Ты здесь, мы в воздухе одном… Пастернак в Ирпене.
Ты здесь, мы в воздухе одном…
Как известно, в Киеве была открыта мемориальная доска в честь Бориса Пастернака. Борис Леонидович провел в нашем городе не так уж много времени (был в связи с ирпенским дачным сезоном 1930 года и дважды ненадолго приезжал в 1931-м), однако благодаря этому появилась одна из лучших страниц в антологии стихотворений о Киеве. Но как-то так получилось, что тема пребывания Пастернака в Киеве практически не освещена. Есть, конечно, подробное описание ирпенского лета в биографии отца, написанной Евгением Борисовичем Пастернаком (более или менее дословный пересказ этого описания, дополненный стихами «ирпенско-киевского» цикла, составляет львиную долю того, что сейчас публикуют о киевских страницах Пастернака). Остальное по крупицам разбросано в переписке, в разных мемуарах, в адресных справочниках, в архивах… Попробуем все же, хотя бы в первом приближении, свести эти сведения в более или менее связный материал.
Среди иллюстраций – фотоснимки Киева рубежа 1920-х – 30-х гг. 
Ирпень – это память о людях и лете…
Обстоятельства, предшествовавшие приезду Бориса Леонидовича на дачу в Ирпень, где он отдыхал с женой Евгенией Владимировной, сыном Женичкой, одновременно с братом Александром (Шурой) и друзьями – Нейгаузами, Асмусами и др., – обстоятельно изложены у Е. Б. Пастернака. Напомню, что в 1989 году в Москве была издана его книга «Борис Пастернак. Материалы для биографии» (реально вышла в свет в 1990-м, к 100-летию Пастернака). Второе издание, несколько подправленное и дополненное, выпущено в 1997 году уже под названием «Борис Пастернак. Биография». Оно выложено в Сети; интересующий нас период освещен в главе VI «ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ». В то же время заметим, что Евгению Борисовичу летом 1930-го шел лишь седьмой год, так что в ирпенско-киевской теме он, надо полагать, выступает больше как исследователь, нежели как очевидец-мемуарист.
Я, пожалуй, начну с московского письма Пастернака своей кузине по отцовской линии Ольге Михайловне Фрейденберг от 11 июня 1930 г.: «Новые знакомые сманили нас на это лето под Киев и сняли нам дачу там. Женя с Женичкой и воспитательницей уже с конца мая на месте. По-видимому, затея была не из умных: первые впечатления Жени и Шуриной жены (его семья тоже поселилась в той же местности) граничили с отчаяньем: так далеко и с такими трудностями ездить было незачем. Но всеобщее мненье, что с продовольствием на Украине все же будет лучше, чем на севере. Послезавтра, 14-го, и я к ним отправляюсь».
Предполагаемая дата выезда, однако, сдвинулась, так что 20 июня в письме Марине Цветаевой, написанном еще в Москве, Пастернак сообщил: "Семья с конца мая уже там, завтра и я еду..." (Марина Цветаева. Борис Пастернак. Души начинают видеть: Письма 1922-1936 годов. — М., 2004; на это письмо любезно и крайне своевременно указала мне 
i_sh, за что ей огромное спасибо!) Соответственно, у Евгения Пастернака указано, что непосредственно в Ирпень Борис Леонидович прибыл 22 июня. То есть задерживаться в Киеве (где прежде вроде бы не бывал) он не стал. Собственно говоря, при изначальном скептическом настрое по отношению к отдыху на Киевщине, да еще сразу после огорчительного отказа Пастернаку в выезде за границу, – наш город, несколько обшарпанный в не-столичный период, мог и не произвести на него особого впечатления. Первое зрелище, представшее его глазам при выходе из московского поезда, было вообще убогим: нынешний Центральный вокзал тогда только строился, а действовал временный, деревянный, в тупике Степановской (Старовокзальной) улицы.
Трамваи у временного Киевского вокзала.
