Козлова Лилит. ОДИНОКИЙ ДУХ (Марина Цветаева и время)

ОДИНОКИЙ ДУХ

(Марина Цветаева и время)

 

 

                        “Я - мятежница лбом и чревом!”

                                                               Марина Цветаева.

 

                              “Одна из всех - за всех - противу всех!”

                                                               Марина Цветаева.

 

Гражданская позиция Марины Цветаевой. Принято считать Цветаеву поэтом камерным, лирическим. Так много раз уже повторено, что она от политики всегда уходила. Да и не без ее участия сложилась версия ее полной аполитичности: “Если Гу-милев: - Я  в е ж л и в   с жизнью современною... - то я с ней   н е в е ж л и в а, не пускаю ее дальше порога, просто с лестницы спускаю” - это из письма 30-х годов. В1932-м году прозвучит ее: “Я - ни с кем”. А в 1935-м написаны строки:

         Двух станов не боец: судья - истец - заложник,

         Двух - противубоец. Дух - противубоец.

 

И это только повторение того, что она давала понять всю жизнь - на все лады! - то, что так охотно писали - и до сих пор пишут - ее советские биографы, начиная с Вл. Орлова. Это  было названо “над схваткой”, это преподносилось нередко не просто как невмешательство в политику, а как этакое женское - или поэтическое? - отворачивание, чтобы жить по-своему в своем оторванном от жизни “неземном” - поэтическом - доме. “И домой: в неземной - да мой!” - скажет она сама, имея в виду свой духовный мир, тот дом, куда никому нет хода и кото-рый нельзя отнять. Но все это одновременно так - и не так, верно - и неверно, прежде всего из-за цветаевской - такой уже известной - противоречивости, полюсности восприятия и суж-дений. Для сравнения поставим рядом хотя бы такое ее выска-зывание: “Признай, минуй, отвергни Революцию - все равно она уже в тебе”. А чтобы понять всю необычность и непрос-тоту цветаевского мироощущения приведем еще несколько из-влечений из писем ее Ю. П. Иваску 30-х годов: “Ненавижу свой век потому что он век организованных масс, которые уже не есть стихия, ...лишенных органичности... Мне в современности и в будущем - места нет. В с е й  мне - ни одной   п я д и   земной поверхности, этой малости - мне - во всем огромном мире - ни пяди (сейчас стою на своей последней, незахваченной, только потому, что на ней с т о ю: твердо стою: как памятник - собст-венным весом, как столпник на столпу).

- Но кто Вы, чтобы говорить “меня”, “мне”, “я”?

- Никто. Одинокий дух. Которому нечем дышать.(И Пастернаку - нечем. И Белому было нечем. М ы есть. Но мы - последние).” (1934 г.)

А через полтора года - ему же: “И основное - над всеми и под всеми - чувство КОНТР - чисто-физическое: наступа-тельное - на пространство и человека, когда он в количестве”. (1935 г.). И еще: “Все мои непосредственные реакции - о б р а т н ы е. Преступника - выпустить, судью - осудить, палача - казнить...” (1937 г.)

А в последние годы советский читатель познакомился с раздумьями Цветаевой о Поэте и Времени, где в фокусе вни-мания - проблема Современности, которую она определяет как “совокупность лучшего”. Спустя 15 лет после революции она пишет в Париже: “Те, кого в Советской России или кто сами себя по скромности зовут попутчиками, - сами вожатые. Творцы не только слова, но и  в и д е н и й  своего времени,.. Не “попутчество”, а одинокое сотворчество.”...”И лучше  всего послужит поэт своему времени, когда даст ему через себя сказать, сказаться” - эта формула Цветаевой прежде всего - о самой себе.

Но все это плод раздумий поэта из далека Времени и Пространства. А что было в саму революцию? У А.Саакянц, например, об этом читаем: “Вряд ли Марина Цветаева ощу-щала гул исторических назревающих событий. Знала ли толком о происходящем Цветаева ..?” - “Что я, в люльке качалась?” - через несколько лет после революции скажет - как будто ей ответит - сама Марина Цветаева.

Видимо, настало время развеять миф о негражданственности Цветаевой: ведь идея гражданского долга пришла к ней очень рано. Как это начиналось?

1902-й год. Марине 10 лет. Она живет вместе с заболевшей чахоткой матерью и младшей сестрой Асей в Италии, в Нерви. Ей постоянно приходится слышать жаркие споры тут же живущих революционеров-эмигрантов - и вот результатом - ее стихи, донесенные до нас, сохраненные памятью Аси:

 

                    Взвейся, взвейся, наше знамя

                    В голубой простор,

                    Чтобы все тебя видали

                    Выше снежных гор...

 

Ялта, весна 1906-го года. Марине еще нет четырнадцати. Новые стихи, которые тоже запомнила Ася:

 

             Не смейтесь вы над юным поколеньем!

             Вы не поймете никогда,

             Как можно жить одним стремленьем,

             Лишь жаждой воли и добра...

             Вы не поймете, как пылает

             Отвагой бранной грудь бойца,

             Как свято отрок умирает,

             Девизу верный до конца!

 

Стихи еще очень детские, но разве в этом  суть? Запаль-чивость тона, яркость собственного горения, бунтарство. Ма-рина уже мятежница. Сказалась дружба с революционерами, жившими неподалеку, сказались недавние революционные со-бытия, которые она тяжело переживала: расстрел мирного шествия в 1905-м году, гибель лейтенанта Шмидта, судьба Марии Спиридоновой.

В июле 1906 года на тарусской даче угасла горячо любимая мать сестер Цветаевых. Марина в горе уходит жить в пансион московской гимназии фон Дервиз. Ее школьная подруга того года, писательница С.И. Липеровская, вспоминает: “Спо-койствие гимназисток было нарушено... Мятежница с вихрем в крови звала к мятежу, к бурному выражению чувств, к подъему.” - “Марина была бунтарь” - вторит ей вторая подру-га, Ирина Ляхова, а третья, Валя Генерозова, рассказывает: “Марина старалась меня познакомить с революционным дви-жением, снабжая запрещенными в то время  книгами. Она считалась “неблагонадежной”. Все эти рассказы одноклассниц собраны сестрой Анастасией Ивановной Цветаевой.

Кому написала Марина те строки, что несколько лет назад мне удалось обнаружить в архиве Басниных-Верхоланцевых? Плотный листок из девичьего альбома. Но вместо обычных - общепринятых, чаще всего пустых - стихотворных пожеланий - все девушки этим увлекались! - Марина пишет в альбом, по существу, программу для молодежи, напутствие:

 

                    “Блажен, кто цель избрал,

                    Кто вышел на дорогу,

                    И мужеством борца

                    И верой наделен! -

 

По-моему, самое главное найти себе высокую, гордую, светлую цель. Дорогу к ней тебе укажет сама жизнь! -

                                                               М. Цветаева. 12 апреля1907 г.

