Алимов С.А. История Черубины — двойная мистификация
Алимов Сергей Александрович
Аннотация: в статье «история Черубины», самой известной литературной мистификации начала ХХго века, рассматривается в контексте всей жизни Елизаветы Дмитриевой (Васильевой).
Ключевые слова: мистификация, Черубина де Габриак, Е. Дмитриева (Васильева), М. Волошин, Н.Гумилев, С. Маковский, А.Толстой, журнал «Аполлон», дуэль.
Alimov Sergey Aleksandrovich
The story of Cherubina—double mystification
Annotation: In this article, “the Story of Cherubina”, the most famous literary mystification of the beginning of the 20th century, is considered in the context of the whole life of Elisaveta Ivanovna Dmitrieva (Vasilyeva).
Keywords: mystification, Cherubina de Gabriak, E. Dmitrieva (Vasilieva), M. Voloshin, N. Gumilev, S. Makovsky, A.Tolstoy, Apollon magazine, duel.
Елизавета Дмитриева, как и ее литературный псевдоним Черубина де Габриак, уже давно не числятся среди забытых имен. История самой известной литературной мистификации начала ХХ-го века рассказана и пересказана. Сохранились воспоминания основных ее героев: М. Волошина, Е. Дмитриевой, С. Маковского; второстепенных персонажей: А. Толстого, И. фон Гюнтера, М. Кузмина. Она была пересказана М. Цветаевой, И. Эренбургом. Стала предметом исследований Е. Архиппова, В. Купченко, Л. Агеевой, М. Ланды и др. Анна Листопад защитила диссертацию «Творчество Е. И. Дмитриевой» [Листопад, 2008]. Кинорежиссер Андрей Эшпай снял фильм «Элизиум» по мотивам этой истории.
А главное—изданы ее стихи! Но загадка осталась. Как об этом мечтала сама Е. Дмитриева: «Из мира я должна уйти неразгаданной, потому что я сама не разгадала себя» [Черубина, 2009: С. 108].
Елизавета Дмитриева (Васильева)
Но разные версии порой противоречивы. Сейчас, через 110 лет, хочется вернуться к этой истории, потрясшей некогда весь литературный Петербург, и подвести некоторые итоги. Долгое время единственным источником оставался устный рассказ Максимилиана Волошина. Одной из первых слушательниц была Марина Цветаева. Но записала она его только в 1932 году в очерке «Живое о живом» [Воспоминания, 1990: С. 211– 217], посвященном памяти Волошина.
Сам Максимилиан Александрович составил подробный план [Волошин, 2008: С. 644], но сделал только несколько набросков [Волошин, 2008: С. 472– 483].
17 марта 1931 года он написал в письме к К. М. Добраницкому: «Взялся доканчивать “Черубину”—день поработал и опять отложил» [Волошин, 2015: С. 279].
Что-то мешало ему восстановить в воспоминаниях эту страницу его жизни.
В 1930 году рассказ стенографировала Татьяна Шанько [Волошин, 2008: с. 451–471].
Максимилиан Александрович сделал к нему несколько дополнений. Гости Волошина, слышавшие эту историю неоднократно, говорили, что Макс рассказывал ее «всегда с какими-то вариантами, что записанный вариант, пожалуй, не из самых интересных. Но что делать—других нет!..» [Волошин, 2008: С. 643].
М.А. Волошин
Когда была известна только версия Волошина,— все казалось просто и понятно. Скромная школьная учительница Елизавета Дмитриева, писавшая «милые, простые стихи», не могла удовлетворить высоким аристократическим требованиям редактора журнала «Аполлон» Сергея Маковского, их отвергнувшего. Но посланные анонимно от некой аристократки неописуемой красоты стихи покорили сердце Маковского и весь литературный Петербург. Для Дмитриевой ноша анонимной славы оказалась тяжелой, и она разоблачила себя. Еще более интригующей сделала эту историю дуэль Волошина с Гумилевым, которая состоялась, конечно, на Черной Речке. Получилась красивая сказка о литературной Золушке на балу Аполлона.
И именно сказка, потому что в рассказе Волошина много неточностей и много недоговорено. А. Ахматова с возмущением говорила: «И откуда этот образ скромной учительницы, Дмитриева побывала уже в Париже, блистала в Коктебеле, дружила с Марго (М. Сабашниковой — первой женой М. Волошина — А. С.), занималась провансальской поэзией, а потом стала теософской богородицей (гарантом — представителем антропософского общества в России — А. С.)» [Агеева, 2006: С. 289].
Ее принимали на «Башне» Вячеслава Иванова. По вечерам у нее на квартире собирались многие члены редакции «Аполлона» за чаепитием. В Париже ее портрет писал художник Себастьян Гуревич [Черубина, 1999: С. 273].
Вряд ли бы девушка, мнившая себя некрасивой, согласилась на это. И Гумилев не замечал, что она хромает, до тех пор, пока кто-то ему не сказал об этом.
Еще один герой этой истории С. К. Маковский посвятил Черубине де Габриак главу в своей книге «Портреты современников» [Маковский, 2000: С. 354–381], впервые изданной в Нью-Йорке в 1955 году. Рассказал как о забавной любовной неудаче. Знакомый с воспоминаниями Цветаевой, он в основном подтвердил версию Волошина. Признался, что миф Черубины подействовал на него с гипнотической силой. А с годами понял, «что это увлечение призраком оставило след, царапина никогда не заживала совсем» [Маковский, 2000: С. 373–374].
О мистификации не догадывался. От разоблачения долго не мог прийти в себя. С Дмитриевой не был знаком. Описывая ее портрет после объяснения говорит о страшной химере, представшей перед ним вместо прекрасной Черубины. Не будем забывать, что это мнение разочарованного влюбленного. Молодой поэт и переводчик Иоганнес фон Гюнтер описал ее внешность иначе: «Она была среднего роста, скорее маленькая. Довольно полная, но грациозная и хорошо сложена. Рот был слишком велик, зубы выступали вперед, но губы полные и красивые. Нет, она не была хороша собой, скорее — она была необыкновенной, и флюиды, исходившие от нее, сегодня, вероятно, назвали бы “секси”» [Николай Гумилев, 1990: С. 137].