Это уже последующие приезды Пастернака были наполнены высокими эмоциями, и естественно, что они отразились в его удивительных киевских стихотворениях…
Ирпенский адрес, по которому отдыхали Борис Пастернак с женой и сыном, приведен в упомянутом выше письме к Ольге Фрейденберг: Пушкинская, 13. Делались спорадические попытки «вычислить» эту дачу в нынешнем Ирпене. Коллега helena_23, в частности, допускает, что это может быть сохранившаяся довоенная дача по нынешнему адресу: Пушкинская, 47.
(Подробнее об этом в ее ЖЖ ЗДЕСЬ, оттуда же утянута фотка).
Впрочем, сама она еще не считает, что вопрос закрыт. Мне так вообще представляется, что эта дача должна была быть на Пушкинской где-то между нынешними улицами Суворова и Карла Маркса, и не факт, что сохранилась. Словом, придет лето – еще будем разбираться )))
Вам в дар баллада эта, Гарри…
Летний отдых Пастернака в обществе родных и друзей, подаривший ему неожиданный творческий подъем (потом, уже в Москве 20 октября, в очередном письме к Ольге Фрейденберг он отмечал: «…мне давно, давно уже не работалось как там, в Ирпене… Написал я своего Медного всадника [«Спекторский»], Оля – скромного, серого, но цельного и, кажется, настоящего») проходил вне нашего города. Самым заметным событием того сезона, связанным с Киевом, был групповой выезд на концерт Генриха Нейгауза, который, по всем источникам, состоялся 15 августа 1930 года. Нейгауз в сопровождении местного оркестра исполнял на открытой площадке нынешнего Крещатого парка (бывшего Пионерского, Пролетарского, Купеческого сада) концерт Шопена ми-минор и концерт Листа ля-мажор.
Указатель на вход в Пролетарский сад (на остатках бывшего памятника Александру II).
Открытая площадка Пролетарского сада (на раковине лозунг: «Мистецтво знаряддя в боротьбі за соціялізм»). Уничтожена по случаю строительства монумента «Дружбы народов».
С этим концертом связана забавная закавыка. В главной киевской газете того времени «Пролетарська правда» ежедневно давали информацию о сегодняшних концертах в Пролетарском саду (в котором тогда с дореволюционной поры оставались открытая летняя концертная площадка и бывший летний Купеческий клуб, приспособленный под «эстрадный театр»); концерты начинались довольно поздно, в 21.30. Так вот, в выпуске за 15.08.1930 г. сказано только, что «сьогодні, 15 серпня» состоится «симфонічний концерт за диригуванням Л. М. Брагінського», а о знаменитом пианисте – ни слова. К слову, в это самое время по соседству, в «эстрадном театре», выступал «теа-джаз» п/у Леонида Утесова.
Отчего же так замалчивали Генриха Нейгауза (при том, что других мало-мальски заметных исполнителей та же «Пролетарська правда» систематически анонсировала)? Дело, конечно, не в каком-то «нехорошем отношении» к пианисту. Уже в конце августа, на финише летнего концертного сезона, в обзоре «музичної роботи в Пролетарському саді» упомянули и недавнее выступление Нейгауза.
Тут напрашиваются два варианта объяснения. То ли в редакции «Пролетарської правди» невнимательно подготовили анонс, то ли… в день концерта умолчали сознательно, по просьбе организаторов. Ведь слушать музыку с открытой эстрады могут не только те, кто сидит на скамьях, но и те, кто собрались вокруг. Возможно, было предположено, что благодаря «народному телеграфу» среди меломанов и афише непосредственно в саду на единственный концерт Нейгауза и так соберется достаточно слушателей, так что незачем устраивать вавилонское столпотворение.
На том концерте в числе приехавших из Ирпеня побывал и Николай Николаевич Вильмонт (Вильям-Вильмонт), исследователь немецкой и русской литературы, переводчик, давний друг Пастернака; его сестра была замужем за братом Бориса Леонидовича, архитектором Александром Пастернаком. 