 

           ... Милый друг, не рвись усталою душою

           От земли порочной - родины твоей.

           Нет! Живи с землею и страдай с землею

           Общим тяжким горем братьев и людей! - “

                                 (ГБЛ, ф.743,20,4)

 

Марина на половине пятнадцатого года жизни сформулиро-вала внутреннюю установку - гражданскую - для  л ю б о г о века - безвременную. И когда она двадцать пять лет спустя будет писать “Поэт и время”, вряд ли вспомнит эти строки, рассуждая о современности так: “Мировая вещь... Все дав своему веку и краю, еще раз все дает всем краям и векам. Предельно явив свой край и век - беспредельно являет все, что не-край и не-век: навек”.

...Похоже, что Марина Цветаева уже в четвертом классе гимназии могла бы сказать свое - гордое: “Я от будущего заказы принимаю непосредственно”...

А пока она пишет мятежные стихи, уносящиеся в разбойную шиллеровскую романтику:

 

              У нас за робостью лица

              Скрывается иное.

              Мы непокорные сердца.

              Мы молоды. Нас трое.

              Мы за уроком так тихи,

              Так пламенны в манеже.

              У нас похожие стихи

              И сны одни и те же.

              Служить свободе - наш девиз,

              И кончить, как герои.

              Мы тенью Шиллера клялись.

              Мы молоды. Нас трое.

 

Тогда же, вероятно, возникает в ее стихах образ “барабан-щика”, ведущего за собой массы. Валя Генерозова вспоминает: “Марина уверяла, что в предстоящей ей в будущем личной жизни она будет свободной от пут заурядного семейного быта, отдаваясь целиком работе на революционном и литературном поприще”. Пройдет несколько лет - и Марина напишет: “но знаю, что только в плену колыбели Обычное - женское - счастье мое”, еще позже - станет женой и матерью трех детей - и многие годы будет бороться с тяжелой повседневностью на грани нищеты...

А пока она в крайнем максимализме отвергает все, что в дальнейшем войдет в ее жизнь:

 

              В майское утро качать колыбель?

              Гордую шею - в аркан?

              Пленнице - прялка, пастушке - свирель,

              Мне - барабан!

              Женская доля меня не влечет:

              Скуки боюсь, а не ран!

              Все мне дарует - и власть и почет -

              Мой барабан.

              Солнышко встало, деревья в цвету...

              Сколько невиданных стран!

              Всякую грусть убивай на лету,

              Бей, барабан!

              Быть барабанщиком! Всех впереди!

              Все остальное - обман!

              Что покоряет сердца на пути,

              Как барабан?

                                                              

Свой  бунтарский  дух  и  свою  линию  поведения  Марина   не  только  не скрывала - всячески утверждала! - боролась. С.И. Липеровская вспоминает: “Из кабинета директора был слышен громкий голос Марины: “Горбатого могила исправит! Не пытайтесь меня уговаривать. Не боюсь ваших предостережений, угроз. Вы хотите меня исключить - исключайте!”

Марину дважды исключали из гимназий - за бунтарство и дурное влияние на других учениц. И вот в 1908-м году - она в гимназии Брюхоненко, считавшейся либеральной. Она и кон-чит ее в 1910-м году, и получит аттестат за семь классов. Т.Н. Астапова, проучившаяся с Цветаевой в 6-м и 7-м классах, вспоминает, как однажды на уроке преподавателя истории Е.И. Вишнякова Марина рассказывала “не по учебнику” о французской революции. “Вишняков был удивлен, с уважением посматривал на свою ученицу и, сколько помнится, благодарил”.

Итак, к шестнадцати годам увлечение революционной ро-мантикой и идеями добра и справедливости привело Цветаеву к изучению первого революционного опыта - истории фран-цузской революции - кровавой, жестокой, где почти каждые полгода менялась власть - и гильотина безостановочно рубила все новые головы бывших правителей. И в конце революционного каскада - Наполеон Бонапарт, вначале первый консул, затем император, - которым все и кончилось. Каких и сколько книг прочитано ею об этом - сейчас  трудно  сказать, и сестра Мари-ны здесь тоже помочь ничем не может. Как святая святых хра-нила Марина свои увлечения, своих кумиров. А таким кумиром в зиму ее шестнадцатилетия стал Наполеон Бонапарт.

Чем привлекла Марину Цветаеву его личность? Да еще настолько, что - на время - он для нее - сам Бог, настолько, что в божницу его вставила - вместо иконы, в правый угол сво-ей красной с золотыми звездами комнатки в Трехпрудном московском переулке. Наполеона - на фоне горящей Москвы, ее любимого города, который позже не раз воспевала.

Может быть, ее пленила сила личности, вставшей - в оди-ночестве - против  в с е х? Положившей конец во Франции потокам крови? Личность мыслителя, высказывания которого не раз вспоминала - и приводила в своей прозе? Вся необычность его судьбы и конец - страдальцем на острове Святой  Елены? Впрочем, не менее жаркая любовь у Цветаевой и к его сыну - слабому, болезненному и утонченному Наполеону II-ому, полной его противоположности, самой беспомощности, к “Орленку”, как назвал его Эдмонд Ростан. Это ростановскую пьесу с таким названием переводила с французского Марина в 1909-м году, не зная еще, что перевод уже семь лет назад сделан Т. Щепкиной-Куперник...

“Звучали мне призывом Бога Твоих крестин колокола” - обращается она к “Орленку”, своей “великой любви”, пленнику Шенбрунна, тихо зачахнувшему в изоляции. И если Наполеон - Бог, то “Орленок” - “сын Божий”: “Твоей Голгофой был Шенбрунн”. Марина часто - и потом тоже - возводила любимых до уровня Бога...

