БОРИСОВ Борис Николаевич

(16.04.1947 г. Макеевка, Донецкой обл. Украина - 05.12.2010, г. Москва, Россия)

Милый Друг, ушедший дальше, чем зА море!
Вот Вам розы, — протянитесь на них.
Милый друг, унёсший самое, самое
Дорогое из сокровищ земных...

Марина Цветаева

Борисов Б.Н.

ВЕЛИКИЙ О ВЕЛИКОМ

В тринадцать лет, после седьмого класса школы, я поступил в Макеевский металлургический техникум. Шёл 1960-ый год. На курсе учились одни мальчишки. Публика подобралась, что называется, разношёрстная и по кругу интересов, и по способу времяпрепровождения. В первые же несколько недель - именно по интересам - и сложились малые компании, которые предпочитали держаться друг друга и вместе проводили свободное время. Я оказался в четвёрке своих сотоварищей, с которыми связан по сегодняшний день. Одним из них был Толик Воронов. Мальчик отличался тем, что был круглым отличником, много читал и особенно любил стихи В.В. Маяковского. Непременно цитировал и ссылался в своих рассуждениях на неоспоримый авторитет Владимира Владимировича. Я в этом своём возрасте не имел своих поэтических приоритетов и взахлеб слушал своего товарища, доверял его мнению, не имея своего собственного. Чтобы не выглядеть недоучкой, добыл томик Маяковского и старательно вникал, вчитывался и пытался проникнуться полётностью мыслей и чувств восхваляемого автора. Я очень старался. Но душа не откликалась. Стиль, манера впечатляли, но не хватало лёгкости и гармонии. Это я говорю теперь, вспоминая. А тогда - от чтения возникало какое-то отупение и тягостная усталость. Я делился своими ощущениями с другом, но он продолжал настаивать на безупречности, новаторстве любимого поэта, обещая, что со временем я тоже прозрею. Не будучи уверенным в его правоте, я решил обратиться к старшей сестре моей мамы, тёте Вере, у которой была огромная библиотека, а лучшую её часть составляла поэзия. Тётя Вера много лет собирала стихи, переписывала от руки запрещённых поэтов и всё свободное время проводила за чтением и углублёнными размышлениями о прочитанном. Больше всех поэтов любила Пушкина и могла часами рассказывать о нём, восторгаясь.

Однажды, вооружившись аргументами друга, я пришёл к ней для «серьёзного разговора» и получил урок, который изменил моё восприятие всего, что художественно. Во-первых, она одобрила привязанности Толика к стихам «горлана-главаря» и посоветовала не оспаривать его мнение. Во-вторых, предложила послушать в её исполнении несколько стихотворений самых разных поэтов. И прочитала стихи Есенина, Гумилёва, Бальмонта, Северянина, Блока и, конечно же, Пушкина. Потом спросила: кто из поэтов больше всего мне понравился и почему. В-третьих, предложила порыться на полках её библиотеки и выбрать то, что захочется почитать ещё и ещё раз.

Я уже не помню, что я отвечал на её вопросы, но важно, что, после многочасового странствия по шкафам и полкам, я выбрал и взял с собой академический сборник стихов Пушкина. Почему-то душа потянулась именно к нему. И это повлияло на весь ход дальнейших событий.

Стал много читать. Захаживал к тёте Вере всё чаще и чаще. Пользовался поводом обменять книги. Пробовал заучивать стихи наизусть и рассуждать о прочитанном, применительно к себе. Начал интересоваться подробностями биографии Александра Сергеевича, кругом его друзей. Читал не только его сочинения, но и книги о нём, выслушивая комментарии тёти Веры на все волнующие меня темы. Любопытство и юношеская пытливость привели к тому, что однажды тётя Вера предложила узнать мнение великого поэта о великом поэте, каким для меня к этому времени неопровержимо был только А.С. Пушкин. Сама формулировка «великий о великом» вызвала во мне мощное внутреннее сопротивление, но, доверившись мнению своей наставницы, не возражал и принял от неё крохотную книжечку с вызывающе эгоистическим названием «Мой Пушкин». Чувство ревности, которое я испытал тогда, помню до сих пор. Но более всего меня возмутило, что автором этой книги была какая-то женщина, незнакомая мне Марина Цветаева, что её назвали «великим поэтом», мужского рода, и её - в оценке таланта - ставят рядом с самим Пушкиным! Негодование разрывало мою наивную душу. И я решил в этом разобраться.