Николай Вильмонт
Он рассказал в своей книге «О Борисе Пастернаке: воспоминания и мысли» (М., 1989) о том, как все происходило: «День был серый. Брызнул дождь, правда, ненадолго. Но громоздкие тучи нависали по-прежнему, предвещая плачевный исход концерта под открытым небом. Сумерки наступили раньше срока под темным шатром предгрозья. Августовская ночь быстро надвигалась. В саду засветились фонари. Запах табака крепчал и сгущался, размоченный влажным воздухом». Уже во втором отделении концерта, при исполнении Листа, «вспыхнула слепящая молния, прокатился гром, рванул ветер и полился дождь. Но дорвавшаяся до слушания Нейгауза киевская публика, подняв воротники и спешно раскрывая зонтики («Ах, простите, я вас задела!» – «Нет, нет, ничего, не беспокойтесь!») внимательно дослушала весь концерт. Но только он отзвучал и смолкли аплодисменты (на которые тоже ушло какое-то время и низверглось достаточно дождя), как все пустились в бегство».
Мы так подробно говорим об этом концерте, разумеется, еще и потому, что он стал поводом для написания первой из двух ирпенских «Баллад» Бориса Пастернака (им придана форма классической французской баллады). Борис Леонидович читал ее друзьям на даче уже на второй день после концерта. Все помнят ее строки:
…Потоп зарниц, гроза в разгаре,
Недвижный Днепр, ночной Подол.
Вот что есть об этом у Евгения Пастернака: «Генрих Густавович играл Шопена и Брамса. Его концерт 15 августа на эстраде в бывшем купеческом саду был главным событием лета. Слушать в Киев поехали большой компанией, в Ирпень возвращались утром. Этот вечер и игравшийся концерт ми-минор Шопена стали темой «Баллады», посвященной Г. Нейгаузу».
Здесь, как видим, нет прямого утверждения, что Борис Леонидович приезжал из Ирпеня на концерт; упомянута безличная «большая компания». Однако те, кто интересовался «киевским Пастернаком», очевидно, полагали это само собой разумеющимся. Так что в нынешних текстах на разные лады поминается «прекрасное стихотворение Бориса Пастернака, созданное им в 1930 году, вобравшее в себя яркие переживания автора, посетившего знаменитый киевский концерт замечательного пианиста Генриха Нейгауза».
А между тем есть свидетельство, что Пастернак-то в ту «большую компанию» как раз и не входил – то есть узнал уже назавтра все подробности из восторженных рассказов друзей. Слово Николаю Вильмонту: «Однажды мы все, почти в полном составе, поехали в Киев слушать Нейгауза. Не было только Пастернака с Евгенией Владимировной да детей». Выходит, не было там ни Бориса Леонидовича, ни Евгения Борисовича. Так что упоминание последним опуса Брамса вместо концерта Листа, об исполнении которого Нейгаузом подробно вспоминал Вильмонт, по-видимому, ошибочно; быть может, Пастернак-младший неосознанно руководствовался стихотворением отца «Годами когда-нибудь в зале концертной Мне Брамса сыграют, – тоской изойду».
Между прочим, на то, что Пастернак не ездил в Киев 15 августа, косвенно указывает конец баллады – посвящение Генриху Нейгаузу:
Вам в дар баллада эта, Гарри.
Воображенья произвол
Не тронул строк о вашем даре:
Я видел все, что в них привел.
Запомню и не разбазарю:
Метель полночных маттиол.
Концерт и парк на крутояре.
Недвижный Днепр, ночной Подол.
Если бы поэт присутствовал на концерте, в этих строках не было бы особого смысла. Раз был, значит, видел, – кто б сомневался. А вот если он туда не ездил, то смысл появляется, и очень существенный. Не был – но видел, а не произвольно вообразил. Видел иным зрением.
Ушедший день стал странно стародавен…
Когда впервые Киев появился в поэзии Пастернака? В 1931-м («Соседней Рейтарской квартал»)? Нет, раньше, в 1930-м («Недвижный Днепр, ночной Подол»)? Нет, – еще раньше. Когда поэт писал о киевском ипподроме:
Поля и даль распластывались эллипсом.