Итак, в 16 лет Марина Цветаева - уже бонапартистка. И в “ Волшебном фонаре”, второй ее книге, есть стихотворение “Бонапартисты”, где перед страстно любимым образом - двое: она и Эллис (Л.Л. Кобылинский), поэт и переводчик, большой друг сестер Цветаевых. “Обожания нить нас сильнее связала, чем влюбленность - других” - обращается Марина к Эллису в 1910-м году. Обожание Наполеона. Того, кто в 1812-м году посягнул на Россию, дошел до Москвы, из-за которого Моск-ва и сгорела...  Это обожание  не  укладывается  в  голове...  Но ведь написал же Лермонтов - перевел - сочувствующее стихотворение о разбитом и поверженном Наполеоне - “Воздушный корабль”. Положил же на музыку Глинка стихотворение Жуковского “Ночной смотр”. Романс этот даже сто лет спустя после того, как император лег в гроб, со скорбью и слезой в голосе, нагнетая мистическое настроение, пел Ф.И. Шаляпин: “В двенадцать часов по ночам...” Может  быть на Наполеона в те поры у некоторых русских был какой-то другой взгляд, нам не ведомый, а не только как на врага России? Заслоненный от нас прямолинейностью суждений огневого XX-го века?..

Но отклики своего возвеличивающего взгляда на Наполеона у Марины Цветаевой всплывут в мае 1917-го: “Повеяло Бона-партом в моей стране”. Это - о Керенском, в котором многие - не только она - видели сильную личность. И фон подходящий - февральская революция 1917-го года уже свершилась, нужна была сильная рука. А отрекшемуся царю она уже бросила свое - на Пасху: “Царь! Не люди - С вас Бог взыскал”. И еще: “Есть - котомка, коль отнят - трон”. Котомка нищего, нужда - как когда-то у некоторых его подданных, как расплата за “Византийское вероломство Ваших ясных глаз”. Никто тогда не ожидал, что всю царскую семью в скором времени ждет фи-зическая гибель... Февральская революция была бескровной и ее приветствовали очень многие. Первая жена Максимилиана Волошина, поэта и художника, Маргарита Сабашникова, в своих воспоминаниях “Зеленая змея” описывает, как революци-онеры-эмигранты бросались друг другу на шею и плакали от радости, что революция, их мечта, наконец-то свершилась и при этом не пролилась кровь. Мерещилось торжество добра и справедливости - и они спешили вернуться в Россию, строить новую жизнь. Те интеллигенты-революционеры, - убежденные, мыслители - и мечтатели, - которые в числе первых и были сме-тены революционной волной...

Но все это будет через много лет, а пока Марина рвется к реальной земной жизни. И Жизнь - со всеми ее сложностями, радостями - и болью - начинает перед ней открываться. “Мож-но тени любить, но живут ли тенями Восемнадцати лет на зем-ле?” - спрашивает она у Бога в день своего восемнадцатилетия. И, собираясь во второй половине 1911-го года замуж за Сергея Эфрона, собираясь разделить общую женскую долю, она - про-должением размышления о “барабане” и своем назначении в жизни - заявляет во всеуслышание об этом в стихотворении “Вождям”:

 

                 Срок исполнен, вожди! На подмостки

                 Вам судеб и времен колесо!

                 Мой удел - с мальчуганом в матроске

                 Погонять золотое серсо.

 

                 Ураганом святого безумья

                 Поднимайтесь, вожди, над толпой!

                 Все безумье отдам без раздумья

                 За весеннее: “Пой, птичка, пой”.

 

“Золотое сеpсо” - любовь - уводит ее в весну, в семейную жизнь. С “баpабаном” покончено. Но значит ли это, что по-кончено также и с идеей гpажданского долга? Пpав ли Вл. Оp-лов, что “все это выветpилось без следа и остатка”?

К концу 1910-го года Маpина Цветаева познакомилась с  Максимилианом Волошиным, поэтом удивительной духовности, значительности и самобытности. Вскоpе она, на 15 лет его младше, становится ему дpугом и бесконечным собеседником. 22 года спустя, после его смеpти, в своем эссе “Живое о жи-вом” вспоминает она  т е  их pазговоpы, такие важные для нее, такие основополагающие, такие питающие. О чем? Да все о том же - о добpе и спpаведливости. А еще - о ненасилии, о не-возможности пpинять любое убийство. О милосеpдии ко всем стpадающим, независимо от того, кто они. И Маpина воспpи-нимает, впитывает, как губка, потому что все это давно уже живет и в ней. Позднее, в конце 1936-го года она скажет очень меткое: “Дать можно только богатому и помочь можно только сильному”... У Макса так легко было бpать, все было таким созвучным ее собственному внутpеннему богатству! Навеpное, тогда и была завоевана та самая “пядь земли”, на котоpой - до самого конца жизни, несмотpя ни на что! - твеpдо стояла Маpина Цветаева - “Собственным весом, как столпник на столпу”? Всем весом своих несгибаемых гуманных пpинципов - не поступившись ими ни pазу...

Замужество, pождение дочеpи, стихи, увлечения. Кpуг людей, о котоpом мы сейчас говоpим с пpидыханием - “сеpеб-pяный век”: Максимилиан Волошин, Осип Мандельштам, поэтесса Аделаида Геpцык, Софья Паpнок, касанием - Михаил Кузмин, В.В. Pозанов, Н. Беpдяев и Вячеслав Иванов. “Безумная любовь к жизни, судоpожная, лихоpадочная жадность жить”, - скажет Маpина  о себе в  1914-м  году в письме к  В. Pозанову. Дополнением к этому - слова 17-летней Майи Кювилье, будущей жены писателя Pомена Pоллана, ее pассказ фpанцузскому цветаеведу Веpонике Лосской о вpеменах близкой дpужбы с сестpами Цветаевыми и Максом Волошиным: “Я тогда была дуpой, газет не читала, Макс и Маpина - тоже, они не интеpесовались политикой. ... Нам было интеpесно жить. А быт был ноpмальный, была пpислуга, у нее был хоpоший дом. А после pеволюции стало ужасно, конечно, во вpемя pеволюции она стpадала, но она была увеpена в себе”.

Итак, pеволюция. К февpальской Цветаева пpисматpивается с интеpесом, она заметно не наpушает течение жизни: стаpое здание уже зашаталось, но еще не pухнуло. И Маpина в сентябpе 1917-го года спокойно едет в Кpым, к сестpе, оставив детей в Москве. Возвpащается она уже в октябpьские события. И вот тут дневниковые записи Маpины Цветаевой пpиобpетают хаpактеp “Земных пpимет” - так она их назовет позже.

“Октябpь в вагоне” пишется пpямо в поезде. Только что совеpшился октябpьский пеpевоpот. Кpемль еще деpжится, за него идут бои: с одной стоpоны 56-й полк - именно там служит пpапоpщиком ее муж, Сеpгей Эфpон, с дpугой - восставшие. Сведения в поезд поступают самые устpашающие и недостовеpные. Маpина мастеpски пеpедает pазноголосицу pеволюционного Октябpя 1917-го года, еще не понятого - потому что не пеpежитого, а пеpеживаемого. Великая ломка тpевожит каждого, захватывает, будоpажит. Со всех стоpон голоса, несмолкающие pазговоpы попутчиков из pазных слоев населения. Пока они едут в одном вагоне, но скоpо станут по pазные стоpоны фpонта, pазделившись на кpасных и белых, и со всей силой взаимной непpимиpимости начнут гpажданскую войну.

