Руфь Борисовна Вальбе

 

Эта книга стала большим событием не только в мире «академического» цветаеведения, но и в душевной жизни каждого ее читателя, кем бы он ни был…
Эту книгу нельзя быстро «проглотить». Ее тянет перечитывать, в ней долго живешь. (Один из важных вопросов Марины Цветаевой при новой знакомстве: «Живете в книгах?»)
Это не художественная литература, это книга живой жизни, но к ней очень подходят – не меньше, чем когда речь идет о созданном только воображением писателя романе – известные слова Льва Толстого (в ответ на просьбу «коротко пересказать содержание» «Анны Карениной») о «замке свода» и о том, что чтобы понять, о чем это, надо снова прочесть всё самого начала…
И сколько новых «сцеплений» всплывает, сколько неожиданных (может быть, у каждого читателя своих) внутренних связей возникает, когда вот так – «под одной обложкой» (правда, трехтомника) собранно всё написанное за жизнь (!!!) дочерью Марины Цветаевой….
«Москва в жизни Ариадны Эфрон» - сюжет по-особому волнующий… Марина Цветаева так объясняла своё нежелание возвращаться в ставшую неузнаваемой (после времени ее детства и ранней юности) советскую Москву:
«… я в Москву не хочу: жуть! (Детство – юность – Революция – три РАЗНЫЕ Москвы): точно живьем в сон, сны – и НИЧТО не похоже! Всё – неузнаваемо! Вот – моя личная погудка» (Анне Тесковой, 1936).
И в другом письме – о том, что категорически не хочет в новую Москву, так как «она – американская (точный отчет сестры)».
В жизни Ариадны Эфрон тоже были три разные Москвы.
Маленькая Аля помнила только «третью Маринину Москву» - Революции и первых послереволюционных лет: булыжную, с Собачьей площадкой, на которую ее водили гулять, с еще не взорванным храмом Христа Спасителя…
Всё это Аля хорошо помнила острой «памятью детства» Из той Москвы они уехали в мае 1922 года.
Через 15 лет Ариадна Эфрон вернулась в другую Москву. Тогда она всё чувствовала и воспринимала совсем иначе, чем мать: страх Марины Ивановны перед «жутью» новой Москвы – Москвы 30-х годов – был ей чужд и совсем не понятен. Ее, наоборот, всё приводило в восторг: «Москва – интересна безумно, и безумно разнообразна. <…> я была на Красной Площади <…> по которой проходят на парижских экранах первомайские парады – Кремль со звездами – мавзолей Ленина – портрет Пушкина в нечеловеческий рост – всё своими глазами, своим сердцем <…>Магазины, отели, библиотеки, дома, центр города – что-то невероятное….» (Н.Б. и А.В. Соллогубам, Л.С. и В.С. Барашам, 20 марта 1937). «Вообще тут, конечно, грандиозно и невероятно….» (Н.Б. и А.В. Соллогубам, 7 апреля 1937).
Когда молодая Аля писала эти восторженные слова, все ее близкие еще были живы и никто из них еще не был арестован (совсем скоро будут арестованы ее друг Иосиф (Юз) Гордон и ее родная тетя Анастасия Цветаева…). А через два года – сама она и ее отец. А потом… Расстреляны отец и любимый человек (Самуил Гуревич), ушла из жизни мать, погиб на фронте брат. Ариадна Сергеевна вернулась из Туруханская в Москву после шестнадцати лет тюрем, лагерей и ссылок.
И вот – Алина «третья Москва», которую Марина Цветаева уже не увидела: «В Москве, тьфу-тьфу, не сглазить, всё время хорошая погода, и я почти во все концы бегаю пешком, зеваю по сторонам – с детства моё любимейшее развлечение, даже увлечение <…> Москва очень-очень изменилась в разных отношениях. Красная Площадь стала так же демократичная, как во времена моего детства.

