполеона, ни родная мать его сына, быть может, не оплакала их обоих с такой страстной горечью, как Марина в шестнадцать лет. Быт, окружавшие ее люди – все было вдали. Все было только помехой к чтению». Это писала сестра, Анастасия Ивановна Цветаева.

   ** Вся острая, колючая сложность психологической ситуации – в том, что Марину не удовлетворяют – то, что осталось от Наполеона, при сё своём многообразии: мёртвенно-историчское: портреты, портреты, и – буквы, буквы, буквы.
    Ей нужен – живой Наполеон. Увидеть, хотя бы.
Вот, она сама вспоминает («Башня в плюще», 1933ий): в Германии, ей – тринадцать. С ней беседует пожилая благосклонная принцесса фон Турн унд Таксис, – совсем не наполеоновского круга имя, но всё же, – фигура, стоящая, наверно, на пути в Сказку О Принце и Его Отце Императора, – ибо живая Принцесса.
    «И опять в ушах ровная пряжа Паулиного нахваливания: отец — то-то… Мать — то-то… Младшая без слез не может видеть букашки… (Ложь!) . Старшая знает наизусть всю французскую поэзию… Пусть фрау фюрстин сама проверит…
— Скажи мне, кинд, свое любимое, из всех любимое стихотворение!
И вот уже мои уши физически привстают от звука моего собственного голоса, уже плывущего по волнам великолепной оды Гюго “Наполеон II”.
— Скажи мне, Марина, какое твое самое большое желание?
— Увидеть Наполеона.
— Ну, а еще?
— Чтобы мы, чтобы русские разбили японцев. Всю Японию!»

   Да, конечно: Маринина Наполеониада – это порождение самого постылого одиночества: одиночества умного и неуклюжего подростка.
    Единственный истинно близкий ей тогда человек – сестра, двумя годами младше. Верная, внимательная, вдумчивая девочка. Во всем они были вместе – кроме наполеономании.
    Любви сестры к историческим мертвецам Анастасия не пугалась, просто – не чувствовала, не понимала. Спокойно уклонялась от попыток втащить ее в бонапартистский заговор московских гимназисток. Со своей стороны она видела только: некая холодная статуэтка в знаменитой треуголке, картинка из школьного учебника, встала между Мариной – и всем живым и интересным миром. Ее огорчало, что за этим порогом начиналось несправедливое и таинственное отчуждение сестры. Маринина берлога, как она говорила. В мемуарах писала «Такой берлогой и был Марине весь этот культ Наполеона, и все ее культы… В преклонении перед ними скрывалась, как в последний приют, душа ее, по безмерной гордости, не находя себе применения и дела. Забываясь, – насколько хватит, – в колдовском ритменном даре».
    Всех родных Марины беспокоил этот культ. Избыток её страстностей и странностей. Все ждали: пройдет.
Нет, никак.

    ** В апреле 1926 года, отвечая на вопросы  анкеты, Марина Цветаева сообщила: «Постепенность душевных событий: … с 12 лет и поныне – Наполеониада, … 16 лет – разрыв с идейностью, любовь к Саре Бернар («Орленок»), взрыв бонапартизма, с 16 по 18 лет – Наполеон (Виктор Гюго, Беранже, Фредерик Массон, Тьер, мемуары, Культ)».
От шестнадцати до восемнадцати: три роковые в каждой судьбе года. Определяющие. В данном случае, с 1908 по 1910ый, даже до 1911 го.
    Два толстых тома, последние, шестой и седьмой, полного собрания сочинений Марины Цветаевой, – ее переписка; и еще два толстых тома – «Неизданное», черновики, записные книжки, что-то вроде дневников.
    Над этим я честно сидел полгода. Выискивал нужное, вычитывал. Переписывал, иногда чуть не наизусть учил.
    Перечитав, – не всё, но порядочно, – из написанного про Марину Цветаеву, я не нашел почти ничего серьезного про Наполеониаду, про девичий ее бонапартизм. Всюду, разумеется, упомянуто: да, было такое бурное увлечение. Несколько строк об этом, страница. В основном цитируют или пересказывают воспоминание Анастасии Цветаевой: одиночество, подростковая воинственная романтика, естественный психологический надлом после смерти матери. Книги, книги.
    Всё кончилось хорошо. С шестнадцати до восемнадцати, а в 1911ом, в девятнадцать – Марина Ивановна Цветаева стала невестой, издала первый томик стихов.
    Только вот: «и поныне», – написала тридцатичетырёхлетняя много испытавшая мать семейства. Это мало кто заметил.
    На основании прочитанного я решаюсь утверждать, что взрывной бонапартизм М. И. Цветаевой – не просто подростковая уединенность, не только ожесточенное чтение.
    Это – попытка преобразить мир.
    Которую она всю жизнь не прекращала.
    И покончила с собой – из-за окончательного краха Наполеониады.
    Недаром Марина непосредственно перед Наполеоном увлеклась – в детские свои вундеркиндовские тринадцать-четырнадцать, – революцией. Ее героями были морской мятежник лейтенант Пётр Шмидт и красивая террористка Мария Спиридонова.
    Марина Цветаева – не книжная, а самая настоящая, идейная и деятельная, бонапартистка. Русская. Как будто партия, движение, – не сумевшее расшириться за пределы убеждённости одного единственного человека.