О ее стихах, много лет спустя, Маковский говорит уже без восторга. Впрочем, эти слова опровергал уже тот факт, что эти самые стихи получили высокую оценку у авторитетных критиков, включая Вяч. Иванова и Ин. Анненского. Еще один факт из воспоминаний Маковского можно подвергнуть сомнению — после объяснения, вызванного разоблачением, «больше мы не встречались. Говорили, что она уехала в провинцию» [Маковский, 2000: С. 373].
Встречались! Дмитриева продолжала сотрудничество в редакции журнала (см. ее письмо к Волошину от 18 января 1910 года [Черубина, 2009: С. 49]).
«Аполлон» завалил ее переводами [Черубина, 2009: С. 51].
Если в редакционных кругах тайны Черубины больше не существовало, то обаяние образа в глазах читателей было столь велико, что год спустя «Аполлон» в № 10 вновь напечатал ее стихи, обрамленные графикой Евгения Лансере.
Сомнительно, чтобы такая публикация обошлась без авторской корректуры. Интересно, что в том же номере на следующей странице было напечатано стихотворение, подписанное самой Дмитриевой.
В финале этой истории состоялся еще один поединок. Сергей Маковский и Черубина де Габриак обменялись «уколами»—стихами, содержащими фехтовальную атрибутику.
Сергей Маковский—Черубине де Габриак
Пусть гибка твоя рапира
И грозит надменно речь –
Я отдам все правды мира
За мечту безумных встреч.
Кто ты? Кто под покрывалом —
Недруг злобный, или друг?
С дерзко поднятым забралом
Я вхожу в заклятый круг.
Прочь бросаю меч ненужный –
Мне ль страшиться милых чар.
На коленях, безоружный,
Принимаю твой удар.
И, в последний раз целуя
Гибкой шпаги острие,—
Умирая, повторяю
Имя тонкое твое. [Черубина, 2009: С. 186].
Черубина де Габриак—Сергею Маковскому
Милый рыцарь Дамы Черной,
Вы несли цветы учтиво,
Власти призрака покорный,
Вы склонялись молчаливо.
Храбрый рыцарь. Вы дерзнули
Приподнять вуаль мой шпагой…
Гордый мой венец согнули
Перед дерзкою отвагой.
Бедный рыцарь. Нет отгадки,
Ухожу незримой в дали…
Удержали вы в перчатке
Только край моей вуали.
[Черубина, 1999: С. 90].
Вот дуэль, поистине достойная поэтов.
Гордый Гумилев промолчал — не оставил воспоминаний. Правда, один раз все же был вынужден проговориться. Через несколько дней после дуэли он отправился в очередное африканское путешествие. Сделал остановку в Киеве. Выступил на литературном вечере. В зале присутствовала Анна Горенко. Потом они пили кофе. Гумилев сделал предложение стать его женой (не в первый раз), и к удивлению легко получил согласие [Лукницкая, 1990: С. 103].
Можно только догадываться, как рассказал он ей историю дуэли. Каждый мужчина, объясняясь, просто обязан предстать пред женщиной героем, сокрушившим всех врагов. Хотя Волошин и Гумилев через много лет все-таки пожали друг другу руки, А. А. Ахматова всю жизнь с возмущением говорила и о Волошине, и о Черубине.
Николай Гумилёв.
В воспоминаниях мужчин как всегда много фактов. Но мало чувств. Этот пробел восполняет «Исповедь» самой Черубины [Черубина, 1999: С. 273–276].
Она была написана в письме к Евгению Яковлевичу Архиппову — педагогу, библиофилу, черубиноведу в 1926 году и имела приписку: «При жизни моей обещайте “Исповедь” никому не показывать, а после моей смерти — мне будет все равно» [Черубина, 2009: С. 153].
В ней раскрывается предыстория событий, потрясших литературный Петербург. Знакомство с Николаем Гумилевым, «встреча» и «молодая звонкая страсть». Любовный треугольник в Коктебеле. Мучительный выбор между Волошиным и Гумилевым. «Большая любовь к Волошину» и лучшие дни жизни в Коктебеле. После решительного отказа на предложение Гумилева стать его женой, он произнес оскорбительные слова в адрес Дмитриевой, которые привели к дуэли с Волошиным.
Произносил ли Гумилев эти слова? Иоганнес фон Гюнтер их воспроизводит. Алексей Толстой утверждал, что обвинение, брошенное Гумилеву «в произнесении им некоторых неосторожных слов — было ложно; слов этих он не произносил и произнести не мог. Однако из гордости и презрения он молчал, не отрицая обвинения» [Николай Гумилев, 1990: С. 41].
Дуэль получила широкую огласку в прессе, была описана секундантами [Воспоминания, 1990: С. 652–655].
Накануне дуэли Волошин написал письмо феодосийской учительнице А. М. Петровой, своему «верному спутнику во всевозможных путях и перепутьях духовных исканий»:
«21 ноября 1909 г. Петербург
Дорогая Александра Михайловна!
Вчера я послал в уплату и в погашенье 10 рублей. У меня действительно не было ничего до этого дня. Как мне благодарить Вас за Вашу внимательность? Я сегодня же перевожу Вам 6 рублей. Простите, что сейчас не могу написать ничего о себе — надо мне очень большое письмо писать Вам. Я напишу через несколько дней. Мои стихи выходят к Рождеству в “Грифе”. Вчера я получил корректуры. Сию минуту все обстоятельства нашей общей жизни осложнились. Но на этих днях жду благодетельного кризиса и тогда напишу во всех подробностях ретроспективно. Лиля пишет гениальные стихи. Аморя ее страшно любит. До свиданья, милая, заботливая, больная Александра Михайловна. Целую Константина Федоровича. Я ничего, ничего ему не написал. Мне стыдно. На будущей неделе буду платить свои письменные долги.
Макс Волошин» [Волошин, 2010: С. 489–490].
Накануне дуэли Волошин возвратил все свои мелкие долги! Значит, он был готов к тяжелому для него исходу.