Книгу читал осторожно, внимательно и крайне заинтересованно. Поражала смелость суждений. Эта женщина говорила о поэте так, как будто была знакома с ним лично и проживала его судьбу с такой искренней воинственностью, через которую становилось ясно, что она отстаивает его право на счастье, заслуженное талантом и величием, сражалась за жизнь поэта после смерти его. Моя первоначальная ревность стала преображаться в совершенно незнакомое прежде чувство. Это было - глубокое уважение и доверие, перемешанное с робостью, осознанием неженской силищи и собственного несовершенства. Трепет - вот, что я испытывал в первую очередь, трепет от силы мысли и силы страсти, от умения так ярко и точно выразить их словами, которые перестают быть сплетением иероглифов на бумаге, а становятся сгустками неотразимой правды, правды, основанной на личном обострённом её восприятии.

На следующий день я переворошил всю библиотеку тёти Веры в поисках стихов Марины Ивановны Цветаевой, но, кроме двух скромных, как брошюрки, книжечек начала века, ничего не нашёл. Мне казалось это очень странным и удивительным. В величии А.С. Пушкина нетрудно было убедиться не только по качеству, но и по количеству написанных им разножанровых произведений. А тут - две «брошюрки», «Мой Пушкин» и всего-то?!. Не маловато ли для возведения персоны Цветаевой в ранг «великого поэта»? Размышляя об этом, попрощавшись, направился к выходу, но бойкий голос тёти Веры остановил меня. «Что это у тебя сегодня такой маленький улов»? - спросила она. Действительно, обычно я уносил книги вязками, а тут… Нехотя поделился я с ней своими сомнениями и сказал, что хочу в этих скромных старых книжках найти, для меня очень важные, убеждающие доказательства того, что М.И. Цветаева своим дарованием не уступает А.С. Пушкину. Тётя Вера очень серьёзно восприняла мои слова и сказала, что эти два поэта совершенно разные, очень непохожие, но - тем не менее -равновеликие. После этого решительно вернулась в библиотеку, вынула из секретера четыре общих тетради, где от руки готическим почерком тёти Веры стройно и разборчиво были написаны стихи, поэмы и отрывки из поэтических пьес Марины Ивановны. Я был потрясён. Вручая мне эти фолианты, она добавила: «Это далеко не всё, что она написала. Это - только то, что я успела собрать во времена, когда она была запрещённым поэтом. Когда-нибудь ты узнаешь все её стихи и убедишься, что в своих оценках я права».

В моей жизни наступила затяжная мучительная и тяжёлая пора. Я был оглушён стихами М.И. Цветаевой. То, что я испытал, читая её искреннюю прозу, было расширено в моём представлении до неохватных просторов. Мне стало понятно, что возможности слова неограниченны, что любые, самые тонкие нюансы ощущений и даже предчувствий способны лечь в ритмическую строку, когда ею управляет незаурядная, выдающаяся личность, раскованная и свободная при любых обстоятельствах жизни. Теперь-то я осознаю, что, как когда-то стихи В.В. Маяковского, так и в новый период - стихи М.И. Цветаевой, я бы ни за что не воспринял, если бы не посвятил важнейший отрезок своей юной жизни проникновенному чтению стихов А.С. Пушкина. Пушкин приучил меня к культуре слова, к ритмической его природе, к жёсткой смысловой основе, к гармоничности восприятия мира, который бесконечно разнообразен и стоит того, чтобы в нём жить и постигать его во всей непредсказуемости. Тогда же - начались, разрывающие душу, борения, прежде всего с самим собой: мне невыносимо трудно было разделить себя надвое. У меня доставало аргументов в защиту моего увлечённого отношения к Цветаевой, но при этом, по-прежнему, чувствовал восторг от стихов Пушкина. Мне казалось, что я изменник и, стыдясь себя, болезненно переживал это предательство.

