22 июля 1944 года в Тулузе полиция оккупационного режима Виши застрелила участницу французского Сопротивления Ариадну Скрябину. Смелая и гордая женщина могла избежать этой участи, но принципиально не скрылась.

Не "под музыку Вивальди", а под раскаты отцовской "Поэмы экстаза" появилась она на свет – хотя и впрямь в Италии, в крошечном городишке Больяско (две с половиной тысячи жителей в те времена), под Генуей, 13 (26) октября 1905 года.

Гражданский статус Ариадны был двусмысленным: она родилась в семье, но вне брака. Отец не был женат на ее матери, Татьяне Федоровне Шлёцер. Его первая жена Вера Ивановна Исакович не давала ему развода (у них четверо общих детей), и Ариадна до десятилетнего возраста была записана как Ариадна Александровна Шлёцер.

Ариадна с матерью Татьяной Шлёцер

Сказалась или нет экстатическая музыка Скрябина на формировании характера дочери, но общая природная нервность передалась ей по наследству несомненно – отсюда и ряд поступков, казавшихся современникам странными и даже безумными.

Сам композитор признавался, что ему "при сочинении" иногда "нужно бывает опьянение, чтобы преодолеть какие-то психические грани". Поначалу это была бутылка коньяка, позднее он научился возгонять себя без всякого алкоголя. "Он так пил, что на всю жизнь опьянел..." – заметил скрябинский друг, преподаватель фортепьянной игры в Московской консерватории Василий Сафонов.

"Для него, – вспоминал Леонид Сабанеев, – самое слово безумие было не ужасным, а едва ли не желательным. Он откровенно звал к безумию, к сгоранию в каком-то огне".

"Скрябин, – продолжает Сабанеев, – все время имел вид как бы немного захмелевшего, в его глазах была какая-то вакхическая поволока, словно затуманение взора... И сам он это знал, и чувствовал, и ценил это в себе, называя это "опьяненностью своей".

Александр Скрябин

Давно замечено, что у истоков модернизма лежал отнюдь не только сознательный выбор творческой личности, но часто бессознательный сбой системы, индивидуальные девиации, андерсеновский осколок в глазу. Об этом целую книгу – "Вырождение" – написал в 1892 году Макс Нордау (врач, писатель и соучредитель Всемирной сионистской организации), подсказав нескольким последующим поколениям позитивистов ракурс и метод рассуждения об искусстве. Впрочем, Чехов однажды назвал его "свистуном", а герой его рассказа "Ариадна" (за десять лет до появления нашей героини) считал его "философом средней руки".

Fin de siècle, декаданс, дегенеративное искусство – вся эта лексика если не придумана самим Нордау, то его книгой успешно запущена. (Ирония тут в том, что терминологию сиониста Нордау подхватил нацист Гитлер, но кто же отвечает за извращенные последствия своих слов.)

Маленькие сегодняшние максы нордау корректно называются социологами и историками и иногда бывают очень остроумны. Автор недавнего исследования пришел к выводу, что импрессионисты вовсе не живописали со слезами на глазах, а в подавляющем числе своем просто-напросто страдали близорукостью, превратив несфокусированность в модный прием.

Я не знаю, писал ли когда-нибудь Нордау о Скрябине, но несомненно, что Александр Николаевич мог стать его героем. Скрябин не изобретал мистические сферы, чтобы понравиться публике, но нес их в душе, органически пребывая в них и даже пестуя, ценил мистику, дававшую полет его фантазии.

Музыковед Артем Рондарев пишет об этом так:

"Идея конечного синтеза всех искусств, который, совершившись по воле величайшего из художников, повлечет за собой единение человеческой расы с Абсолютом и, таким образом, как бы рестарт очередного вселенского цикла, владела Скрябиным все последние годы его жизни, она толкала его на реформирование своего музыкального языка, на создание новых форм самовыражения, на изгнание из своих произведений любых намеков на сиюминутные человеческие эмоции, на гигантоманию и тот немыслимый апломб, преодолевающий, подобно наркотику, всякую рефлексию, с которым делаются все самые амбициозные и все самые странные вещи в истории культуры".

Скрябинские странности были притчей во языцех. А. Рондарев перечисляет "самые дикие" из ходивших слухов: "Сообщалось, что он собирается строить в Индии храм в виде шара, что у него родился не сын, а неведомая зверушка, которую заспиртовали в банке, что он хочет устроить конец света и только думает, как бы это ловчее сделать. Общее мнение было то, что он "трехнулся".

Идейно-мистическая связь Макса Нордау со скрябинской семьей, тем не менее, еще проявится, и тут разговор переходит к Ариадне.