Письмо, написанное как бы обо всем вскользь и ни о чем особенно важном, сейчас читается как прощание. Оно вызывает в памяти письмо Пушкина к Ишимовой, написанное накануне роковой дуэли. Художник «Аполлона» В. П. Белкин записал со слов А. Толстого, что Волошин всю дорогу к месту дуэли «приводил примеры исторические и литературные о дуэлях—в этом сказывалось его волнение» [Лукницкая, 1990: С. 95]. Более подробно о своем душевном состоянии он поведал Юлии Оболенской 21 октября 1913 года: «Кто действительно любит жизнь в ее существе, тот всегда готов уйти. В любую минуту. У меня на руке есть очень ярко выраженная линия возможности смерти от огнестрельного оружия. Когда у меня была дуэль, я знал, что это легко может осуществиться, и никогда не чувствовал такой полноты бытия, такого подъема любви ко всему и ко всем, такой радужной радости, как в те два дня» [Волошин, 2011: С. 45–46].
Сохранился и официальный документ:
«Его превосходительству господину С.- Петербургскому губернатору.
Докладная записка С.- Петербургского уездного исправника ноября “23” дня 1909 года.
22 ноября, в 8 часов утра, в местности за Старой деревней, в районе 3-го стана вверенного мне уезда, между сыном дворянина Николаем Степановичем Гумилевым, проживающим в г. Царском Селе, и дворянином Максимилианом Александровичем Кириенко-Волошиным, проживающим в С.- Петербурге, Ординарная улица д. 18, состоялась дуэль, окончившаяся для обоих дуэлянтов благополучно; первый выстрел дал Гумилев и промахнулся, у Кириенко-Волошина же пистолет дал два раза осечку и после оного дуэль была прекращена. Со стороны Гумилева секундантами были дворяне: Михаил Николаевич Кузьмин (ошибка, должно быть Михаил Алексеевич Кузмин — А. С.), проживающий Тверская, 25, и Евгений Александрович Зноско-Боровский, прож. Измайловский полк, 3 рота, 20, со стороны же Кириенко-Волошина — князь Александр Константинович Шервашидзе, прож. Театральная пл., 2, и граф Алексей Николаевич Толстой, проживающий Забалканский пр., 1. По объяснению, данному приставу 3-го стана, князем Шервашидзе, причиной дуэли является оскорбление действием, нанесенное несколько дней тому назад Кириенко-Волошиным Гумилеву. Дуэль происходила на 20 шагов, причем пистолеты, из которых стреляли, были те, которыми стрелялись члены Государственной думы Гучков и граф Уваров. Кириенко-Волошин дать показания о дуэли отказался и таковую отвергает, заявив приставу 3-го стана, что 22 ноября, в начале 7-го часа утра, совершал лишь прогулку на таксомоторе с князем Шервашидзе и графом Толстым. Произведенное дознание имеет быть передано судебному следователю.
Об изложенном Вашему превосходительству докладываю.
Калайда». [ГАРФ].
Эпизодом с дуэлью заканчиваются «Воспоминания» Волошина, которые долгие годы оставались главным источником для всех писавших о «загадке Черубины». И должен признаться, что некоторым из них хочется дать пощечину.
По сути, было две мистификации. Первая, создание мифа о прекрасной графине,— предназначалась для редакции и читателей «Аполлона». Это, собственно, были стихи, письма и телефонные звонки Дмитриевой к Маковскому.
Рассказывая эту историю своим гостям, Волошин создал новый миф о бедной школьной учительнице, чьи стихи были отвергнуты редактором-эстетом только по причине ее внешности. Его «Воспоминания» — это все-таки литературное произведение «по мотивам». Что-то приукрасил, где-то сместил события.
В них не соответствует действительности то, что стихи Дмитриевой были отклонены редакцией,— она никогда их и не посылала. Передала через Волошина перевод рассказа Мориса Барреса, который был отклонен вовсе не из-за внешности переводчицы, а потому, что, по мнению редактора, автор был для публики не интересен [Волошин, 2008: С. 476].
Имя Дмитриевой со 2-го по 7-й номер «Аполлона» наряду с Черубиной значилось в списке авторов, чьи стихи имелись в редакции и готовились к публикации.
По-видимому, сильно приукрашена и детективная часть истории — поиск Маковским Черубины в Санкт-Петербурге. Выставка женских портретов в редакции «Аполлона», на которую якобы она была приглашена [Волошин, 2008: С. 466], открылась 17 января 1910 года, т.е. уже после разоблачения мистификации [Волошин, 2008: С. 650]. И странно было безрезультатно искать загадочную графиню, производя «опрос всех дач на Каменноостровском» [Волошин, 2008: С. 466], и одновременно посылать ей цветы «на вымышленный адрес» [Волошин, 2008: С. 463].
Волошин рассказал публике о Черубине, как забавный анекдот, а отнюдь не трагедию, которую пережили главные ее герои. Он умолчал все о его личных отношениях с Дмитриевой, что очень затрудняет понимание этой истории. Наверное, Волошин имел на то основания. Нехорошо лезть в чужую судьбу. Но коль скоро нам стали известны некоторые подробности, надо бережно относиться к чувствам и переживаниям людей.
Романтическая окраска истории, связанной с Черубиной, заслонила, отвлекла внимание от поистине трагической жизненной и литературной судьбы ее героини, реального лица — Елизаветы Дмитриевой. Максимилиан Волошин всегда начинал свой рассказ с трагических обстоятельств ее детства и сложных взаимоотношений в семье (ведь все мы «родом из детства»). Она много болела «мучительными болезнями», годами была прикована к постели, десять месяцев была погружена во мрак. Ее окружали «галлюцинации. Звуки и видения. <…> И голоса…» [Волошин, 2006: С. 293]. Жила обращенной во внутренний мир. «Люди, которых воспитывали болезни, они совсем иные, совсем особенные»,—написала она впоследствии [Черубина, 2009: С. 100].