 

Все кремлевские ворота открыты настежь и все прохожие туда заглядывают и никто никого не останавливает, и не гонит прочь. Приезжие зачастую рассаживаются прямо на тротуаре Василия Блаженного и часами смотрят на машины, выезжающие и въезжающие в ворота. Площадь всегда запружена пестрой толпой, мавзолей всегда окружен народом. Молодежь сидит прямо на барьерах мест для гостей <…> 
Толпа же по внешнему виду обуржуазела сверх всякой меры. Масса ломучих девушек в вычурных, декаденских туалетах и прическах, и таких же, но еще более противных развинченных юношей. И папы с мамами не лучше. Ну, да Бог с ними. Не тем сильна Москва» (А.А. Шкодиной, 12 июля 1955).
Когда-то ее восхищала «грандиозная торжественность» Красной площади, но слишком много воды утекло с тех пор. Нравится ли Ариадне Сергеевне эта «вновь новая» Москва с «демократичной, как во времена ее детства» Красной площадью, с «настежь раскрытыми кремлевскими воротами? Ощущает ли она внутреннюю связь этих изменений со своим так поздно пришедшим, но все-таки пришедшим освобождением?..
В восприятии взрослой Али преобладает, пожалуй, какое-то растерянное удивление, смешанное с горечью: так всё изменилось….Теперь это ЧУЖОЙ город, где осталось так мало близких людей, где жизнь столько лет шла без нее; город не помнящий о ней и таких, как она, не желающий ничего знать о людях ее судьбы; за эти годы выросло целое поколение – на первый взгляд совсем чужое. (Позднее, правда, она встретила в этом поколении душевно близких людей.) И есть в этом что-то горько-парадоксально похожее на чувства ее матери, вернувшейся в 1939 году в такую же чужую ей Москву…
Особая тема – своеобразнейший юмор Ариадны Эфрон, поразительная способность ее шутить в таких обстоятельствах, в которых многим это казалось бы невозможным. В одном из ее писем «теткам» звучит: «Я всё еще умею рассмешить!» И это очень перекликается с давними словами Марины Ивановны в их с маленькой Алей голодные и холодные московские послереволюционные дни – об их «особом веселье», природа которого не так проста…. Тогда она сравнивала себя (особенно в дни неудач) с комическим неудачником из романа Диккенса (мистером Микобером). Аля с детства помнила, КАК можно шутить и как это помогает справляться с жизнью…
И вот, сообщая Борису Пастернаку о своем втором аресте, она пишет, что государству вновь понадобились люди «с таким стажем и квалификацией, как мы с Асей» (Анастасия Ивановна Цветаева тоже была в это время вторично арестована), а в одном из писем из далекого Туруханска (ему же), рассказав о забавном эпизоде с забредшим в их дом незнакомым пьяным, которого она была вынуждена, крепко держа под руку, «препроводить» в милицию, Ариадна Сергеевна особо останавливается на безмерном удивлении милиционера и глядящих в окна жителей посёлка, так как она здесь «имеет скорбную репутацию порядочной женщины».
После реабилитации Ариадна Сергеевна приехала в Москву, а ее подруга, Ада Александровна Шкодина-Федерольф, еще не получив реабилитации, только перебралась из Туруханска в Красноярск. Ариадна Сергеевна хлопотала о ее реабилитации и в письме «как бы между прочим» сообщала подруге: «Ахматова просила мне передать, что хочет меня видеть, дала телефон, я еще не собралась. Сперва твое “дело” и моя зарплата 16-летней давности (первым делом, первым делом прокуроры, ну а девушки – а девушки потом)…» (А.Шкодиной, 12 июля 1955).
Для помнящих эту остроумно «перефразируемую» ею песню замена «самолетов» прокурорами говорит о многом…. Но как тонок и многозначителен, как обаятельно артистичен ее юмор, когда об откладываемой встрече с уже весьма пожилой «царственной» Анной Ахматовой так «непочтительно» говорится: «а девушки потом»! (А.Шкодиной, 12 июля 1955).

 