Потеряв отца в свои десять с половиной, она в шестнадцать осталась еще и без матери. Любила ли она родителей? Боготворила, но обладала спасительным умением (вся в отца) переключать свои мысли с земного на возвышенное. Ее школьная подруга Н. Ильина вспоминает, что застала как-то Ариадну в квартире, где вся семья болела тифом – сестра, мать и она сама. Мать, по словам Ариадны, была уже при смерти:

"Ариадна обрадовалась мне и, несмотря на запрещение доктора, говорила много, воодушевленно и возбужденно о роли искусства в жизни, о своем долге разъяснить это человечеству. Я ушла, потрясенная ее фанатической преданностью идее. Вот это человек, думалось мне. Даже в такие трудные минуты, когда умирает мать, она способна думать о высоких, отвлеченных проблемах".

Ариадна Скрябина в юные годы

Другая мемуаристка, Ольга Бессарабова, с ужасом писала в дневнике, что Ариадна, мечтавшая осуществить "Мистерию" своего отца, главное место теперь отводила не музыке, а драматургии и переносила действие из отцовской Индии в Москву, на Красную площадь. И не Вселенную теперь предстояло ей слить в блаженном Экстазе, а выразить решительный "протест против страдания человечества". По сценарию Ариадны, кульминацией становилось публичное самосожжение всех актеров – ее школьных подруг. Идеи эти приводили в отчаяние родственников и друзей Ариадны, она же сама была одержима и не слушала никаких уговоров.

Из письма Ариадны 1920 года: "Я уйду в народ… Я скоро буду совершать Великую Мистерию, у меня уже много последователей. Что ж такого, что я пострадаю, я очень рада этому, так же как радуюсь, что умру за Русский Народ".

Истеричка. Когда "русский народ" пишут с заглавных букв, тогда и костер не обжигает. И один народ запросто можно заменить на другой. В ее жизни все к этому и шло.

А истеричность не только в ту пору не осуждалась, но была еще недавно в определенной моде, ею кокетничали. Георгий Адамович вспоминал, что трехлетнего Льва Гумилева подучили лепетать: "Мой папа формотворец, а мама истеричка".

Ариадна с ранних лет писала стихи. Любимые авторы – Достоевский (а как же!), Шекспир, греки, Блок, Бодлер, Ростан, она декламировала в манере Алисы Коонен. Экстатический дух в чеканных формах.

С 1922 года она жила в Париже у своего дяди (брата матери) известного литературного и музыкального критика Бориса Шлёцера, автора монографии о Скрябине. Сблизилась с литературной группой "Через", участвовала в поэтическом вечере, посвященном поэту Борису Божневу. В 1924-м выпустила свой первый и, как оказалось, единственный сборник "Стихи" с отчетливо языческими нотами:

Моим дыханьем мир мой жив.

Какой в душе воскресшей снова

Нежданный радостный порыв!

Живу, блаженства нет иного.

На этой сладостной траве

Лежу, как сверженное знамя.

Любовно солнце в синеве

Повисло прямо над глазами.

Пусть это солнце и трава

Исполнятся навек мгновеньем,

Когда вселенная жива

Одним моим прикосновеньем.

Литературовед Владимир Хазан считает, что "Ариадна была редкостно одарена от природы, но почти ни в чем себя не проявила: превосходная пианистка – довольствовалась в эмиграции должностью секретаря музыкального общества; талантливый поэт – выпустила всего лишь одну тонюсенькую книжицу стихов; писала прозу: новеллы, даже большую прозу Лея Лившиц – не сохранилось ни строчки… Какое-то фатальное наваждение не позволяло расцвести и проявиться ее талантам. Впрочем, скорее, виной тому был сверхкатегоричный характер: не умевшая хитрить и лукавить с судьбой, в особенности когда речь шла о судьбе творческой, она считала: если не первая – стало быть, никакая, если не гений – значит, бездарность".

Да, Ариадне не дано было воплотиться творчески. Воплощением ее неистовой натуры, высшей ее нотой стала смерть. Ее путем (почти осознанным) стало стремление к жертвенному финалу – оборотная, красивая, эффектная сторона истеричности. Говорю это безо всякого осуждения.

Этот путь ей предстояло пройти, и на него ушло несколько лет внутренней подготовки себя. В 1924-м она вышла замуж за режиссера "Театра Старой голубятни" Даниэля Лазарюса. Можно не сомневаться, что у него, художественного человека, ее имя должно было вызвать свежие литературные ассоциации: только что по-французски вышел роман Клода Анэ "Ариадна, русская девушка", и весь Париж читал его.