Врожденная легкая хромота, которая замечалась немногими, подчеркивалась тем, что брат и сестра у всех ее игрушек отламывали одну ногу и говорили: «Раз ты сама хромая, у тебя должны быть хромые игрушки» [Волошин, 2008: С. 451].
М. Волошин только описал ее детские психотравмы, оставив их без комментария—«имеющий уши, да услышит». Но в своих критических работах он много писал о природе творчества: «источник всякого творчества лежит в смертельном напряжении, в изломе, в надрыве души, в искажении нормально-логического течения жизни, в прохождении верблюда сквозь игольное ушко. В самых гармонических натурах художников мы найдем этот момент. Иначе и быть не может. Иначе им незачем было и творить, они бы просто широко и блестяще прожили свою жизнь» [Волошин, 2005: С. 451].
Марина Цветаева, слышавшая рассказ Волошина одной из первых, говорит, что причина начала этой игры была глубже, чем просто отказ в публикации стихов. Она увидела психологическую схему события: «В этой молодой школьной девушке, которая хромала, жил нескромный, нешкольный, жестокий дар, который не только не хромал, а, как Пегас, земли не знал. Жил внутри, один, сжирая и сжигая. Максимилиан Волошин этому дару дал землю, то есть поприще, этой безымянной—имя, этой обездоленной—судьбу» [Воспоминания, 1990: С. 211].
Сама Марина Ивановна с Е. Дмитриевой не встречалась. Послала свои стихи. Ответ получила, к сожалению, не сохранившийся. Черубина Цветаевой — это не повествование о третьем лице. Это, как и все у Цветаевой — самораскрытие. Она говорит о том, какую роль сыграл Волошин и в ее судьбе: «Макс в жизни женщин и поэтов был providentiel (ниспосланным провидением, провидцем — франц.), когда же это, как в случае Черубины, Аделаиды Герцык и моем, сливалось, когда женщина оказывалась поэтом, или, что вернее, поэт — женщиной, его дружбе, бережности, терпению, вниманию, поклонению и сотворчеству не было конца» [Воспоминания, 1990: С. 215–216].
Сейчас нередки упреки в адрес Дмитриевой в «ненасытности», желании «мучить». Волошин всегда стремился обращаться к лучшим качествам человека, чтобы понять его миссию, заключающуюся «в разрешении того драматического конфликта, который заложен в него от природы и выражается конечными и несовместимыми противоречиями его судьбы и характера» [Волошин, 2008а, с. 366].
C Максимилианом Волошиным Елизавета Дмитриева познакомилась 22 марта 1908 года на «Башне» Вячеслава Иванова [Купченко, 2002: С. 200].
Уже 18-го апреля в «Истории моей души» Волошин написал: «Лиля Дмитриева. Некрасивое лицо и сияющие, ясные, неустанно спрашивающие глаза. В комнате несколько человек, но мы говорим, уже понимая, при других и непонятно им» [Волошин, 2006: С. 293].
И сразу началась переписка. 25 писем написала Дмитриева в первый год знакомства.
Продолжение этой истории в письмах ее участников. Издательский дом Коктебель выпустил подготовленную В. П. Купченко книгу — Черубина де Габриак «Из мира уйти неразгаданной» [Черубина, 2009]. В ней собраны все, известные в настоящее время, ее письма. Большинство публикуется впервые. Письма Дмитриевой приоткрывают нам эту мятущуюся душу в ее многолетней и непростой динамике.
Переписка сразу приняла доверительный характер.
23 апреля 1908: «Я весь день сегодня думала, много и мучительно. О том, что Вы говорили вчера» [Черубина, 2009: С. 13].
16 мая: «Мне хочется говорить Вам очень много, т.к. я никому не говорила; говорить о своей жизни, которая для всех неясна. И с Вами говорить легко и не страшно» [Черубина, 2009: С. 14].
И сразу возникает тема, которая пройдет через всю их переписку—выбора «пути»: «Я знаю, что выберу яркий путь, если убью в себе все ненужное» [Черубина, 2009: С. 15].
Ответные письма Волошина не сохранились. Есть только упоминания о них в письмах Дмитриевой: «Ваши письма, они дают мне много, что-то будят во мне, уснувшее. И эти слова, которые Вы пишете, у меня в душу сходит радость. Спасибо за нее, это от слов, которых Вы не говорите, но которые говорят во мне от Ваших писем» [Черубина, 2009: С. 19].
7 декабря 1908: «Ваше сегодняшнее письмо подошло прямо к глубинам моим, и где-то в сердце от него заболело. Я чувствую себя сейчас безмерно одинокой и покинутой <…> Мне вдруг стало светло и радостно от сознания, что Вы есть, и что можно быть с Вами» [Черубина, 2009: С. 31].
16 октября 1909 года Дмитриева написала А. М. Петровой: «Не думаю, чтоб для Вас было тайной, что я люблю Макса, очень люблю, насколько умею. Макс тоже меня любит, не как друга только» [Черубина, 2009: С. 45].
Переписка продолжалась и после дуэли.
22 ноября 1909 Дмитриева первой сообщила Петровой: «У Макса сегодня утром была дуэль с Гумилевым, все благополучно. Макс прямо сияет, он все время держал себя великолепно» [Черубина, 2009: С. 46].
Волошин написал Петровой через четыре дня: «Только теперь могу, наконец, писать Вам. Вы уже осведомлены, вероятно, из газет, о моей дуэли с Гумилевым, которая кончилась благополучно, несмотря на тяжелые условия <…>. Вы, конечно, догадались, Александра Михайловна, что Черубина де Габриак, чьи стихотворения помещены во втором номере «Аполлона»,— Лиля. Хотя в тесном литературном круге этот псевдоним уже стал секретом полишинеля, но он должен остаться тайной для публики. Эти стихи производят сейчас в Петербурге громадную сенсацию, им подражают, их знают наизусть. О Черубине создана легенда, и она существует уже как совершенно самостоятельная личность. Теперь Лиля уже сможет сама создать свою поэтическую индивидуальность, которая крупнее и глубже. Но Черубина тот ключ, которым я попытался открыть глубоко замкнутые родники ее творчества». В этом же письме обозначается и новая тема: «Но есть другая сторона, очень горькая и трудная. У Лили есть жених, которому она обещала стать его женой три года назад. Это юноша бесконечной доброты и самоотвержения, который бесконечно любит ее» [Волошин, 2010: С. 490–491].