    ** В одержимости своей подросток Марина Цветаева на самом деле была – далеко не одна в те годы. Просто – не искала единомышленников, да и не смогла бы.
    Вот: другая одинокая и задумчивая гимназистка тоже нырнула было в пучину Наполеониды. Тоже – в четырнадцать-пятнадцать лет. Тоже московская девочка, того же круга, воспитания, и стихи тоже писала, и читала горы книг.
    1896 год, Маргарита Сабашникова (будущая недолгая жена близкого друга Марины – Максимилиана Волошина).
В своих мемуарах «Зелёная Змея» она писала: «Так я все глубже погружалась в свои грезы. Я ненавидела эту гимназию, которая крала у меня время. Но что же я сама делала с этим временем? Я тогда читала Байрона и бредила Наполеоном. О нем я даже написала роман, имевший очень мало общего с историческими фактами. Некоторые плохо понятые положения Ницше оправдывали в моих глазах мое отношение к жизни». Правда, у нее бонапартизм развеялся скоро, почти бесследно.
    Но – как же интересны были барышни из хороших семейств, четырнадцати-пятнадцати лет, – тогда, в Москве. В последнее десятилетие XIX, в первое – XX.

    ** 14 ноября 1910 года, в Монкальери Его Высочество принц Виктор Наполеон Жером Фредерик, Глава Императорского Дома Франции, сочетался браком с Ее Высочеством принцессой Клементиной Бельгийской, дочерью короля Леопольда II.
    Поздний брак: принцу было сорок восемь лет, принцессе – тридцать восемь.
Принц Виктор – внучатый племянник, удивительно не похожий на Великого своего Деда, – округлый, лысый, величаво приличный; самое главное в его обличии – не по росту мощные, пышные, при том на концах филигранно  закрученные усы. Принц Виктор, он же – Наполеон VI, был вполне серьезным претендентом на трон.
    Я листал газеты 1900х годов: попадались сообщения, что во Франции бонапартисты еще опасны. Сильны позиции их в войсках Республики, среди офицеров. Из конфиденциальных источников стало известно, что вполне возможен заговор сторонников Третьей Империи.

    ** Гимназистка Марина Цветаева была гораздо более – бонапартистской, чем французы. Усатый претендент ее не интересовал. Она ждала, – когда же появится тот самый, живой генерал с печальными глазами. Если не на престоле, то – в ее жизни.
    В 1908ом она добилась: отец отправил ее в Париж. Для изучения французской литературы, элитный специальный курс. Марина ехала навсречу Наполеону, коснуться наполеоновских камней, вдохнуть наполеоновского воздуха.
Это исследование Парижа для Марины Цветаевой стало одним ихз главных в жизни событий. Она часто вспоминала в письмах.
    Вот: письмо Людмиле Евгеньевне Чириковой от 3 ноября 1922, Мокропсы. «Я жила в Париже – давно, 16 лет, жила одна, сурово, – это был скорей сон о Париже, чем Париж. (Как моя жизнь – сон о жизни, а не жизнь). Пойдите в мою память на рю Бонапарт, я там жила: 59-бис. Жилище выбрала по названию улицы, ибо тогда (впрочем, это никогда не пройдет!) больше всех и всего любила Наполеона».
    Анне Тесковой – Вишеноры, Чехословакия, от 1 октября 1925: «Впервые я была в Париже шестнадцати лет – одна – влюбленная в Наполеона – и не нуждавшаяся ни в теплой, ни в холодной пище».
    Из письма Людмиле Евгеньевне Чириковой, ноябрь 1926, Париж: «Париж мне пока не нравится, – вспоминаю своей первый приезд, – головокружительную свободу (16 лет – любовь к Бонапарту – много денег – мало автомобилей)».
Вере Буниной, Ванв, Франция, от 22 ноября 1934: «Вера, мне тоже было 20 лет, мне даже было 16 лет, когда я впервые и одна была в Париже. Я не привезла ни одной шляпы, но привезла: настоящий автограф Наполеона (в Революцию – украли знакомые) и настоящий севрский бюст Римского короля. И пуд книг – вместо пуда платья. … Вот мой Париж – на полной свободе. У меня не было «подружек». Когда девушки, пихаясь локтями, хихикали, – я вставала и уходила».
    Все началось с творчества, конечно. Год 1908ой. Анастасия писала: «Когда начала Марина свой перевод “L’Aiglon” (Э. Ростан «Орлёнок»), – может быть, еще в конце лета, в Тарусе? Всю зиму своих шестнадцати лет она от него не отрывалась. Каждый свободный час она проводила за тетрадями в своей маленькой комнатке, у окна… Любимейший из героев, Наполеон 11, воплощался силой любви и таланта, труда и восхищенного сердца, – в тетрадь. Перевоплощался из французского языка – в русский. Все более кованый, с каждым днем зревший стих наполнял ее волнением».
     Этот труд, полутора- или двухлетний – потерян, увы. Рукопись исчезла.