Нынче книга Анэ переведена и в России, но имя героини совершенно безграмотно превращено в Арину. Между тем, в оригинальном названии звучит игра слов: Ariane, jeune fille russe. Так по-французски передается мифологическое имя Ариадны, а каламбур тут – графический: Le fil d’Ariane – это "нить Ариадны". Fil и fille похожи в написании.

Лазарюс был очарован ее раскрепощенностью на людях, беспрерывным курением, питьем водки в ресторанах.

"Моя мать, – вспоминала Татьяна-Мириам Лазарюс, – очень много ела. Она всегда была голодной, всю жизнь. В России она начала крутить самокрутки, чтобы от голода не сводило живот. Во Франции она курила по три пачки сигарет в день, набрасывалась на еду и никак не могла наесться. А сама была худющая: весила сорок семь килограммов".

Мужа Ариадна бросила, вышла за другого, начинающего французского писателя Ренэ Межана, быстро в нем разочаровалась и солгала, что беременна от другого человека – поэта Довида Кнута. Солгала она и родившемуся сыну Эли, который узнал правду лишь много лет спустя.

Встреченный ею Довид Кнут был гораздо интереснее предыдущих спутников. В Париж он приехал из Кишинева, и именно с его провинциальным русским языком связан известный эмигрантский анекдот-быль. Владислав Ходасевич как-то заметил Кнуту: "Так по-русски не говорят". – "Где не говорят?" – поинтересовался Кнут.

Ему же принадлежат две бессмертные строки –

...Особенный еврейско-русский воздух...

Блажен, кто им когда-либо дышал.

И в этом двустишии из поэмы "Кишиневские похороны" ключ к Парижской ноте и к полуночным монпарнасским разговорам.

Критик Александр Бахрах говорил о союзе Ариадны и Довида: "Она унаследовала от отца, как писал о нем Пастернак, “исконную русскую тягу к чрезвычайности” и заучила, что для того, чтобы быть собою, всё должно себя превосходить. <…> И вот на ее пути появился Кнут – влюбчивый поэт, талантливый и остроумный малый, в своих стихах, затрагивавших привлекавшие ее библейские темы таким тоном, словно он по меньшей мере был свидетелем потопа. <…> Им просто было по пути, им было почти предназначено сойтись именно потому, что они друг друга взвинчивали и друг друга своей неуемностью заражали".

Ариадна и Довид Кнут, Париж, 1939

Сближал их и сионизм, понятный в случае Кнута и неожиданно-спасительный для Ариадны. Причем, сионисткой она оказалась куда более страстной, нежели Довид. "Еврейство явилось к ней, –​поясняет В. Хазан, – <…> не в виде абстрактной идеи, а как необоримая страсть, поглотившая все существо. О том, с какой непримиримостью относилась Ариадна к малейшим проявлениям антисемитизма, свидетельствуют многие мемуаристы.

Однажды кто-то в ее присутствии заподозрил в антисемитизме поэта Г<еоргия> Иванова. “Следует раздавить его, как клопа, поставить к стенке”.

Словно вняв заветам Макса Нордау, Ариадна и Кнут оставили "глупости" – литературное творчество, – развернувшись к сионизму и влив в него всю горячность своего служения.

"Ариадна не знала полумер, –​ вспоминал Андрей Седых, –​ не умела останавливаться на полпути. Она полюбила Довида Кнута, полюбила еврея и сама перешла в еврейство. Как все прозелиты, в своей новой вере она была необычайно страстна, порой даже нетерпима. Однажды Кнут пришел с ней в редакцию "Последних новостей". Возник беспорядочный разговор, и кто-то рассказал в шутку еврейский анекдот. Как разволновалась Ариадна! Слезы брызнули из ее глаз. Мы с Довидом долго старались ее успокоить, а она все не могла простить нам этот еврейский анекдот".

А по словам злословного Василия Яновского, автора "Полей Елисейских", Ариадна приняла еврейство "с “черносотенным” оттенком".

30 марта 1940 года Довид и Ариадна зарегистрировали свой брак, а в мае она приняла гиюр, получив новое имя – Сарра, и потребовала, чтобы все знакомые называли ее только так – Сарра Фиксман (настоящая фамилия Кнута). Весь Париж говорил об этом, а Зинаида Гиппиус записала в дневнике: "Гуляли поздно, встретили Кнута с его противной женой (б<ывшей> Скрябиной). Эта жена его уже десятая. Перешла в жидовство, потому что Кнут стал не столько поэтом, сколько воинствующим израильтянином".

Идейное Ариаднино горение несомненно имело родовые корни. "Вы не знаете, как тяжело, – говорил Александр Николаевич Скрябин Сабанееву, – как тяжело чувствовать на себе все бремя... – он замялся, – “все бремя мировой истории..."