Шелка зонтов дышали жаждой грома.
Палящий день бездонным небом целился
В трибуны скакового ипподрома.
Народ потел, как хлебный квас на леднике,
Привороженный таяньем дистанций.
Крутясь в смерче копыт и наголенников,
Как масло били лошади пространство.
А позади размерно бьющим веяньем
Какого-то подземного начала
Военный год взвивался за жокеями
И лошадьми и спицами качалок.
О чем бы ни шептались, что бы не пили,
Он рос кругом и полз по переходам,
И вмешивался в разговор, и пепельной
Щепоткою примешивался к водам.
Все кончилось. Настала ночь. По Киеву
Пронесся мрак, швыряя ставень в ставень.
И хлынул дождь. И, как во дни Батыевы,
Ушедший день стал странно стародавен.
…Солнечным летним днем на площадь перед стареньким киевским вокзалом вышел офицер-моряк. Он оказался в городе проездом, – вечером уже нужно было ехать дальше. Чтобы занять время, моряк отправился на ипподром. Старое киевское ристалище находилось на Печерске, близ улицы Суворова. В толпе зрителей офицер увидел женщину, которая показалась ему необычайно красивой. Он старался не упускать ее из виду. Когда заезды окончились и публика поднялась с мест, моряк направился к незнакомке. Но… толпа, хлынувшая в тесный проход к турникетам, разъединила их.
Делать было нечего, и офицер вернулся на вокзал, не переставая думать о женщине с ипподрома. Он сел в свое купе. Перед отходом поезда место напротив него заняла женщина. Когда он взглянул на нее, – не поверил своим глазам. Перед ним была та самая незнакомка!
Они были рядом только полчаса, потому что женщина ехала до пригородной дачной станции. Но оказалось, что это не так уж мало. Природное красноречие и восторг от удивительной встречи позволили офицеру найти слова для того, чтобы часть переполнявших его чувств передалась и спутнице. Вот таким образом лейтенант Петр Шмидт, вождь восстания на Черноморском флоте, познакомился с Зинаидой Ризберг. Вплоть до трагического финала, он чуть ли не ежедневно отправлял ей письма и получал ответы. 
Шмидт (А.Парра) и Ризберг (С.Коркошко). Кадр из фильма «Почтовый роман».
История удивительной любви революционера к случайной знакомой насквозь поэтична. И она стала фактом поэзии. Борис Пастернак написал поэму «Лейтенант Шмидт». Ее начало – приведенная выше сцена на том самом киевском ипподроме. И затем письмо Зинаиде, записанное рифмами:
«Я вам писать осмеливаюсь. Надо ли
Напоминать? Я тот моряк на дерби.
Вы мне тогда одну загадку задали.
А впрочем, после, после. Время терпит.
Когда я увидал вас… Но до этого
Я как-то жил и вдруг забыл об этом,
И разом начал взглядом вас преследовать,
И потерял в толпе за турникетом.
Когда прошел столбняк моей бестактности,
Я спохватился, что не знаю, кто вы.
Дальнейшее известно. Трудно стакнуться,
Чтоб встретиться столь баснословно снова.
Вы вдумались ли только в то, какое здесь
Раздолье вере! – Оскорбиться взглядом,
Пропасть в толпе, случиться ночью в поезде,
Одернуть зонт и очутиться рядом!»
Пастернак закончил поэму в 1927-м. Три года спустя, как мы знаем, его самого судьба забросила в Киев и на дачу в Ирпене, где он поселился с женой и сыном. Живя здесь, общался с другим ирпенским дачником – пианистом Генрихом Густавовичем Нейгаузом.
Генрих Нейгауз.
Дачи Пастернаков и Нейгаузов, впрочем, размещались не близко одна от другой. Так решила жена пианиста Зинаида Николаевна Нейгауз, которая взяла на себя наем дач для всей компании. С поэтом она к тому времени уже была знакома и потом говорила насчет такого «расклада» жилья: «Я не помню уже точно, что побудило меня это сделать – вернее всего, ощущение опасности для меня от частого с ним общения».