**1909ый год, Марине семнадцать. Взрослая уже совсем барышня, по тем временам вполне пора замуж.
    А комнатка её – имперский форт.
    В 1815ом окончательно пала Первая Империя, снова российские войска вступили в Париж; и – вот, пожалуйста: спустя девяносто четыре года в Москве гимназистка, совершенно русской грубовато-цветастой фамилии, Ивановна по отчеству, внучка сельского попа из Владимирской губернии, – держит оборону.
    Трехцветный маленький штандарт смело бьётся на злых ветрах, в центре, на белом, – гордое N под короной.
    Наступающими войсками, увы, оказался – почитаемый седовласый отец, профессор Иван Цветаев.
Сестра писала: «И в киоте иконы в углу над ее письменным столом теперь был вставлен – Наполеон. Этого долго в доме не замечали. Но однажды папа, зайдя к Марине зачем-то, увидал. Гнев поднялся в нем за это бесчинство! Повысив голос, он потребовал, чтобы она вынула из иконы Наполеона. Но неистовство Марины превзошло его ожидания. Марина схватила стоявший на столе тяжелый подсвечник – у нее не было слов! Это был жест отчаяния. Самозащита зверя, кусающего, когда отнимают берлогу. … Папин крик на нее мобилизовал мгновенно все защитные силы. И так из этого дома взяв себе во владения крошечную комнату, она хотела ее в полное владение себе. Посягательство на ее мир тут – она не могла дать и отцу. И он понял! Не ее – а предел ее непонимания. Пожалел – и ушел, в двойной горечи, затворив дверь».
    Больше крепость никто не пытался штурмовать. Марина вспоминала об этом – спустя много лет, в письме Анне Черновой, 25 апреля 1925 года: «…мне (внучке священника) 16 л(ет) заставлять Николая Чудотворца на иконе – Бонапартом. Честное слово. Так было». Наполеон вместо святителя Николая – это была не случайность, а – символ.

    ** И наконец, самый трагический – 1910ый. Рождественские дни, или, возможно, последняя неделя 1909го. Марине семнадцать. Марина решилась погибнуть на глазах своего Принца, герцога Рейхштадтского. Вроде бы.
    Тогда приехала в Москву актриса Сара Бернар, первая в мире в то время.
    Она, уже седая, больная, – должна была сверкнуть в роли ростановского Орлёнка. Жалкая великая старуха, гримированная под мальчика, в белом австрийском мундирчике, и с костылём, она была частично парализована. Марина решила покончить с собой во время этого исторического спектакля. Сама Марина никогда не писала, не рассказывала никому о попытке вооруженного восстания. Только Анастасия рассказала про это, обрывисто, кратко, полстолетия спустя. И то, скорее – ее смутное предположение.
    «И оброненное мне Мариной странное – «не удалось»… большего бы она мне не сказала – я не спрашивала. Я была счастлива, что она здесь! … Только тридцать четыре года спустя, после Марины, из найденного ее прощального мне письма 1909 года я узнала о тех днях. Но намеками – она сказала поздней, что револьвер дал осечку. В театре, на ростановском «Орленке», которого играла Сара Бернар».
    Это не только жестокая истерика, метание у ворот взрослой жизни, – хотя прежде всего это, конечно (а ведь Новый Год еще, Рождество, – как иногда жутко будоражат эти шальные дни, правда?). Тоже и акция, рассчитанная на толпу. Сумасшедший порыв – нечто доказать, и обоим Наполеонам, и вообще – всем. Чтобы поняли. Прониклись. И осознали.
    Марина прожила целую жизнь за три своих взрывных бонапартистских года. Не только чтением они заполнены. Были события, действия. Нелепые, но решительные. Личный ее одинокий заговор.
    Где она, интересно, стащила револьвер? Наверно, купила. Деньги у нее имелись, а оружие тогда было в свободной продаже.
    К осени 1910 года, казалось, Наполеон стал понемногу отпускать девушку. Сестра писала: «Марина в ту осень покинула свою верхнюю антресольную комнатку с золотыми звездами по темно-красному полю, и переселилась вниз…».
    Этой осенью вышел первый сборник стихотворений Марины Цветаевой – «Вечерний альбом». Третий раздел, самый отточенный, «Только тени», сплошь – наполеоновский. «В Шёнбрунне»; «Камерата»; «Расставание»; «Стук в дверь».
   Через год, в девятнадцать, у нее уже – живая, вполне плотская, любовь, Сергей Эфрон, студент, на год ее младше.
   Но Наполеон не развеялся в туман, как следовало бы ожидать. Он – рядом.
   Марина Цветаева писала 3 ноября 1911 года, Максимилиану Волошину: «Дорогой Макс,
   В январе я венчаюсь с Сережей – приезжай». И – тут же: «Я всем довольна, январь – начало нового года, 1912 г. – год пребывания Наполеона в Москве».
   Столетие, хотела она сказать.

 

 

Просмотры: 27 шт.