В этой истории появился новый персонаж — Васильев Всеволод Николаевич (1883–1944) — инженер-гидролог.
С Сабашниковой сразу было достигнуто понимание: «Когда я сказал ей о моей любви к Лиле, она сразу почувствовала себя освобожденной. <…> Она очень дружна с Лилей, и здесь все радостно»,— написал Волошин в том же письме и уже подумывал о разводе [Волошин, 2010: С. 496].
О своих личных страданиях, которые Волошин совершенно упустил в «Воспоминаниях о Черубине», он доверялся только в письме к А. М. Петровой.
17 декабря 1909 года написал: «В делах личных — все очень сложно. Тяжелее всех, конечно, Лиле. Ей надо выбирать между любовью и долгом. Она, конечно, жертвует первым и выбирает второе. Хотя это страшно тяжело и, боюсь, гибельно для нее.<…>
Я боюсь, что может случиться так, что Лиле невозможно будет приехать это лето в Коктебель из-за той же борьбы благородства. И тогда я совсем не знаю, что будет, так как все мои творческие планы связаны уже с нею и с присутствием ее. Может быть, это малодушный страх снова остаться совсем одному, может это даже и нужно, но я не могу его перебороть в себе, не могу совладать с собою. И для нее ведь это тоже почти наверняка отказ от творчества, потому что ее творчество неразрывно слито с моим и мною признано к бытию.
Я очень хочу быть простым, очень боюсь перемудрить, но все так перепутано в наших отношениях» [Волошин, 2010: С. 502].
Теперь эта история наполняется чувствами и превращается из анекдота в роман.
Дмитриева к Волошину 23 декабря 1909 года: «Мне теперь очень хорошо, не тревожься, любимый! В субботу я приду, и мы: будем много говорить, и хорошо, и близко» [Черубина, 2009: С. 47].
31 декабря 1909 года: «Я тебя люблю, милый, единственный, но не могу сейчас придти к тебе целиком, почему, Макс, я не знаю. У меня нет на это сил. Должно быть, я не умею любить. Я не хочу в половину, с сомнениями, не хочу недостойной. Потому и не иду, если б пришла, обманула б еще глубже» [Черубина, 2009: С. 48].
2 января 1910 года: «Макс, дорогой, у меня все тревога, потому, что ты — грустный. Очень большая тревога. Завтра увидимся» [Черубина, 2009: С.48].
3 или 10 января: «Так грустно без тебя, Макс! Мне, право, надо тебя видеть. Мне очень плохо» [Черубина, 2009: С. 48–49].
Но Волошин принимает решение покинуть Петербург. Пишет об этом Петровой 7 января 1910 года: «В событиях моей личной жизни все та же запутанность и неразрешимость. Я думаю, что мой отъезд многое упростит и, быть может, что-нибудь постепенно выяснит. А пока все совершенно темно» [Волошин, 2010: С. 508].
Конечно, не обошлось и без ревности к появившейся в редакции «Аполлона» поэтессе Марии Моравской: «А у меня чувство — что я умерла, и Моравская пришла ко мне на смену» (18 января 1910 года) [Черубина, 2009: С. 49].
А на следующий день она пишет очень искреннее письмо: «Макс, ты думаешь, что я тебя разлюбила? Нет. Есть минуты, когда я не люблю тебя, внешние минуты, частые.
Но когда смотрю вглубь себя, то люблю тебя сильно, до конца. И оттого и не хочу видеть тебя, потому что боюсь, мне очень больно уходить от тебя каждый раз. А нужно. Почему — я не знаю хорошо, ведь я слепая — но та же глубь, которая говорит, что я люблю тебя, говорит и о том, что нельзя идти к тебе. <…> А ведь ты не знаешь моего прошлого, никто его не знает, даже Дикс (Б. А. Леман — А. С.). Я знаю, что ты бы его принял, но я-то его не принимаю, и к тебе с ним не могу придти, п ч к тебе нужно идти целиком. <…>
Не сердись на меня, Макс, прими мою любовь такой и меня» [Черубина, 2009: С. 50].
26 января Волошин пишет стихотворение «Пурпурный лист на дне бассейна», обращенное к Дмитриевой. В нем есть такие строчки:
Мне не дано понять, измерить
Твоей тоски, но не предам —
И буду ждать, и буду верить
Тобой не сказанным словам.
[Волошин, 2003: С. 133].
28 января Волошин уехал из Петербурга. Вдогонку ему летят письма.
6 февраля 1910 года: «Вот уже полторы недели как тебя нет. Я ничего не знаю о тебе. Мне грустно. Мне одиноко. Макс, зачем ты так? <…> Пожалуйста, люби и пиши про все. Слышишь, Макс?» [Черубина, 2009: С. 50–51].
В тот же день пишет второе письмо: «Макс, у меня слова не те, читай за ними глубже. Пожалуйста. Ты обещал писать стихи, мне письмо в стихах—не забудь. Я жду. Я всех слов хочу. Так голодна я» [Черубина, 2009: С. 51].
10 февраля: «Макс, мой дорогой! Эти дни полны были тоской о тебе, полны были горечи и отчаяния.
Ах, Макс, боли глубокой и пронизывающей!
И гасла я. Каждым часом гасла. Была очень одинока, без ласки, со злым тупым отчаяньем. С завистью, ревностью. А теперь легче, проще и очень одиноко. Стихов не пишу, есть строчки. Но если даже умерли стихи навсегда, то и тут есть покорность. А в глубине есть сознание правды и пути. Есть уверенность.
И, Макс, и ближе и дальше я от тебя. Ближе к источнику твоей души. Ближе к твоим глазам, чувствую нашу неразрывность. И любовь к тебе глубже. Но словно постриглась я. Что-то отмерло мирское, плотское. Я рада, Макс! Я уже не потеряю тебя» [Черубина, 2009: С. 52].