Для помнящих эту остроумно «перефразируемую» ею песню замена «самолетов» прокурорами говорит о многом…. Но как тонок и многозначителен, как обаятельно артистичен ее юмор, когда об откладываемой встрече с уже весьма пожилой «царственной» Анной Ахматовой так «непочтительно» говорится: «а девушки потом»!
На многих сюжетах книги можно было бы остановиться подробнее, и естественно, что первые откликнувшиеся на трехтомник Ариадны Эфрон рецензенты прежде и больше всего размышляли о незаурядной личности дочери Марины Цветаевой, о ее талантливости и душевной силе.
Но сейчас хочется сказать о другом… Лишь в самом конце больших рецензий их авторы «вспоминали» о человеке, без многолетнего подвижнического труда которого у нас не было бы этой книги и мы были бы непоправимо обеднены. На самом деле, конечно, они помнили об этом все время.
Наиболее подробно и лирично сказала о роли Р.Б.Вальбе в создании книги и о ее месте в жизни героини Ирина Чайковская: «В упоминаемую “цепочку добра” (речь идет об «открытой еще Львом Толстым существующей в человеческом сообществе цепочке добра, противостоящей наглой и победительной темной силе», в которой стоит в книге и в жизни Ариадны Эфрон и неизвестный человек, поделившийся с ней в начале лагерной дороги, на пересылке скудным пайком, и Борис Пастернак, и «московские тетушки», много тяжелых дет поддерживающие ее материально и душевно, и сама Ариадна, многим помогающая) легко встраивается (в эту «цепочку» Руфь Борисовна Вальбе, составитель и комментатор книги, а также одна из ее адресатов. <…> в письмах к ней (Ариадны Эфрон) звучит неподдельная, почти материнская любовь <…> Ее – вначале ученицу Елизаветы Яковлевны Эфрон, затем ставшую деятельной помощницей немощных и больных «московских тетушек» - А.С. в одном из писем сравнит с Мариной Цветаевой. Для обеих – «друг – есть действие. Кажется, что книга, посвященная Ариадне Эфрон, сделанная профессионально, с глубоким знанием материала, с комментариями, далеко выходящими за рамки необходимого, несёт еще одно дополнительное качество – душевное родство с его героиней, словно составлена ее дочерью или младшей сестрой» (Ирина Чайковская. Спасшаяся от Минотавра. Книжное Обозрение. Бостон).
Вот на этих «далеко выходящих за рамки необходимого» комментариях и хочется остановиться подробнее – без этого в осмыслении неповторимого своеобразия книги явно не хватает чего-то очень важного. Мне уже приходилось писать об особом «комментаторском таланте» Руфи Борисовны (в статья «Что позволено комментатору?» НЛО, 1996). Там шла речь о ее комментариях к книге переписки Марины Цветаевой и Анатолия Штейгера «Возьмите меня в сыновья». Ее комментарии там носили и «просветительский» характер (когда расшифровывались многочисленные упоминавшиеся в переписке имена исторических и литературных героев), и психологический (когда уточнялись «подтексты» непростых отношений Марины Цветаевой с близкими людьми), и – чисто «фактический». Р.Б. Вальбе обращалась тогда к самым различным и неожиданным источникам, углубленно-добросовестно сопоставляя их.
Еще более разнообразны и, если можно так выразиться, «разножанровы» комментарии к этой книге, работе над которой посвящены многие годы ее жизни (в глубинном смысле – вся жизнь….). Среди них и чисто «академические», и «семейные»… Они полны самых неожиданных сведений, расширяющие рамки создаваемого письмами, воспоминаниями и прозой Ариадны Эфрон «романа». Многое в них захватывающе интересно и читается буквально «взахлёб».

 

Вот Ариадна Эфрон рассказывает историю своей бабушки по отцу – Елизаветы Петровны Дурново, ушедшей из богатого и знатного дворянского дома в революцию. На одной из сходок, куда юная Лиза Дурново тайно приехала из Дворянского собрания, «одетая в бальное платье и бархатную накидку», она познакомилась со слушателем Московского Технического училища Яковом Константиновичем Эфроном и произвела на него впечатление «существа с иной планеты», «но планета у них оказалась одна – революция», - романтически «резюмирует» Ариадна Сергеевна. Далее у нее идет рассказ о том, как Лиза Дурново стала «любимой ученицей» Кропоткина, под влиянием которого сложились ее политические взгляды». Р.Б. Вальбе дополняет этот рассказ колоритным отрывком о ранней юности Лизы Дурново из «Записок революционера» П.А. Кропоткина: она «боролась два года с добродушными, боготворившими ее, но упрямыми родителями из-за разрешения посещать высшие курсы, наконец девушка победила, но ее отправляли на курсы в элегантной карете под надзором маменьки, которая мужественно высиживала часы на скамейках аудитории вместе со слушательницами рядом с любимой дочкой. И, несмотря на бдительный надзор, через год или два она присоединилась к революционному движению, была арестована и просидела целый год в Петропавловской крепости».
Когда Ариадна Сергеевна коротко упоминает о том, что Елизавета Петровна назвала свою дочь (одну из старших сестёр Сергея Эфрона, отца Ариадны) Верой – «в честь друга матери, пламенной Веры Засулич», Р.Б. Вальбе, сначала «просветительски» подробно рассказав об этой героине (кому-то впервые, кому-то – напомнив известные исторические факты: «Вера Ивановна Засулич (1848-1919) – деятельница русского революционного движения, народница. В 1878 году в ответ на жестокое обращение с политзаключенными покушалась на жизнь петербургского градоначальника Ф.Ф. Трепова. Широкое общественное сочувствие этической позиции В. Засулич привело к тому, что суд присяжных вынес ей оправдательный приговор»), - добавляет к этому сведения, почерпнутые ею из эфроновского семейного архива, завещанного ей другой дочерью бывшей «Лизы Дурново» - Елизаветой Яковлевной Эфрон: «По неопубликованным воспоминаниям А.Я. Трупчинской (Анны Яковлевны – самой старшей в этой большой семье сестры – Л.К.) “Молодость моей матери”, В. Засулич в швейцарской эмиграции жила в одной комнате с ее матерью, Е.П. Дурново».
Ариадна Сергеевна далее коротко говорит о дальнейшей судьбе названной в честь «пламенной Веры Засулич» девочки: «пока еще девочка с косами (на семейной фотографии матери с молодыми и совсем юными детьми. – Л.К.), чей взрослый жизненный путь так же начинается с тюрем и этапов». И – уточняющий комментарий Р.Б. Вальбе: «В.Я.Эфрон была арестована весной 1906 года за содействие в побеге сестры Анны (автора неопубликованных воспоминаний о матери. – Л.К.) во время обыска в их доме и сослана в Тверь».
Как будто читаешь отрывки романа о «тургеневских девушках» на рубеже XIX-XX веков! Или это всё-таки уже совсем другие девушки?..
Руфь Борисовной Вальбе была названной дочерью Елизаветы Яковлевны Эфрон и многое из истории семьи Эфрон слышала из ее уст (как, впрочем, и Ариадна, никогда не знавшая свою рано ушедшую из жизни бабушку…). Это дает ей возможность и несомненное право иногда дополнять скупо рассказанное на «Страницах воспоминаний» Ариадны Сергеевны, а иногда и «деликатно поправлять».