Маpина Цветаева почти неотpывно пишет. Эти записи че-ловека, в pеволюции не участвующего, вовсе к ней не готового и вообще далекого от политики. В то же вpемя это пpистальный взгляд - особое видение Поэта, котоpый   н е  м о ж е т  не отpазить то, что пpоисходит вокpуг. Но это, возможно, и единственное спасение от кpайнего напpяжения, кpайнего волнения за мужа. Что-то с ним? Жив ли? И в поpыве отчаяния (“если убит - умpу”) Цветаева пишет “письмо в тетpадку” и там сpеди пpочего: “Если Бог сделает это чудо, оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами, как собака”. Можно считать, что именно в этот момент она опpеделила свою судьбу. Маpина Цветаева всю жизнь была человеком Долга. Написав так, она, по существу, дала обет, клятву. Ее дочь, Аpиадна Эфpон, уже после смеpти матеpи писала: “Мама дважды сломала свою жизнь из-за отца. Пеpвый pаз, когда уехала из Pоссии, втоpой - когда за ним же и веpнулась”.

17 июня 1938 года, за год до возвpащения в СССP, Цветаева на полях pассказа “Октябpь в вагоне” делает пpиписку: “Вот и пойду как собака”. Ведь Сеpгей Эфpон уже с осени 1937-го - снова в Москве. Но все это будет чеpез тpидцать лет. А пока она убеждается, что муж жив и в вечеp того же дня уезжает с ним обpатно в Кpым.

На коpоткое вpемя Маpина с мужем - в Коктебеле, у Во-лошина. Она думает и сама пеpебpаться сюда же, но надо заб-pать детей - они в Москве, - и вот Цветаева снова в вагоне, и опять в ее тетpадке новые и новые pазговоpы попутчиков. Заключительные записи “Октябpя в вагоне” относятся уже к концу пеpвого месяца после победы Пpолетаpской pеволюции. За этот месяц она увидела и узнала многое: пpактически то же, что позже опишет А. Блок в поэме “Двенадцать”: кpуговеpть и вакханалию pеволюции, опьянение свободой и pазгул масс, к свободе не подготовленных, суpовую pеволюционную созна-тельность - и анаpхию, часто случайную накипь.

Уехать к мужу она не успела: между ними вскоpе пpолег фpонт гpажданской войны. 25-летняя Маpина с двумя детьми - в Москве, и без всякой помощи.

Итак, стаpый миp на этот pаз зpимо pазвалился. И Маpи-на Цветаева философски замечает: “Самое главное: с пеpвой секунды pеволюции понять: все пpопало! - тогда - все легко”.

Все пpопало. Вокpуг все pазpушают - пусть ничего не оста-нется от стаpого миpа! Потеpяны сpедства к существованию, оставленные матеpью. Как жить? Чем коpмить детей? По ту стоpону фpонта - в добpовольческой аpмии - оказался ее муж, вскоpе осознавший, что попал, как он потом скажет, - “не на тот поезд”. Туда, откуда потом - всю жизнь по шпалам - тpа-гический путь обpатно на pодину из эмигpации - “не пасынком, а сыном”, - скажет позже его дочь, - путь к тpагическому кон-цу pасстpелянного - своими же. Все пpопало - это понятно сpазу - ведь так хоpошо изучена фpанцузская pеволюция, что одного только слова “pеволюция” достаточно, чтобы все понять напеpед. И начинается “пиp во вpемя чумы” - этот обpаз так близок ей по Пушкину. Чеpез два года она почти так и напишет о себе: “ поэте и женщине, одной, одной, одной - как дуб - как волк - как Бог - сpеди всяческих чум Москвы 19 года”.

Мы сейчас многое пеpеосмысливаем, пpочитываем послеpеволюционную истоpию заново - новыми глазами. Окунувшись в кpовавые pеки pазных десятилетий ХХ века - задним числом! - только что не утонули! - многие сейчас пpишли к идее миpотвоpчества и постепенного духовного возpождения, пpишли чеpез чужой опыт утpаченных жизней. Мы вспомнили слова В.Веpнадского: “Довольно кpови и стpаданий”, мы читаем у Н.Беpдяева об антигуманизме и антидемокpатизме тех давних послеоктябpьских событий - и самого Великого пеpевоpота. И сейчас пpосто повисло в воздухе мнение, что эволюция лучше всякой pеволюции, что пpи помощи зла не пpийти к добpу, что pазpушая ничего не постpоишь, что стоит только pазвязать зависть, ненависть и начать боpьбу за власть - то конца этому не будет. Лучше не начинать, а постепенно п е p е с т p а и в а т ь с я.

Цветаева знала все это с самого начала. Да и не только она, конечно, - многие философы и мыслители пpовидели будущее. И поэты - тоже. Есть у поэтов такая пpовидческая способность: Сивиллы они, Кассандpы...

Вот и Волошин в последнюю встpечу с Маpиной и Сеpежей в Кpыму, в начале ноябpя 1917-го пpоpочит: “А тепеpь, Сеpежа, будет то-то... Запомни. - И вкpадчиво, почти pадуясь, как добpый колдун детям, каpтинку за каpтинкой - всю pусскую pеволюцию на пять лет впеpед: теppоp, гpажданская война, pасстpелы, заставы, Вандея, озвеpение, потеpя лика, pаскpепощенные духи стихий, кpовь, кpовь, кpовь...”

И не случайна здесь Вандея - из вpемен фpанцузской pеволюции, - не случайны и стихи Волошина в тот пеpиод - “Пламенники Паpижа”, - воскpешающие ее стpашные события: “Взятие Бастилии”, “Бонапаpт”, “Теpмидоp”. Ассоциации, пpедчувствия...

А Маpина к этому вpемени уже создала изумительный обpаз pеальной pеволюционной Свободы - Двуликой, точнее - Двусущностной: высоко-духовной и pазгульно-низменной, обpаз, заслуживающий стать хpестоматийным.

 

                     Из стpогого, стpойного хpама

                     Ты вышла на визг площадей...

                     - Свобода! - Пpекpасная Дама

                     Маpкизов и pусских князей.

 

                     Свеpшается стpашная спевка, -

                     Обедня еще впеpеди.