Волошин возвращается к своей родной Киммерийской земле «сложить дары своей печали» [Волошин, 2003: С. 156].
Рождается цикл стихов «Киммерийская весна». Посылает их Дмитриевой. В ответ: «Твои весенние стихи не то, что я хочу от тебя, но некоторые строфы мне очень близки. <…> Я жду, Макс, твоей книги и “послания”—так жду» (19 февраля) [Черубина, 2009: С. 52].
24 февраля: «Все-таки, милый Макс, я не могу писать тебе много. <…> А внутри все еще так непонятно, и рано писать об этом внутреннем. Твои письма — спокойные, немного чужие, но я этому рада, пусть ничего не мешает.
Милый Макс, м.б. я жестокая? Но я не хочу ни зерна лжи больше, ее так много было. Пишу так отрывочно, но не оставляй меня без писем» [Черубина, 2009: С. 53].
В письме Дмитриевой от 1 марта обозначается перелом в их отношениях: «Твои письма дают радость и тоску. Радость потому, что ты мне дорог, и твой покой тоже, тоску, потому что все ясней, что нет к тебе возврата. Но это без боли, Макс, и не нужно, чтоб у тебя была; потому что я не дальше, я, м.б. гораздо ближе подойду к тебе, но только ты не путь мой. А где путь мой—не знаю» [Черубина, 2009: С. 53].
15 марта 1910 года: «Но я все тверже и тверже знаю это, я не хочу, чтобы ты этого не знал. Я всегда давала тебе лишь боль, но и ты не давал мне радости. Макс, слушай и больше я не буду повторять этих слов: я никогда не вернусь к тебе женой, я не люблю тебя.
Макс, мой милый, видишь, так много, так много я ждала от моей любви к тебе, такого яркого, такого ведущего, но ты не дал. Я ждала раньше всего, что ты научишь меня любить, но ты не научил. Ты меня обманул. Это не упрек, ты сам не знал, я слишком многого хотела и слишком мало умела сама. <…> Я не буду больше писать стихи. Я не знаю, что я буду делать. Макс, ты выявил во мне на миг силу творчества, но отнял ее от меня навсегда потом. Пусть мои стихи будут символом моей любви к тебе. <…>. Сердце рвется, Макс. Прощай, мой горько-любимый» [Черубина, 2009: С. 56–57].
31 марта: «Макс, голубчик, не мучайся. Не печалься, любимый мой! Я думала, тебе легче будет, если пока я совсем уйду. Не жена я тебе. Но разве не дорог ты мне, разве не близок всем творчеством твоего духа. И разве уйду от этого? Ты мне друг близкий и нежный, и в этом не уйду от тебя.
Как мужа люблю Волю, я знаю это, и вот этото и написала тебе. Это пойми! Пиши мне. Я с тобою, ты мне нужен.
Я не уйду от духа твоего. Будь радостен» [Черубина, 2009: С. 57].
Начало апреля: «Макс, дорогой, да, не нужно писать мне, и я не буду больше. Я тоже не жду тебя в моей жизни. За радость и свет благословляю. Я молюсь за тебя. Я храню тебя в глубине, как звезду. Если бы я была сильна и умела любить. Будь же радостен, одинокий мой! Будь же! Это мое последнее письмо, от тебя больше не надо ни слова. Мне больно от них еще. Ты дал мне много, много радости. Дай их еще кому-нибудь. А я нищая. Прощай, Макс, прощай. Привет Коктебелю. Прощай. Целую твои глаза, Макс! Макс» [Черубина, 2009: С. 58].
Но молчание она выдержала только полгода. 16 ноября 1910 года вновь пишет Волошину: «Уже много времени прошло с тех пор, как мы не встречались. Кто знает, когда и где встретимся. Я бы хотела, чтоб Вам (в этом и следующем письмах она перешла к официальной форме обращения “Вы”, затем вновь вернется к дружеской “ты“ — А. С.) стало хорошо и светло, чтобы Вы взяли жизнь и любовь. Настоящую, чтоб Вы перестали мучиться мною; я бы хотела взять всю Вашу боль на себя, хотела бы, чтоб я не оставалась больше в Вашей жизни.
Мне хорошо, светло и спокойно.
Я знаю, куда и зачем. Тот путь искусства, который был близок для меня раньше, теперь далек навсегда. Ничего моего в печати больше не появится.
Я — художник, умерла. Но это меня глубоко радует. У меня не тот путь. И теперь в начале его, когда я уже знаю, что нам долго не встретиться — я Вам говорю: спасибо за все, прощайте и простите» [Черубина, 2009: С. 59–60].
Е. Дмитриева недолго оставалась в бедных школьных учителях. 31 мая 1911 года вышла замуж за инженера Всеволода Васильева. Нашла свой путь самопознания в антропософском учении Рудольфа Штейнера, которое стало главным её занятием на все последующие годы и, видимо, источником нового вдохновения. Но в письмах к Волошину продолжала переживать их прошлые отношения: «Макс, Макс, прости мне все злое, что положила на тебя, все недоброе. Только теперь понимаю, как больно ударила душу твою.
Но я ведь люблю тебя, все время люблю и, м.б., теперь смогу спокойно дать тебе хоть немного тепла.
Макс, милый, прости меня. Ответь. О себе» (8 июня 1912) [Черубина, 2009: С. 61].
18 июля 1912, после получения несохранившегося ответного письма написала Волошину: «Спасибо, милый. И за все, что в письме, Макс, благодарю тебя. Мне не за что прощать тебе, нечего. Разве ты обманывал и разве не сгорела бы я уже, если б осталась. Сначала так тосковала о тебе, по твоему, но знала, встречусь,—и опять как в бездну.
Те сокровища, что в душе лежали, не могли пробиться наружу и не пробились бы никогда, на том пути, твоем, любимом, но на который уже не было сил. Но ты, далекий, всегда в сердце моем. <…> Воля <…> он — моя самая большая радость» [Черубина, 2009: С. 61].