 

Так, в комментарии к словам ее об отце и его сестрах («… и Сережа (Сергей Яковлевич Эфрон), и его сестры были учениками театральных школ и участниками студийных спектаклей») сказано: «Ариадна Сергеевна не совсем точна», и далее уточняется, что только Вера Эфрон (1888-1945) училась в 1909-1914 годах на драматических курсах С.В.Халютиной и в 1914-1917 годах была актрисой Камерного театра (режиссер – А.Я. Таиров), а старшие сестры Сергея Эфрона Анна и Елизавета получили гуманитарное образование: Анна стала историком, а Елизавета «пришла в театр лишь в 1920-е годы. В 1921-1923 годах она училась в Вахтанговской студии, а впоследствии стала сначала театральным режиссером, а затем известным преподавателем художественного слова и режиссером чтецких программ».
В этих «педантичных» уточнениях и поправках ощутима отнюдь не только строгая добросовестность ответственного комментатора (хотя это и само по себе «дорого стоит»!)… С особой бережностью хранит Р.Б.Вальбе память о Елизавете Яковлевне Эфрон, о жизни которой знает от нее самой. Руфь Борисовна как будто «унаследовала» от нее глубокую преданность семье, и создается ощущение, что она – может быть, подсознательно – исполняет ее волю, всё делая для того, чтобы память о дорогих Елизавете Яковлевне людях была сохранена не искаженной.
О Петре Эфроне, старшем брате отца, адресате нескольких нежных лирических стихов матери, у Ариадны Эфрон сказано только: «Петр, которому после отчаянных по смелости антиправительственных действий и дерзких побегов из неволи, будет разрешено вернуться из эмиграции лишь в канун Первой мировой войны – чтобы умереть на родине». В обширном комментарии Р.Б. Вальбе (после констатации факта; «Биография старшего из братьев Эфронов Петра Яковлевича (1884-1914) мало изучена. Достоверно известно лишь то, что он – участник Московского вооруженного восстания, эсер-максималист – был арестован в декабре 1906 года на юге России, но ему удалось бежать за границу») его история дополняется «утепляющими» подробностями, позволяющими, пусть в малой степени, увидеть его «глазами семьи»: «Заболев туберкулезом, он вынужден был жить на швейцарском курорте Давос. Сохранилась афиша Русского театра в Давосе, где 16 ноября 1912 года шел спектакль по пьесе А.П. Чехова “Дядя Ваня” с участием П.Я.Эфрона». 
При чтении этих совсем «нейтральных», казалось бы, слов мне вдруг подумалось, что такие афиши обычно хранятся в любящих семьях, и хотя об этой афише больше ничего не сказано, следующие слова комментария в главном подтверждают это предположение: «Е.Я. Эфрон показывала мне (Р.В.) вырезку из газеты с рецензией на спектакль по пьесе польского писателя Станислава Пшибышевского (1868 – 1927) “Снег”, в которой высоко оценивалось исполнением Петром Эфроном одной из ролей. ОДНАКО НАЗВАНИЯ ГАЗЕТЫ И ЕЕ ВЫХОДНЫХ ДАННЫХ Я НЕ ЗАПОМНИЛА» (выделено мной.- Л.К.) Выделенные слова крайне редки в этой книге, переполненной «бесчисленным множеством» педантично добросовестных ссылок на самые разные документы, и на таком фоне это свидетельство, разумеется, внушает полное доверие.
Даже совсем «академические», казалось бы, уточнения, касающиеся истории движения народников, часто эмоционально важны комментатору, помогая увидеть что-то очень существенное в психологических портретах героев книги. Так, к упоминанию Ариадной Сергеевной членства Якова Константиновича и Елизаветы Петровны в революционной народнической организации «Земля и Воля» (Ариадна Сергеевна, правда называет ее «партией» - «были членами партии “Земля и Воля”»; «политическая терминология» ее никогда не интересовала), а с 1879 года – в «в группе “Черный передел”» -