Борис Пастернак и Зинаида Нейгауз.
Но, видимо, эта самая «опасность» была предопределена судьбой. Хотя Зинаида Нейгауз, по собственному признанию, «избегала ходить с ним», «вела себя скромно и совсем не поощряла его ухаживаний» – Пастернак все больше был покорен ею. Его вторая «Баллада» была ей «негласно посвящена»; строки «…на даче спят два сына, Как только в раннем детстве спят» впрямую указывали на маленьких Адика и Стасика Нейгаузов. Однако начать более прямой разговор он не осмеливался.
А потом, уже в сентябре, семьи Нейгаузов и Пастернаков вместе уезжали из Ирпеня в Москву через Киев. Из Киева поезд отправился в девять вечера. Зинаида Николаевна вспоминала: «Уложив детей спать, я вышла в коридор покурить. Генрих Густавович уже спал. Открылась дверь соседнего купе, и появился Пастернак. Мы стояли с ним часа три около окна и беседовали. В первый раз я заметила серьезную ноту в его голосе…» Борис Леонидович говорил ей комплименты, назвал ее своим идеалом красоты, и было ясно, какое чувство за этим стоит…
Почему он тогда решился на объяснение? Понял, что в московской сутолоке другого момента может не быть? Или, может быть, его подтолкнула к этому необычайно знакомая обстановка? Вагон поезда, идущего из Киева, и прекрасная женщина по имени Зинаида… Не так давно написав об этом поэму, Пастернак мог теперь ощутить импульс к действию – и ответить на него, выйдя в коридор из купе. Так это или не так, но сходство ситуаций вышло поистине удивительным. В итоге завязка «почтового романа» была разыграна еще раз.
Соседней Рейтарской квартал…
В последующие месяцы судьба двух семей была решена. Борис Пастернак расстался с женой, Зинаида Нейгауз – с мужем. Трагический треугольник вынудил ее покинуть Москву. Она уехала в Киев, где имела много друзей. Среди них – видный литературовед Евгений Исаакович Перлин.
Перлин, преподаватель Рабочего университета, талантливый и обаятельный, был, по отзыву современника, «любимцем студентов и еще больше студенток». К слову, Евгений Исаакович тоже отдыхал в Ирпене летом 1930 года. Нейгаузы дружили с ним. Зинаида Николаевна рассказывала о нем: «Перлин, между прочим, обладал удивительной способностью предсказывать погоду. При ясном небе он мог объявить, что через десять минут пойдет дождь. Ему не верили, подтрунивали над его предсказаниями, но они неизменно сбывались… Он мне очень нравился, и у нас было нечто вроде начинающегося романа» (развития, впрочем, не последовало). Пастернак тоже сдружился с литературоведом. Кстати, непосредственно перед выездом в Ирпень Евгений Исаакович опубликовал в журнале «Життя і революція» очерк, посвященный трагической судьбе Владимира Маяковского. Эта тема, как известно, волновала и Пастернака.
Первая и последняя страницы очерка Е. Перлина.
Евгений Перлин проживал по улице Святославской (Чапаева), 9 в квартире 7. А сравнительно недалеко от него, на улице Олеся Гончара, 17–19 – бывшей Столыпинской, а в то время Гершуни, – жил его брат Н. И. Перлин, также преподаватель, читавший в разных учебных заведениях курс «истмата» (исторического материализма). Его жена Раиса Григорьевна, невестка Евгения Перлина, была близкой подругой Зинаиды Николаевны. У нее, в квартире 9, гостья из Москвы и поселилась с сыном Адиком.