Ариадна, 1939

Вот это Ариадна и чувствовала – бремя мирового еврейства. Зинаиде Гиппиус было не понять.

О ее преданности Довиду можно судить по бесшабашной храбрости, с которой она отказалась бежать из Парижа, когда половина города в июне 40-го устремилась – на машинах, велосипедах, повозках, детских колясках, самокатах и пешком – прочь из столицы, на юг, куда и ее звал дядя Борис Шлёцер. Нет, она не могла бежать, не узнав судьбы Кнута. И только 13 июня пришло от него известие: он в безопасности. 14-го гитлеровцы вошли в Париж.

В Тулузе, где поселились Довид с Ариадной (Саррой, конечно), – находившейся в вишистской зоне (то есть формально безгитлеровской, коллаборантской), они создали подпольную организацию "Еврейская армия" (негласно входившую в движение Сопротивления) и написали брошюру под названием "Что делать?". Ариадна для конспирации назвалась Региной. За четыре года работы к ним присоединилось 1952 человека.

Новобранка Анна-Мари Ламбер вспоминала ритуал посвящения: "Я оказалась в тёмной, как ночь, комнате, напротив меня кто-то сидел, но я видела только резкий свет фонаря, направленный прямо мне в лицо. На столе лежал флаг, а рядом – Библия. Я должна была повторять слова присяги, не снимая руки с Библии. “Клянусь оставаться верной ЕА и подчиняться её командирам. Да здравствует мой народ! Да возродится Эрец-Исраэль! Свобода или смерть!” – услышала я свой голос. В темноте кто-то произнёс: “Отныне и впредь вы в ЕА”. Зажёгся свет, и я увидела, что напротив сидит Ариадна и что флаг сшит из двух простыней –​ белой и голубой. На всех нас сильнейшее впечатление производило ощущение некой мистической силы по другую сторону стола".

Чем занималась "Еврейская армия"? Добывала оружие и информацию, укрывала еврейских детей и переправляла их через испанскую и швейцарскую границы (тем более если родители были депортированы). Особо важными считались задания по убийству так называемых "физиогномистов" – агентов гестапо, высматривающих и выслеживающих еврейские лица на улицах. Считается, что после устранения нескольких физиогномистов никто из тулузцев записываться в их ряды не захотел. Сеть была тем самым уничтожена.

Скоро посыпались неизбежные провалы. Кнуту пришлось бежать в Швейцарию. Ариадна уходить отказалась. Борис Шлёцер после войны объяснял: "Она, видимо, была захвачена подпольной деятельностью, которой отдалась всем сердцем. Складывалось впечатление, что она нашла свое истинное призвание и поглощена настолько, что возникал вопрос, как ей удастся привыкнуть к нормальной жизни без опасностей, в которых она себя чувствует как рыба в воде".

Это лишь половина правды. Кнут уже утратил для нее свой ореол героя. Бежавший с поля боя терял в ее глазах главное – мистическую привлекательность служения.

Но и "нормальной жизни" для нее предусмотрено не было. После серии арестов в Париже тулузский адрес Ариадны стал известен. На конспиративную квартиру нагрянули вишистские милиционеры. Ариадну и Рауля Леона заперли в комнате, а когда в дом пришел ничего не подозревавший подпольщик Томми Бауэр, милиционер затолкал к двум пленникам и его, держа всех троих под прицелом автомата. Леон неожиданно схватил пустую бутылку и кинулся на милиционера. Тот дал автоматную очередь. Ариадна погибла сразу же, раненый Бауэр скончался после пыток, а Леону с перебитыми ногами удалось бежать.

После войны он оказался в Палестине, как и Довид Кнут, но видеть его Кнут не желал. Он не только обвинил Леона в гибели Ариадны, но и в совращении ее: до него уже в Швейцарии дошли слухи об их романе. То-то Ариадну удивляло внезапное прекращение писем от Кнута.

Но как назвать эту ее историю с Раулем Леоном? Измена ли это в привычном понимании? Может быть, правильнее другое объяснение, идущее от корней: "Я испытываю такое счастье, – признавался Скрябин Сабанееву, – что весь мир может утонуть и захлебнуться в нем... Иногда у меня такие приступы тоски и отчаяния, которые никто не в состоянии понять. <…> Всякое такое болезненное ощущение, всякую боль надо претворять в наслаждение. Ведь в этом же вся мистерия".

А на поверхности – что ж, на поверхности остались посмертные награды: Военный крест с серебряной звездой, медаль Сопротивления, мемориальная табличка на тулузской рю де ла Помм. И слова генерала де Голля: "Синагога дала больше солдат, чем церковь", – сказанные о таких, как Ариадна.