 

Р.Б. Вальбе отнюдь не случайно, думается, сочла необходимым сказать о различии в установках этих организаций – в теории их и, главное, в практике: «В результате разногласий в 1879 году “Земля и Воля” разделилась на “Народную Волю” и “Черный передел”, который, отрицая политическую борьбу и террор, занимался пропагандистской деятельностью в народе».
Кто-то из читателей узнает об этом впервые, кто-то вспомнит слышанное по школьной программе…. Как бы то ни было, после этого уточнения предпочтения Елизаветы Петровны и Якова Константиновича, выбравших «Черный передел», становится яснее.
Подробные комментарии о писателе М. Осоргине и философе Н. Бердяеве выделяются среди многих других, тоже так или иначе характеризующих упоминаемых в письмах или прозе взрослой Ариадны Сергеевны или маленькой Али людей, не столько объёмом, сколько эмоциональными ударениями, явно по-особому важными в системе ценностей комментатора: «М. Цветаева в письме Д.А. Шаховскому от 3 мая 1926 года пишет: “Осоргин – золотое сердце, много раз выручал меня в революцию”»; «Е. Извольская вспоминает, что в тяжелые дни после бегства С. Эфрона из Франции М. Цветаева приходила “несколько раз к Бердяеву, который с глубоким состраданием обращался с ней, оберегал ее как больную”». 
С людьми, «вписывающимися» в ту самую «толстовскую» цепочку «круговой поруки добра», Р.Б. Вальбе знакомит читателя с особой теплотой и пишет о них так, что как бы мимолетно ни были они упомянуты Ариадной Сергеевной, после этих комментариев их имена не будут забыты.
Иногда об одном и том же человеке в разных местах книги можно встретить совсем разные (но не противоречащие друг другу, а взаимно дополняющие!) комментарии. Особенно интересен, на мой взгляд, «случай» с поистине незаурядным человеком – Алексеем Александровичем Чабровым (настоящая фамилия Подгаецкий, 1888 – 1935). Ариадна Сергеевна вспоминает о нем как о талантливом актере и человеке экзотической и грустной судьбы – «незабываемом Арлекине из “Покрывала Пьеретты”», которому «Марина посвятила в 20-е годы свою поэму “Переулочки”, за негасимость его смятенности и за то, что в такое бесподарочное время он – однажды – подарил ей розу» и рассказывает о том, как в эмиграции этот потерянный, одинокий и несчастный человек стал католическим священником. Комментарий Р.Б. Вальбе дополняет эти слова интересными свидетельствами из «художественной сферы» его жизни: «А.А. Чабров – музыкант по образованию, пропагандист музыки А.Н. Скрябина. В 1913 году он был заведующим музыкальной частью Свободного театра, когда А.Я. Таиров предложил ему, никогда не игравшему на сцене, роль Арлекина в пантомиме А. Шницлера на музыку Э. Донаньи “Покрывало Пьеретты”. Именно эту роль вспоминала М. Цветаева в письме Ю. Иваску от 27 февраля 1939 года, говоря, что Чабров “гениальный актер (одной роли)”, и Н. Берберова: “Чабров был гениальным актером и мимом. Иначе не могу его назвать, магия его и яркий талант были исключительны… Я впервые поняла, что такое настоящий театр…” (Берберова Н. Курсив мой), а его партнерша по спектаклю Алиса Коонен пишет, что в этой роли проявился “его воистину сатанинский темперамент” (Коонен А. Страницы жизни).
Когда же в воспоминаниях Ариадны Эфрон речь идет о простых человеческих отношениях, связывавших с ним в трудной жизни послереволюционной Москвы молодую Марину и маленькую Алю (в «Страницах былого» в главе «Последний день в Москве» рассказывается, что А. Чабров был единственным человеком, провожавшим их на вокзал и преданно во всем помогавшим в день их отъезда из России в мае 1922 года) – в комментарии Р.Б. Вальбе рассказывается и о других ситуациях, в которых проявилась глубокая «надежность» этого человека, его способность быть до конца преданным друзьям и их памяти: «Близкий друг А.Н. Скрябина Алексей Александрович Чабров (Подгаецкий) после его смерти и во время смертельной болезни второй жены Скрябина Татьяны Федоровны (урожденной Шлёцер) постоянно поддерживал ее и детей Скрябина, а когда она в апреле 1922 года умерла, принял над детьми опекунство».