В 1913 году было организовано Антропософское общество. Елизавета Васильева стала его гарантом — представителем в России. Она отказала Волошину в поручительстве для вступления в Общество. Объяснила это в письме от 1 октября 1913 года: «Милый Макс! Прости меня заранее, что не исполню просьбы твоей, не смогу поручиться. Ведь я не знаю тебя, Макс, теперь, и не смогу с полной чистой совестью сказать “да”.—Я верю в тебя, как и раньше, но не вижу теперь тебя. Начинать с тобой переписку длинную, чтобы узнавать,— это слишком долго для тебя ждать (не думай, что не хочу увидать тебя, и писать тебе, как раньше, хочу и очень). Я советую тебе обратиться прямо в Берлин, где знают тебя.
Пойми меня верно, Макс!» [Черубина, 2009: С. 62].
И тут же дала рекомендацию А. М. Петровой, которую знала ничуть не больше Волошина.
Следующий тур переписки состоялся в 1916 году. 14 апреля Волошин посетил Васильевых в Петербурге [Купченко, 2002: С. 395].
Васильева – Волошину 26 мая 1916: «6 лет тому назад, когда ты ушел, я знала одно: я умерла для искусства, я любящая его болью отвергнутой матери, я сама убила его в себе.
Я это знала ясно и отчетливо. Но было еще одно: боязнь Безумия, которое для меня тогда стояло рядом с Искусством и преломлясь в Любви, делало ее безумной и невыносимой по жгучести. У меня странная душа, Макс, и никто, кроме тебя, не приоткрывал ее. Тебе это просто было дано, потому что ты имел ключи: искусство. “Черубина” для меня никогда не была игрой, чем больше я ее ни делала игрой вовне. “Черубина” поистине была моим рождением; увы, мертворождением. <…>
Только тебе говорю я об этом и только потому, что стал как-то остро вопрос о дружбе, и я буду честной с тобой. Ты теперь знаешь, какие нити еще вяжут меня с тобой, что я несу в себе все, что было 6 лет назад, как зарытый талант, какая у меня душа, и как я жалка, жалка своей ослепленной душой. Принимаешь ли ты меня?» [Черубина, 2009, c. 79–80].
Революцию Васильевы пережили в Петрограде. В 1918 году, спасаясь от голода и большевиков, они перебрались в столицу Белой армии Екатеринодар. 17 (30) июня 1919 года произошла встреча с Волошиным, приехавшим в Екатеринодар по «делу Маркса» [Купченко, 2007: С. 78].
Там Елизавета Ивановна вошла в кружок молодых поэтов, где познакомилась с Самуилом Яковлевичем Маршаком. Вместе они написали для детского театра несколько остроумных и добрых пьес, которые были поставлены в местном театре. Они вошли в сборник «Театр для детей», выдержавший несколько изданий.
Сын С. Я. Маршака оставил портрет Васильевой в эти годы: «Я сам хорошо запомнил высокую одухотворенность и доброту, которые светились в ее глубоких, и чем-то загадочных глазах, делавших ее по настоящему прекрасной» [Жизнь и творчество Маршака, 1975: С. 456].
Успехи провинциального детского театра были замечены в Москве. Народный комиссар просвещения Луначарский телеграммой потребовал «откомандировать в Москву в распоряжение Наркомпроса Елизавету Ивановну Васильеву, Бориса Алексеевича Лемана, Самуила Яковлевича Маршака тчк» [Жизнь и творчество Маршака, 1975: С. 480].
В столице не задержалась. В мае 1922 года Е. Васильева возвращается в Петроград. Была назначена заместителем заведующего литературной частью ТЮЗа. Она восторженно переживает встречу с любимым городом:
Все то, что я так много лет любила,
Все то, что мне осталось от земли:
Мой город царственный, и призрачный, и милый,
И под окном большие корабли…
(1922) [Черубина, 1999: С. 155].
Возобновляется прерванная гражданской войной переписка с Максимилианом Волошиным.
Васильева — Волошину 12 июля 1922 года: «Только одно скажу тебе, милый, одно, в чем мне нужна и твоя дружба, и твой совет. Я опять стала писать стихи, Макс! Я иногда стала думать, что я — поэт. <…> Я посылаю тебе немного моих стихов. Напиши мне о них совсем правду» [Черубина, 2009: С. 109–110].
3 февраля 1923 года: «Спасибо за отзыв о стихах; только тебе я верю здесь до конца, ты сказал то, что я знаю сама, только говорю себе не так ласково. Я, конечно, не поэт. Стихов своих издавать я не буду, и постараюсь ничего не печатать под именем Черубины» [Черубина, 2009: С. 111].
В Доме-Музее М. Волошина в Коктебеле сохранилась машинописная копия ответного письма от 24 февраля 1923 года: «Ты глубоко не права, говоря о себе, что ты не поэт. Раз ты мне веришь до конца, то верь и этому. Что ты поэт— в этом нет сомнения. <…> Трудность сейчас для тебя только в том, что ты должна быть не ниже Черубины. <…> А Черубину, по-моему, издай отдельно: она будет иметь успех материальный» [Волошин, 2013: С. 611].
Васильева — Волошину 22 марта. 1923 года: «Спасибо за слова о стихах: тебе верю» [Черубина, 2009: С. 115].
Они еще встречались во время приездов Волошина в Ленинград в 1924 и 1927 годах.
На приглашение приехать в Коктебель, Васильева ответила 9 июля 1924 года: «Никуда я так не хочу, как в Коктебель, даже во сне его вижу и слышу соленый запах ветра» [Черубина, 2009: С. 119].
Елизавета Васильева вернулась в поэзию. Это были уже не стихи Черубины. Она писала от своего имени. Это были слова русской женщины. А цыганская кровь ей досталась от предков матери.
Чудотворным молилась иконам,
Призывала на помощь любовь,
А на сердце малиновым звоном
Запевала цыганская кровь.
(1924) [Черубина, 1999: С. 171]
Е. Васильева подготовила сборник из 27 стихотворений «Вереск» и сдала рукопись в издательство «Узел», но книга не была издана. Написала книгу для детей «Человек с луны» (о Н. Н. Миклухо-Маклае), вышедшую в 1926 году и переизданную в 1929.