И в этот раз мне на помощь пришла тётя Вера. Когда мои появления в её доме прекратились, она напряглась, как потом рассказывала, подумав, что стихами Цветаевой напугала меня и тем отвадила от поэзии. Выждав столько, на сколько хватило её терпения, она нашла отвлечённый повод и пригласила к себе в гости. Я, ничего не подозревая, пришёл, как когда-то в очищенные от поэзии времена нашего общения, и застал её в компании с соседкой по площадке, которую я недолюбливал за категоричность суждений и знал, что тётя Вера тоже избегает общения с ней. Соседка была школьной учительницей литературы и со всеми людьми общалась надменно, как всёзнающая училка с недоумками-учениками. Разговор шел о значении поэзии в школьном воспитании, о том, что литература формирует личность, учит думать и мечтать, искать и находить идеалы, которым дети впоследствии будут следовать всю жизнь. Этой точки зрения придерживалась тётя Вера, а соседка настаивала на «бездуховности подрастающего поколения», на « неумении и нежелании молодёжи воспринимать опыт прошлого, чтобы не совершать ошибки в настоящем, не говоря уже о высоких материях, таких, как поэзия…» Где-то на этом этапе рассуждений, тётя Вера обратилась ко мне и спросила моё мнение по поводу обсуждаемой проблемы. Я, будучи совершенно не расположенным включаться во взрослые разговоры, вначале замялся, а потом, чтобы меня оставили в покое, обронил: «Ерунда всё это.» Что после этого началось! Учительница воспользовалась моими словами, как подтверждением своей правоты, и стала читать мне мораль, походя, утверждая, что моя тётя ничего не понимает в педагогике и не имеет права рассуждать о воспитании, когда рядом с ней подрастает такой грубиян и неуч как я. Не будучи балованным нежным отношением к себе со стороны учителей, я принял упрёки в свой адрес легко и без обид, но когда несправедливость обрушилась на мою тётю, со мной произошло то, что тётя Вера вспоминала до самой своей смерти: я побагровев, решительно встал, медленно, как барс, подошёл к соседке, глядя на неё, как на удачно подвернувшуюся добычу, и спокойно, размеренно заговорил стихами:

Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,
Оттого что лес - моя колыбель, и могила - лес,
Оттого что я на земле стою - лишь одной ногой,
Оттого что я о тебе спою - как никто другой.

Я тебя отвоюю у всех времён, у всех ночей,
У всех золотых знамён, у всех мечей,
Я закину ключи и псов прогоню с крыльца -
Оттого что в земной ночи я вернее пса.

Я тебя отвоюю у всех других - у той одной,
Ты не будешь ничей жених, я - ничей женой,
И в последнем споре возьму тебя - замолчи! -
У того, с которым Иаков стоял в ночи.

Но пока тебе не скрещу на груди персты,-
О, проклятие! - у тебя остаёшься - ты:
Два крыла твои, нацеленные в эфир,-
Оттого что мир - твоя колыбель, и могила - мир!

Когда я читал стихи, потрясённая женщина-педагог вначале медленно расправляла спину, потом, шурша подошвами комнатных тапочек, перемещалась, пятясь и отступая, до тех пор, пока не упёрлась спиной в стену, не меняя при этом перекошенного удивлением выражения лица. И, когда я закончил, бедная женщина не нашла ничего лучше, чем расплакаться и, быстро направившись к выходу, крикнуть в пути сакраментальное слово «Нахал!» и злобно хлопнуть дверью.

Зато тётя Вера была в полном восторге. Говорила, что лучшего способа проучить самонадеянное хамство и укротить необузданный гонор нет на свете, что я интуитивно победил дикого дракона средствами эстетической и интеллектуальной войны и многое другое она говорила. Но более всего радовалась тому, как я уместно нашёл стихотворение Цветаевой, которым удалось убедить педагога литературы не только в её неправоте в отношении к «молодому поколению», но и показать уровень интересов и вкуса, который присущ ее племяннику и друзьям его круга.

После такой стрессовой ситуации, наш разговор складывался доверительно и легко. Я открыл ей все свои сомнения и переживания, а она, выслушав и посочувствовав, рассказала незабываемую образную историю, может быть, притчу, хотя, скорее всего, сформулировала то, что чувствовала, чтобы воодушевить и спасти меня от растерянности. Формулирую, по памяти, смысл ею сказанного:

«Так природа устроила или жизнь, кто его знает, но все люди - в большинстве своём - усреднены: все приблизительно одного роста. Но, бывает, что появляются на свет люди - выше привычного рослые, высокие, очень высокие, а, бывает, - громадные, великаны, гиганты! Это редко бывает, но… бывает, поверь! На большой поляне жизни среднерослым людям легко и привычно. Но, представь себе, что в их сообществе появляется - гигант, громадина, великан! Невольно, все обращают своё внимание на него: он не такой, как они, он - выше, он - ближе к Богу, он - другой, необычный, чужой… (Как ведут себя люди в таких случаях, ты ещё узнаешь.) А представь себе, что на поляне - не один, а появляются два великана! Люди начинают жаться друг к другу во спасение своей усреднённости. А великаны, глядя поверх незаметных для их роста голов, видят друг друга, радуются, что они не одиноки в этом мире, тянутся друг к другу, любя и защищая, равного себе. Ты», - обратилась она ко мне, - «ещё не успев дорасти до высот, которые тебе означили природа и жизнь, не познав счастья творческого поиска других поэтов, с первых двух попыток столкнулся сразу с двумя великанами, глыбами, громадинами, гигантами… столпами русской поэзии. Ничего себе! Вот и стало страшно. Вот и растерялся. Надо успокоиться. А для этого подробно познакомиться с другими «разновысокими» поэтами. Нет в тебе пока опыта, накоплений… воздуха в представлениях о талантах поколения Цветаевой, поколения самых непохожих друг на друга, самых одарённых и, по-своему, страдающих поэтов всех времён и народов». - «Что же делать?», - с надеждой вопрошал я. Совет был прост: не торопясь, серьёзно и глубоко изучать поэзию Серебряного века. Что-то для начала взять на полках домашней библиотеки. А дальше - жизнь подскажет! «Кстати, - сказала она, - можешь к этому делу приобщить своего друга Толика Воронова. Уверена, что ему тоже это будет полезно». На том и сговорились.
После этого памятного разговора я много лет посвятил всему, что вместили в себя Серебряный и, предшествующий ему, Золотой, века нашей литературы. Занимался этим просто так, для себя, для собственного удовольствия и самоудовлетворения. Но мог ли подумать, что по прошествии многих лет, в 90-ые годы, когда перестроечная агония, круша всех и вся, нивелирует главное дело моей жизни, профессию артиста, до подсобного занятия в угоду «сильным мира сего», именно любовь к поэзии и к слову даст мне возможность не увянуть, не потеряться, выстоять и победить безвременье.

В 94-ом году, уйдя из Художественного театра (по обстоятельствам, о которых расскажу отдельно), я оказался «свободным художником» и должен был выживать по мере сил. То, что было прежде моим хобби, пробовал использовать для зарабатывания денег: занимался сувенирной резьбой по дереву, резал иконы, делал встроенную мебель, строил и оформлял офисы и коммерческие банки; работал грузчиком, потом водителем, стал менеджером на часовой фирме, дорос до старшего менеджера, со временем превратился в вице-президента часовой компании «К. МОЗЕР» с приличным доходом. И в один прекрасный день ушёл из бизнеса и стал педагогом актёрского мастерства. Постепенно в Высшей научной школе языкознания разработал свою методическую систему, открыл новое направление практической самореализации личности. Во Всемирном университете науки и образования в Бельгии (г. Брюссель) защитил диссертацию. Стал профессором, кандидатом педагогических наук, доктором философии. А в основе всех моих разработок лежит актёрское мастерство и поэзия Золотого и Серебряного веков русской литературы, на путь которой вывел меня крик души поэта о поэте, Марины Ивановны Цветаевой об Александре Сергеевиче Пушкине. Мой духовный наставник, тётя Вера (Сарматова Вера Леонидовна), была абсолютно права: ВЕЛИКИЙ о ВЕЛИКОМ! Теперь я в этом не сомневаюсь.

 От Бориса Борисова, 08-10-2009 13:18

                                                                                ОДА КОСТРУ

Трагичен он, когда погас

И ядовит, когда он тлеет.

И как прекрасен без прекрас,

Когда горит, трещит и греет.

Он и пугает и манит,

К себе приковывая взгляды,

О чём-то с нами говорит

Из огнедышащей засады.

И кажется, что в нём миры

Живут и заживо сгорают,

Чтобы воздать свои дары

Вселенной, что миры рождает.

И в сполохах его могучих

Есть вознесенье к небесам,

Ведь роем искр своих летучих

Рождает звёзды он и сам.

Цветаева! Есенин! Блок!

Рубцов! Самойлов! Левитанский!..

Таланты вяжутся в клубок

Костров сияющих по-царски.,

Чтоб души раскалить теплом

Неиссякаемого счастья -

Жить правдой, всем смертям назло,

Презрев ухищренья власти.

Цветаевский костёр – пример

Неугасающей свободы,

Открытости без полумер,

Живой, не тлеющей природы.

И значит, в нём живут миры,

Живут и заживо сгорают,

Чтобы воздать свои дары

Вселенной, что миры рождает.

21.09.09.

От Бориса Борисова - сентябрь, 1967 г.