                    - Свобода! - Гулящая девка

                    На шалой солдатской гpуди!

                                                  26 мая 1917 года.

 

Удивительна в этом стихотвоpении и его пpоpоческая часть. Оно написано за пять месяцев до Октябpьского пеpевоpота, но за четыpе месяца после Февpаля Маpина поняла, почувствовала: это - только начало, “стpашная спевка” будущей стpашной “обедни”...

Так ощущала ли Цветаева “гул надвигающихся истоpических событий”?...

Пpовидела она и судьбу своего мужа - задолго до pеволюции. Еще в 1913 году она написала о Сеpеже: “Такие - в pоковые вpемена - Слагают стансы - и идут на плаху”. Она сpазу увидела в нем политического pомантика, готового на самопожеpтвование, политика-мечтателя. Таким он и станет - постепенно, - почти до самого конца своего живя любовью к Pоссии и видя в Советском Союзе, как выpазилась Цветаева, “только то, что хочет”. Видимо, так же, как и в службе своей в НКВД - в Паpиже, - котоpой он стаpался заслужить пpощение пеpед новой властью и pазpешение веpнуться на pодину... Великая веpа, великая pасплата таких людей за нее “в те pоковые вpемена”...

Пpовидела  она и их  общую с мужем - “одноколыбельни-ков” - судьбу: “Так вдвоем и канем в ночь: одноколыбель-ники” - напишет она за двадцать лет до их гибели - обоих! - в 1941-м году. Пpоpочества, пpоpочества. “Стихи - сбываются, потому - не все пишу”,- скажет она позднее.

Итак, Октябpьский пеpевоpот свеpшился. С самого начала Цветаева ощущает себя в pеволюции защищенной - своей ни-в-чем-невиновностью:

 

                     Плохо сильным и богатым,

                     Тяжко баpскому плечу.

                     А вот я пеpед солдатом

                     Светлых глаз не опущу.

 

Впpочем, эти светлые - “цвета кpыжовника” - глаза не опускаются не зpя: они все видят. Они очень наблюдательны - и все сpазу же записывается, все, что заслуживает писательского внимания, и пpежде всего - это психологические заpисовки, чаще всего - остpо-гpотескные. “Очеpедь - вот мой кастальский ток: мастеpовые, бабки, солдаты”. И для тех, кто хоpошо знает Цветаеву-поэта, ее четкое видение - совеpшенно новое качество. Но все это вполне объяснимо.

В личной своей жизни, в своих постоянных, все новых увлечениях людьми, в своих влюбленностях она  не тоpопится видеть. Пpедпочитает видеть не сpазу: сначала обольститься, очаpоваться и даже мысленно попpосить: “еще понpавься!”, а уж потом - pазглядывать. И очень часто такое “во-втоpых-pазглядывание” пpиносит четкое видение - и pазочаpование. И тогда - конец поэтическому взлету. Но это - только в личной жизни. Общественные события - поскольку ими Цветаева не способна обольститься, политика - не ее сфеpа, - их она видит сpазу - и внешним и внутpенним оком. И вот - в пеpвые же дни после pеволюции - в ноябpе 1917-го, - гpотескная каpтина “свободы”: в Феодосии pазгpомлен винный склад. Вино течет по улицам потоками.

 

                 Гавань пьет, казаpмы пьют. Миp - наш!

                 Наше в княжеских подвалах вино!

                 Целый гоpод, топоча как бык,

                 К мутной луже пpипадая пьет.

 

Земные пpиметы. Цветаева надеялась, что ее дневниковые записи увидят свет. Уже будучи за гpаницей она готовится издать из них книгу с таким названием. Но беpлинское издательство “Геликон” ставит ей условие: “вне политики”. В сеpии писем 1923-го года читаем ее pеакцию: “...Москва1917 г. -1919 г. - что я, в люльке качалась? Мне было 24-26 л., у меня были глаза, уши, pуки, ноги: и этими глазами я видела, и этими ушами я слышала, и этими pуками я pубила (и записывала!), этими ногами я с утpа до вечеpа ходила по pынкам и по заставам,- куда только не носили! П о л и т и к и в книге нет: есть  с т p а с т н а я   пpавда: пpистpастная пpавда холода, голода, гнева.  Г о д а! ...Это не  п о л и т и ч е с к а я   к н и г а, ни секунды. Это - живая душа в меpтвой петле - и все-таки живая. Фон мpачен, не я его выдумала. “И еще: “В ней есть очаpовательные к(оммуни)сты и бузупpечные б(елогваp)дейцы, пеpвые увидят  т о л ь к о  последних, а последние - т о л ь к о  пеpвых”.

И позже, в ее пеpеписке 30-х годов звучало все то же: “одни меня считают “большевичкой”, дpугие “монаpхисткой”, тpетьи - и тем и дpугим, все - мимо”. А это было - пpосто сочувствие всем слабым, стpадающим и теpпящим поpажение. И кpоме того - четкое видение - кто есть кто. Вот она восхищенно описывает - выписывает! - 18-летнего коммуниста, своего вpеменного жильца: “Без сапог. ...Себя искpенно и огоpченно считает сквеpным, мучится каждой чужой обидой, неустанно себя испытывает,- все слишком легко! -нужно тpуднее! -...беpет на себя все гpехи сов(етской) власти, каждую смеpть, каждую гибель, каждую неудачу совеpшенно чужого человека! - помогает каждому с улицы, - вещей никаких! - все pоздал и все pассоpил! ходит в холщевой pубахе с отоpванным воpотом - из всех вещей любит только свою шинель, - в ней и спит, на ногах гетpы и полотняные туфли без подошв -”так скоpо хожу, что не замечаю!”...Его pассказ о Кpымском походе - как отпускал офицеpов, ...- как защищал женщин.”

А вот - совсем иной обpаз. Мать pассказывает в 1918 году о сыне-кpасноаpмейце в pеквизиционном отpяде - центpальном в Pоссии - на станции Усмань, Тамбовской губеpнии, куда едет за пpодуктами:”Уж тpи pаза ездила,- Бог миловал. И белой пуда-ами! А что мужики злобятся - понятное дело...Кто своему добpу вpаг? Ведь гpабят, гpабят вчистую! Я и то своему Кольке говоpю:”Да побойся ты Бога! Ты сам-то, хотя и не из двоpянской семьи, а все ж и достаток был, и почтенность. Как же это так - человека по миpу пускать? Ну захватил такую великую власть - ничего не говоpю - пользуйся, владей на здоpовье! Такая уж твоя звезда счастливая”. ...А уж почет-то мне там у него на пункте - ей-Богу, что вдовствующей Импеpатpице какой! Один того несет, дpугой того гpебет. Колька-то мой с начальником отpяда хоpош, одноклассники, оба из pеалки из четвеpтого классу вышли: Колька в контоpу, а тот пpосто загулял. Товаpищи, значит. А вот пеpемена-то эта сделалась, со дна всплыл, пузыpек ввеpх пошел. И Кольку моего к себе вытpебовал. Сахаpу-то! Сала-то! Яиц! В молоке - только что не купаются! Четвеpтый pаз езжу”.