Чувства двух влюбленных еще должны были подвергнуться сложным испытаниям. Но Пастернак, как некогда Шмидт, писал любимой подробные письма, – и, по словам Зинаиды Нейгауз, «все больше и больше покорял меня силой своей любви и глубиной интеллекта. Через две недели он приехал ко мне и тоже поселился у моей подруги Перлиной». Это было в двадцатых числах мая, причем 27-го поэт уже вернулся в Москву (он должен был участвовать в выступлениях «литературной бригады» перед пролетариями Урала). В день отъезда из Киева Борис Леонидович и Зинаида Николаевна позавтракали в лучшем ресторане «Континенталь» на улице Карла Маркса, теперь Архитектора Городецкого, 5 (вернувшись, он написал ей: «Только вчера я видел тебя утром в Континентале…»). 
Гостиница и ресторан «Континенталь».
Еще до этой майской встречи Пастернак вынашивал планы совместного лета. Предлагал в письмах даже повторить дачный сезон в Ирпене, упоминал в связи с этим и о Евгении Перлине. Однако в действительности его ждало более необычное путешествие. Поэты Паоло Яшвили и Тициан Табидзе настоятельно звали его пожить в Грузии. Когда все определилось, в первой половине июля 1931-го Борис Леонидович снова приехал на несколько дней в Киев и затем увез Зинаиду Николаевну с Адиком на Кавказ. Так состоялась их первая семейная поездка; был сделан решительный шаг к тому, чтобы Зинаида Нейгауз стала Зинаидой Пастернак.
В тот последний приезд поэта в Киев он снова тесно общался с Перлиными – едва ли не единственными друзьями, которые не попрекали Зинаиду Нейгауз разрывом с мужем. Два дома – на Гершуни, 17–19 и Святославской, 9 – опять до известной степени сосредоточили в себе пребывание Пастернака. Причем дорога между ними неизбежно пересекает улицу Рейтарскую. Возможно, отсюда и родились те знаменитые строки – «Два клена в ряд, за третьим, разом – Соседней Рейтарской квартал»…
Между прочим, есть даже предположение насчет того, из каких окон звучит в этих стихах музыка Шопена. Покойная Елена Натановна Рахлина не сомневалась, что речь шла об известном «музыкальном доме» по Рейтарской, 13, в котором в разное время действовала оперная студия, жили хореограф Илья Чистяков, его жена, балерина Александра Гаврилова и их сын – дирижер Борис Чистяков. 
Дом по Рейтарской, 13.
Строго доказать, что речь идет именно об этом доме, едва ли возможно. А с другой стороны, пуркуа бы не па? )))
Закончить этот раздел придется на грустной ноте. Судьба Евгения Перлина сложилась трагично. Он был вхож в высокие партийные круги, бывал на солидных совещаниях, – и вот в 1937-м, возвращаясь поздно вечером с одного из таких совещаний, увидел у дома зловещий автомобиль ГПУ, «черный ворон»…
Твое присутствие, как город…
Настало, наконец, время установить мемориальную доску в честь Бориса Пастернака в Киеве. Спонсорскую помощь в ее изготовлении оказала компания «XXI столетие». От имени городских властей этот вопрос курировала (причем с искренним сочувствием делу) сотрудница Главного управления культуры и искусств Людмила Алексеевна Пономарева. Собственно, основную роль в практическом решении вопроса сыграла ее инициатива – к слову, не в первый раз: она и мем. доску Булгакова "пробивала" (еще в 1982-м!), и Вертинского, и другие. А определять и обосновывать место установки довелось вашему покорному слуге в содружестве с библиотекарем и исследовательницей Галиной Петровной Мельник. Собственно говоря, в основном наши разыскания вращались около двух адресов: по Олеся Гончара, 17–19 и Чапаева, 9.
Последний из них, между прочим, оставался в памяти киевлян. В этом я убедился, общаясь со старым киевлянином архитектором Вадимом Георгиевичем Скляровым (к сожалению, уже покойным), который жил неподалеку, по Ивана Франко, 15. Больше 10 лет назад, когда я уже «вычислил» местожительство Евгения Перлина, но еще ничего об этом не публиковал, он как-то спросил меня: а не слыхал ли я о том, что в доме на Чапаева, 9 бывал Пастернак? Дом этот сохранился в основном таким, каким был раньше. 