В 1927 году, в разгар кампании против антропософов, Е. Васильеву арестовывают. При обыске пропал весь архив. Выслали на три года в Ташкент, где работал ее муж. Там она жила в доме, в террасу флигелька которого вросло грушевое дерево. Побывавший у нее востоковед Юлиан Шуцкий назвал ее по китайскому обычаю «ЛиСян-Цзы — философ из домика под грушевым деревом» и предложил, как делали китайские поэты в изгнании, написать сборник «Домик под грушевым деревом». Так и было сделано. С его помощью было написано предисловие.
«В 1927 году от Рождества Христова, когда Юпитер стоял высоко в небе, Ли-Сян-Цзы за веру в бессмертие человеческого духа был выслан с Севера в эту восточную страну, в город Камня. <…> Ли-Сян-Цзы написал сборник стихов, названный им: “Домик под грушевым деревом”, состоящий из 21 стихотворения; всего в нем 147 стихов. <…>
Из них седьмое:
Старая книга
Как для монаха радостны вериги,
Ночные бденья и посты,—
Так для меня (средь этой пустоты!)
Остались дорогими только книги,
Которые со мной читал когда-то ты!
И, может быть, волшебные страницы
Помогут мне не ждать… и покориться.
Из них двадцать первое:
Человек
Ему нет имени на небе.
А на земле, куда пришел,
Приняв, как дар, позорный жребий,
Он оправданья не нашел.
Здесь каждый встречный горд и зол.
Мой брат, ищи его внутри,
Не забывай Его — гори»
[Черубина, 1999: С. 187–194].
Горечь изгнания, вера в человека и искусство стали ее последним обращением к невидимому читателю. И еще с нею осталась вера в любовь:
Нет реки такой глубокой,
Нет тюрьмы такой высокой,
Нет страны такой далекой,
Куда б не пришла любовь.
Выше тюрьмы она,
Глубже реки она,—
Нет для нее пространства»
(15 октября 1927)
[Черубина, 1999, c. 182].
В последний ее год Елизавета Ивановна тяжело болела; тосковала о «самом прекрасном» и «самом призрачном городе мира» — Петербурге; мечтала о Коктебеле. Ее последнее письмо к Максимилиану Волошину от 8-го сентября 1928 года заканчивалось словами: «Ты всегда помни, Макс, что я тебя люблю. Мне сейчас тихо и радостно внутри. Болезнь многое изменила» [Черубина, 2009: С. 165].
В конце октября написала письмо-завещание В. Васильеву, последние слова которого: «И всем скажи, что я всех, всех люблю» [Черубина, 2009: С. 166].
Елизавета Ивановна Васильева скончалась в Ташкенте в ночь на 5 декабря 1928 года от рака печени.
Жизнь Черубины, как литературная мистификация, длилась три осенних месяца 1909 года. Вéка оказалось мало для разгадки ее тайны. Но это достаточный срок для забвения поэта. Елизавету Дмитриеву (Васильеву) помнят.
ЛИТЕРАТУРА
[Агеева, 2006]
Агеева Л. И. Неразгаданная Черубина: Документальное повествование.—М.: Дом-музей М. Цветаевой, 2006.
[Волошин, 2003]
Волошин М. А. Собрание сочинений. Т. 1.—М.: Эллис Лак, 2003.
[Волошин, 2005]
Волошин М. А. Собрание сочинений. Т. 3.—М.: Эллис Лак, 2005.
[Волошин, 2008а]
Волошин М. А. Собрание сочинений. Т. 6, кн. 2.—М.: Эллис Лак, 2008.
[Волошин, 2006]
Волошин М. А. Собрание сочинений. Т. 7, кн. 1.— М.: Эллис Лак, 2006.
[Волошин, 2008б]
Волошин М. А. Собрание сочинений. Т. 7, кн. 2.—М.: Эллис Лак, 2008.
[Волошин, 2010]
Волошин М. А. Собрание сочинений. Т. 9.—М.: Эллис Лак, 2010.
[Волошин, 2011]
Волошин М. А. Собрание сочинений. Т. 10.—М.: Эллис Лак, 2011.
[Волошин, 2013]
Волошин М. А. Собрание сочинений. Т. 12.—М.: Эллис-Лак, 2013.
[Волошин, 2015]
Волошин М. А. Собрание сочинений. Т. 13, кн. 2.—М.: Азбуковник, 2015.
[Воспоминания, 1990]
Воспоминания о Максимилиане Волошине: сборник.—М.: Советский
писатель, 1990.
[Жизнь и творчество Маршака, 1975]
Жизнь и творчество С. Я. Маршака: сборник.—М.: Детская литература,1975.
[Купченко, 2002]
Купченко В. П.Труды и дни Максимилиана Волошина. Летопись жизни и творчества. 1877–1916.—СПб.: Алетейя, 2002.
[Купченко, 2007]
Купченко В. П.Труды и дни Максимилиана Волошина. Летопись жизни и творчества. 1917–1932.—СПб.: Алетейя; Симферополь: Сонат, 2007.
[Листопад, 2008]
Листопад А. В. Творчество Е. И. Дмитриевой: особенности художественного мира и своеобразие духовного поиска: автореф. дис. … канд. филологических наук: 10.01.01 / Моск. гос. обл. университет, М., 2008.
[Лукницкая, 1990]
Лукницкая В. К. Николай Гумилев: жизнь поэта по материалам домашнего архива Лукницких.—Л.: Лениздат, 1990.
[Маковский, 2000]
Маковский С. К. Портреты современников.—М.: XXI век— Согласие, 2000.
[Николай Гумилев, 1990]
Николай Гумилев в воспоминаниях современников.—М.: Вся Москва, 1990.
[ГАРФ]
ГАРФ, ф.102, опись 101, ед. хр. 61, л. 103.
[Черубина, 1999]
Черубина де Габриак. Исповедь.—М.: Аграф, 1999.
[Черубина, 2009]
Черубина де Габриак. Из мира уйти неразгаданной: Жизнеописание. Письма.—Феодосия; М.: Издат. Дом Коктебель, 2009.