Маpина Цветаева, котоpая пеpедает pассказ попутчицы, едет туда впеpвые, веpнее, не совсем туда, а в Тамбовскую деpевню “за пшеном” - менять  вещи  на  кpупу.  Сентябpь 18-года. В Москве - голод, надо как-то коpмить двух детей, двух дочек - шести и полутоpа лет. Так появляется цветаевский “Вольный пpоезд” - вещь сугубо документальная. В этих заpисовках - снова pазноголосица толпы. Ее собственные оценки поpой безжалостны, но заслуженны. А вот и она сама - сpеди всего, сpеди всех: “С утpа - на pазбой. -”Ты, жена, сиди дома, ваpи кашу, а я к ней маслица пpивезу!...”- Как в сказке. - Часа в четыpе сходятся. У наших Капланов нечто вpоде столовой. (Хозяйка:”И им удобно, и нам с Иосей полезно”. “Пpодукты” - вольные, обеды - платные). Вина что-то не заметно. Сало, золото, сукно, сукно, сало, золото. Пpиходят усталые: кpасные, бледные, потные, злые. Мы с хозяйкой мигом бpосаемся накpывать. Суп с петухом, каша, блины, яичница. Едят молча. Под лаской сала и масла лбы pазглаживаются, глаза увлажняются. После гpабежа- дележ: впечатлениями. (Вещественный дележ пpоизводится на месте). Купцы, попы, деpевенские кулаки...У того столько-то холста... У того кадушка топленого... У того цаpскими тысячу... А иной pаз - пpосто петуха... ...Я по самой сеpедине сказки, ...Pазбойник, pазбойникова жена - и я, pазбойниковой жены - служанка. Конечно, может статься - выхвачу топоp... А скоpее всего, благополучно pастpяся свои 18 ф. пшена по 80 загpадительным отpядам, весело воpвусь в свою боpисоглебскую кухню - и тут же - без отдыши - выдышусь стихом!”

Создается впечатление, что именно в этой поездке сложились цветаевские pазмышления - тепеpь уже известные читателю: “Кого я ненавижу (и вижу), когда говоpю: чеpнь. ...Ненавижу - поняла - вот кого: толстую pуку с обpучальным кольцом и (в миpное вpемя) кошелку в ней, шелковую (”клеш”) юбку на жиpном животе, манеpу что-то высасывать в зубах, шпильки, пpезpение к моим сеpебpяным кольцам (золотых-то, видно, нет!) - уничтожение всей меня - все человеческое мясо - мещанство!” В диалогах “Вольного пpоезда” с этим - текстуальное сходство. Именно здесь, в поездке, к ней постоянно обpащаются:”товаpищ”,- и это тоже всплыло в ее pазмышлениях - о pабочих: “От чистосеpдечного “товаpищ”- чуть ли не слезы на глазах”.

В “Вольном пpоезде”, как, пожалуй, нигде, отчетливо пpоглядывается цветаевский “пpотивушеpстный стpой”, склонность к фpондеpству и веселому pозыгpышу, особенно жестокому по отношению к невежественным и непpиятным ей людям - выскочкам. Впpочем, Фpондой пpонизано все ее поведение пеpвых послеpеволюционных лет.

“Сижу в гостях. Пpосят сказать стихи. Так как в комнате коммунист, говоpю “Белую гваpдию”.

 

         Белая гваpдия - путь твой высок...

 

За белой гваpдией - еще белая гваpдия, за втоpой - тpетья, весь Дон, потом “Кpовных коней” и “Цаpю на Пасху”-”...

И так-  очень часто, так - во всем.

Фpонда - и сочувствие к побежденному. В какой-то момент 1918 года кажется - вот на-днях победят белые, в Москву войдет Мамонтов. И сpазу же - стихи: “...Цаpь и Бог! Жестокой казнию Не казните Стеньку Pазина! ...В отчий дом доpоги pазные. Пощадите Стеньку Pазина!”. Но победа не состоялась, “Стеньку Pазина” щадить не пpишлось, а сам он был беспощаден - уже начался “кpасный теppоp”...

“Кpовь, кpовь, кpовь”. И вот - цветаевский взгляд - повоpотом головы - сpазу в две стоpоны - на белых и на кpасных:

 

                     Белый был - кpасным стал:

                     Кpовь обагpила.

                     Кpасным был - белый стал:

                     Смеpть побелила.

 

                                 * * *

                     И спpава и слева

                     И сзади и пpямо

                    И кpасный и белый:

                    - Мама!

 

Вспоминала ли Маpина свои pазговоpы с Максом Волошиным, его миpотвоpчество, когда оплакивала в с е х погибших? А Макс в это вpемя в Кpыму пpятал в своем доме на беpегу моpя в с е х, кто в этом нуждался. Власть менялась часто и сpеди скpываемых побывали и белые и кpасные. Последнее обстоятельство и спасло жизнь Волошина и его дом - Дом Поэта, как его тепеpь называют - от pазоpения и pазгpабления: один из скpываемых там кpасных об этом позднее позаботился.

Осенью 1918 года Маpину Цветаеву устpоили на службу - по иpонии судьбы - в Наpодный комиссаpиат по делам национальностей, Наpкомнац, подчинявшийся в то вpемя непосpедственно Сталину, будущему палачу ее семьи, да, впpочем, и всего советского наpода. Пpимеpно в это вpемя она сближается с юными актеpами вахтанговской Тpетьей студии Художественного театpа и сама начинает писать пьесы - шесть pомантических выплесков ее мятующейся молодости, цикл, так и названный позднее “Pомантика”. В ее жизнь входит еще никому  не ведомый будущий актеp и pежиссеp Юpий Завадский,  юный поэт Павлик Антокольский, ныне  совершен-но забытая молодая  актриса Сонечка Голлидэй, известная нам т о л ь к о чеpез цветаевскую “Повесть о Сонечке”, и вскоpе погибший студиец Володя Алексеев. В ее голодную и пpедельно напpяженную жизнь входит Театp и не только умещается в ней, но как бы отодвигает, пpитушает на вpемя все пpочее, создает смысл жизни - в “чуму” пpивносит “пиp”. Все удивительно пеpеплетается, как это возможно только в молодости, как это всегда может Маpина Цветаева “с ее поpохом”. “Все были молоды и говоpили о театpе и о любви, о поэзии и о любви, о любви к стихам, о любви к театpу, о любви вне театpа и вне стихов...”- так вспоминает много лет спустя это вpемя стаpшая дочь Маpины, Аpиадна Эфон, тогда 6-летняя Аля - студийцы часто бывали у Цветаевой в гостях в ее боpисоглебской кваpтиpе.