 

Это новое сведение по-особому обогащает те представления об окружении Марины Цветаевой в Москве 1917 – 1922 годов, что живут в сознании читателей, знакомых с с цветаевскими дневниковыми записями этих лет и с воспоминаниями о них в ее мемуарной прозе. В них часто встречается имя Татьяны Федоровны Шлёцер, с которой Марины Ивановна дружила, реже – А.Чабров; в чешских письмах Марины Цветаевой говорится о выросших дочерях Скрябина и Татьяны Федоровны, после 1922 года тоже уехавших из Москвы за границу (Марины Ивановна была эмоционально поражена, узнав, что одна из этих дочерей родила ребёнка почти в то же самое время, когда у нее родился сын. «Возраста сравнялись!» - писала она О.Е. Колбасиной-Черновой), но о дружбе А. Чаброва с покойным Скрябиным там ничего не говорится, и об опекунстве над его детьми я узнала впервые. Думается, что умолчание об этом было бы нравственно неприемлемым для Р.Б. Вальбе, в системе ценностей которой такие моменты имеют огромный вес….
При чтении этих многообразных комментариев каждый читатель, естественно, выделит что-то наиболее его заинтересовавшее или взволновавшее. Это может быть необязательно что-то совсем новое, но, во всяком случае, до этого чтения прошедшее «мимо сознания». Так, в каком-то смысле вопреки известному утверждению Ариадны Сергеевны (и многих исследователей цветаевского творчества) о том, что Марина Ивановна начинала по-новому горячо любить человека и страстно стремиться «оживить» его на своих страницах лишь после ухода его из жизни и что так было и с «ее Сонечкой», за книгу о которой Марина Цветаева взялась после получения горького известия, Руфь Борисовна сообщает (разумеется, с опорой на источник), что первые упоминания о желании взяться за «Повесть о Сонечке», пусть еще без точного названия этой повести, встречаются в цветаевской тетради еще 33-го года. Думается, что эта подробность по-особому взволнует всех любящих «Повесть о Сонечке» как свидетельство не «постфактум» воображенного уникального места ее в цветаевской жизни.
Руфь Борисовна как преданный многолетний хранитель семейной памяти, безусловно, имела особое право на предисловие или послесловие к этой книге, но она отказалась – так бережно относится она к миру Ариадны Эфрон. Это определяет сдержанность тона ее комментариев, но за этой сдержанностью так ощутима «болевая» эмоциональная вовлеченность ее во всё рассказываемое маленькой и взрослой Алей, во всю ее трагическую судьбу – не случайно Руфь Борисовна, уже будучи далеко не «здоровой и молодой», ездила в Туруханск, где знакомилась с помнящими Ариадну Эфрон в ссылке и навсегда пораженными масштабом ее личности людьми, а потом долгое время посылала книги в ту далекую библиотеку, но это – отдельный особый сюжет…. Здесь же, завершая отклик на поистине ставшую событием с моей жизни книгу, хочется сказать – перефразируя сказанное Мариной Цветаевой в «Поэме Горы» - «…что все поэмы / Гор – пишутся так», что ТАКИЕ книги собираются и комментируются – создаются! – только так. 

Опубликовано в сборнике докладов Московского Дома-музея Марины Цветаевой "1910 - год вступления Марины Цветаевой в литературу". М.: 2012.

 

Спасибо за интересную информацию! Прочла на одном дыхании. Любимая моя тема, буду изучать дальше и глубже.