Пятиэтажное жилое здание на Святославской, 9 построил в 1900–1901 годах для дворянина Генриха-Рудольфа Кнюпфера архитектор Николай Гарденин. Согласно первоначальному проекту, фасад венчала башенка на центральной оси. Потом она была утрачена, а не так давно восстановлена, – но заодно с ней над домом появилась громоздкая двухъярусная мансарда. Между прочим, в 1902–1904 годах в этом же доме жил юный Костя Паустовский. Да и теперь среди его жителей встречаются известные личности, – хотя бы, к примеру, Сан Саныч Омельченко )))
По поводу истории дома на Гончара, 17–19 мороки было больше. По этому адресу ныне существует один дом относительно старого вида (№ 17–19-б), но явно после ремонта; его занимает ведомственное учреждение (госинспекция). 
Надо было разобраться, тот ли это дом, в котором находилась квартира № 9 (а для этого прежде всего понять, почему он имеет № 17–19, – может быть, рядом с ним тоже находились другие здания из этой же усадьбы, занимавшей раньше более широкий фронт?) Архивный поиск объяснил, что здесь в позапрошлом веке был малюсенький переулочек в глубь квартала, отчего два небольших участка сформировались один за другим и имели разные номера, а потом уже их объединили в один, под двойным номером (принадлежавший свыше ста лет назад полковнику Алексею Шпиллеру). И на усадьбе, кроме существующего, был только один дом по фронту, до нас не дошедший.
Вот фрагмент подробного плана Киева 1925 года (существующий дом № 17–19 обозначен стрелочкой):
А вот лицевое здание, снесенное в 1979 году – двухэтажный дом слева:
(Фото В. В. Галайбы. Обратите внимание на занятную мозаику с изображением буденовца на здании справа, угол Гончара и Сретенской. Теперь мозаика, если даже цела, прикрыта каким-то дурацким щитом).
Дом по фронту невелик, так что более вероятно, что квартира № 9 (нумерация помещений раньше была сквозной по всей усадьбе) находилась в тыльном, существующем доме. Все же, однако, 100 % уверенности нету, а старые планы расположения квартир не выявлены. Но не только поэтому возникли сомнения в том, чтобы именно по этому адресу (безусловно, наиболее тесно связанному с киевским пребыванием Пастернака) установили мемориальную доску.
Когда-то, вернувшись в Москву из Киева в конце мая 1931 года, Борис Леонидович написал Зинаиде Николаевне: «Двенадцать часов, пишу тебе перед сном, вижу тихий твой дворик, а под окном бредовая, полная грохота и пыли, даже и ночью, – Москва».
Тогда дворик на улице Гершуни и впрямь был тихим и уютным. Но теперь его фронт свободен, в перспективе – новое строительство, которое надолго загородит домик во дворе, и не факт, что он (и без того перестроенный) сохранится хотя бы таким, какой он сейчас. Несмотря даже на историческую ценность. 
Вот этот «тихий дворик» в нынешнее время. Увы, Киев тоже, чем дальше, тем больше становится «бредовым, полным грохота и пыли».
Словом, взвесив все «за» и «против», наша «чрезвычайная тройка» (Л. А. Пономарева, Г. П. Мельник и я) «приговорила» к увековечению дом на Чапаева, 9.
И вот 20 февраля сего года на его фасаде была открыта бронзовая мемориальная доска (скульптор Николай Рапай, архитектор Вячеслав Дормидонтов). По-видимому, в основу композиции барельефа поэта был положен его портрет работы отца, художника Леонида Пастернака. Только в несколько более «сухой» интерпретации:
При открытии памятной доски стены дома были увешаны стихотворными текстами – сияющими жемчужинами в поэтическом изображении Киева. И особенно естественно звучали здесь выступления творческих людей – поэта Ивана Драча, актрисы Раисы Недашковской…
Вот как будто бы все об этом; прошу извинить за многословие )))
(с) Михаил Кальницкий
Источник:
http://mik-kiev.livejournal.com/19266.html