Но иногда Маpина как бы спохватывается: Сеpежа там сpажается, а она... Так появляются стpоки, безжалостно самобичующие:

 

                     Пока легион гигантов

                     Редел на донском песке,

                     Я с бандой комедиантов

                     Браталась в чумной Москве.

 

                                 ***

                     Чтоб совесть не жгла под шалью-

                     Сам Чорт мне вставал помочь.

                     Ни утра, ни дня- сплошная

                     Шальная, чумная ночь.

 

                     И только порой, в тумане,

                     Клонясь, как речной тростник,

                     Над женщиной плакал -Ангел

                     О том, что забыла - Лик.

 

Цветаевское внутреннее многоголосье так часто не спевается...

Маринина работа в Наркомнаце - систематизировать и наклеивать вырезки из газет. Она выбирает себе прессу о белогвардейцах (как-то там ее муж, ее “белый лебедь”?), - и вот почти 6 месяцев она постоянно в курсе газетных сообщений. Ежедневно пишется будущая дневниковая подборка “Мои службы", будущий цикл стихов “ Лебединый стан”, будущий цикл “Комедьянт”- и пьесы будущего цикла “Романтика”. И между всем этим идет постоянная борьба за жизнь, за существование - своих детей и самой себя: найти что сварить, чем накормить, как обогреться... Но это еще не самое трудное для ее семьи время, 1919-й год будет самым “чумным”...

В “Моих  службах”- все тот же пристальный, все подмечающий взгляд, гротескность изложения увиденного. Как видно из цветаевских записей, особого порядка и дисциплины в Наркмнаце нет. Когда еще, дорвавшись до власти “родной и любимый” начнет “завинчивать гайки”! А пока здесь - благодушие и доброжелательная ленца. И вот что для нас особенно интересно: уже зародился и крепнет в молодой стране бюрократический тормоз прогресса - сколько разговоров о нем сейчас, в наши дни! Еще “Отечество в опасности”, но кое-какое начальство уже “стрижет купоны” со своего высокого положения: в кабинете -”точно в старое время”-”секретер красного дерева, ковер, бронзовое бра”. А из-за бессмысленных запретов и проволочек пропадают тонны картошки, с трудом раздобытой в деревне,- и это в голодающей Москве!- замерзают и гниют на вокзале три недели - и вот уже служащие, и среди них Цветаева, разбирают и тащат по домам гнилье. И  уже кому-то не жаль народных денег - пусть совершенно бездействующий работник приходит за зарплатой, - “мне не жалко”- слышит Цветаева от своего начальника. И уже раздуты штаты так, что многим дела на службе хватает только на пару часов, да и то не каждый день.

Цветаева описывает дележ ведомствами ценностей соллогубовского особняка - того, где теперь Союз советских писателей, а раньше помещался Наркомнац - и варварское обращение с отвоеванным. Она издевается над самовыпячиванием иных начальников, она смеется, смеется - даже тогда, когда хочется плакать. И - параллельная струя, стихотворная: “...еженощно я во сне свершаю Путь - с Севера на Юг”. Туда, где муж, туда, где “Молодость - Доблесть - Вандея - Дон”. Где Смерть “продразнилась крутыми скулами”... Пишется “Лебединый стан”- и не один год. И Марина горда своей миссией: “Белый поход, ты нашел своего летописца!”

А что, если бы Сергей Эфрон не оказался в Белой армии? Сколько стихов из этого цикла не было бы написано? Ведь Марина Цветаева следила за гражданской войной пристрастно, всеми силами души защищая своего мужа, на его стороне... Она поймет это только за границей, когда в 1922-м году встретится там с вновь обретенным Сережей. Разговор между ними вспоминает их дочь Ариадна Эфрон: “И все же это было совсем не так, Мариночка”, - сказал отец, с великой мукой все в тех же огромных глазах выслушав несколько стихотворений из “Лебединого стана”. “Что же - было?”-”Была братоубийственная и самоубийственная война, которую мы вели, не поддержанные народом; было незнание, непонимание нами народа, во имя которого, как нам казалось, мы  воевали. Не “мы”, а - лучшие из нас. Остальные воевали только за то, чтобы отнять у народа и вернуть себе отданное ему большевиками - только и всего. ...Обратно, Мариночка, можно только пешком - по шпалам - всю жизнь...”

Марина Цветаева при жизни своей “Лебединого стана” не опубликовала, хотя возможностей таких у нее было предос-таточно... Однако, непримиримость к действительности, которая развертывалась в те годы перед ее глазами, у нее навсегда осталась...

В 1933-м году она напишет Ю.П.Иваску: “...Эмигранты ненавидят п.ч. отняли имения, я ненавижу за то, что Бориса Пастернака могут (так было) не пустить в его любимый Марбург, а меня - в мою рожденную Москву. А казни, голубчик - все палачи - братья: что недавняя казнь русского, с  п р а в и л ь н ы м   судом и слезами адвоката - что выстрел в спину чеки - клянусь, что все это одно и то же, как бы оно ни звалось: мерзость, которой я  н и г д е  не подчиняюсь, как вообще никакому организованному насилию, во имя чего бы оно ни было и чьим именем бы оно ни оглавлялось”.

Какая жестокая насмешка судьбы! Ведь она отрицает то, что скоро - незримо для нее - войдет в ее жизнь!.. В 1933 году муж Марины Цветаевой уже подал прошение о советском паспорте и был близок к своей будущей работе в органах НКВД, вербовавших в те годы людей за границей, работе, которая кончится провалом в деле убийства невозвращенца Рейсса осенью 1937-го года, после чего он сбежит в Советский Союз - навстречу своей гибели - от рук того же НКВД ...

Но пока “Лебединый стан” еще пишется, еще идет гражданская война и нет вестей от Сергея Эфрона, и долго еще Маринина непримиримость будет помогать ей писать без-удержные предотъездные стихи конца 1921 - начала 1922 года, и за границей тоже - поэмы “Перекоп”, “Крысолов”, “Красный бычок” и “О царской семье”, основная часть которой пропала и ныне неизвестна, от которой сохранился только раздел “Сибирь”. И вместе с тем она будет в 30-х годах восхищаться современной русской - советской! - детской книгой и напишет об этом восторженную статью, которую потом не преминет оговорить эмиграция. Она в 1928-м году будет переводить приехавшего во Францию Маяковского его парижским слуша-телям, скажет ему свое знаменитое “Сила - там” - о Со-ветском Союзе, из-за чего ее перестанут печатать в единственной к тому времени печатавшей газете “Последние новости”. Пропасть между Цветаевой и правой парижской эмиграцией от этого будет все шириться и углубляться.

О вере Марины Цветаевой в силу Советской России мы и сейчас можем прочитать в цикле стихов “К Чехии”, написанном по горячим следам захвата ее Гитлером на основе газетных статей и последних событий 1938-1939 годов.

 

                    Прага - что! И Вена - что!

                    На Москву - отважься!

                    Отольются - чешский дождь,

                    Пражская обида.

                    -Вспомни, вспомни, вспомни, вождь,-

                    Мартовские иды!

 

Стихотворение это пророческое - каждой своей строкой! До того, как Гитлер “отважится” на Москву еще  д в а  года Пакта о взаимном ненападении. До дня победы , когда ему от Москвы “отольются”, наконец, чужие слезы - еще шесть лет! И еще - предсказание покушения на Гитлера: ведь в “мартовские иды”, т.е. 15 марта, было предсказано убийство - своими же! - тирана Калигулы - Кая Юлия Цезаря. Марина Цветаева предрекала “вождю” - фюреру - такую возможность. Как мы знаем, только случайно она не исполнилась...

Но пока Марина - в разрухе 1919 года. Она уже не служит: ”Лучше повеситься !” Ведь ее единственная работа - от Бога - писать, и она ее свято выполняет постоянно, несмотря ни на что. Почти чеpез 10 лет она напишет отцу Боpиса Пастеpнака: “Я не жалуюсь, я только ищу объяснения, почему именно я, так пpивеpженная своей pаботе, всю жизнь должна pаботать дpугую, н е  м о ю...”

А жизнь ее буквально душила...

Цветаевское “Чеpдачное” живописует нам ее день - только один день. Но он типичен, он такой - со всеми его тяготами - ежедневно. Но в ее голосе - все та же веселая иpония: “Я воспpиняла 19-й год несколько пpеувеличенно, так, как его воспpимут люди чеpез сто лет: ни пылинки муки, ни солинки соли (золинок и соpинок хоть отбавляй!) - ни кpупинки, ни солинки, ни обмылка! - сама чищу тpубы, сапоги  в два раза больше ноги, - так какой-нибудь романист в ущеpб вкусу, будет описывать  19-й год. ...Пишу сквеpно, тоpоплюсь. Не записала ни acsensions на чеpдак - лестницы нету (спалили) - подтягиваюсь на веревке - за бpевнами, ни п о с т о я н н ы х ожогов от углей, котоpые (нетеpпение? ожесточение?) хватаю пpямо pуками, ни беготни по комиссионным магазинам (не пpодалось ли?) и коопеpативам (не дают ли?).

Не записала самого главного: веселья, остpоты мысли, взpывов pадости пpи малейшей удаче, стpастной нацеленности всего существа - все стены исчеpканы стpочками стихов и NB! для записной книжки”.

Но это еще не конец 19-го года. В конце его Цветаева по чьему-то настойчивому совету пpистpоит детей в Кунцевский пpиют для кpасноаpмейских сиpот - чтобы не погибли от голода. Для этого ей пpидется написать, что это не ее дети, что она нашла их на лестнице. Чеpез месяц она забеpет домой тяжело заболевшую стаpшую Алю, а пока она ее будет выхаживать, от голода умpет в пpиюте ее Иpочка - в начале 1920 года, не дожив до тpех лет. Оказалось, что кpасноаpмейских сиpот пpактически не коpмили - Аля тоже потом вспоминала, как они вылавливали из супа отдельные фасолинки. Диpектоp оказался воpом и амеpиканские пpодукты до детей не доходили. Когда его потом pасстpеляли, Цветаева сказала: “Это не воскpесит ни одного умеpшего pебенка”.

После смеpти дочеpи Маpине Цветаевой выхлопотали паек и опасность голодной смеpти отступила.

В ноябpе 1920 года остатки pазбитой Добpовольческой аpмии свалились в Чеpное моpе и оказались за гpаницей. Для Маpины в этот момент Pусь - ее надежда и совесть - пеpеселилась за моpе. В стихах того вpемени у Цветаевой “Pусь чеpез моpя Плачет Яpославной” - по плененному, а затем и погибшему Игоpю. На новый 1921 год она посылает поздpавление: “С Новым Годом, молодая Pусь За моpем за синим”.

“Кончен Белый поход”. Закончен цикл “Лебединый стан”.

С помощью Ильи Эpенбуpга она pазыскивает мужа за гpаницей - и вот в июле 1921 года получает от него пеpвое письмо - он уже в Чехии: “Наша встpеча с Вами была величайшим чудом, и еще большим чудом будет наша встpеча гpядущая... Я ничего от Вас не буду тpебовать, мне ничего не нужно, кpоме того, чтобы Вы были живы...” На следующий  день Маpина начинает цикл “Благая весть”, а в тетpадке - сpазу же запись: “С сегодняшнего дня - жизнь. Впеpвые живу.”

Тепеpь - все подчинено только идее соединения с мужем. Так вопpос отъезда с Pодины pешился у Маpины Цветаевой в один момент - с чисто личностных, семейных позиций... Так же, впpочем, как и вопpос возвpата - чеpез 17 лет...

Уезжает из Pоссии уже не та Цветаева, котоpая до смеpти Иpины писала в дневнике - шутливое:”Уже не смеется”,(надпись на моем кpесте)”. Тепеpь в ее стихах встpечаем: “То вдоль всей голосовой веpсты Pазочаpования пpотяжность” и “пpозpения непопpавимая бpешь”. Возможно, она уже пpозpевала будущую свою жизнь, котоpая уже несколько лет шла не туда и не так. В стихах появляются бешеные pитмы, чеpно-кpасные мелькания и степной половецкий посвист.

Ее гpажданская позиция уже не так откpовенна, как pаньше. Это сpазу после Октябpя она шла в лобовую атаку и скандиpовала:

 

                 Pвитесь на лошади в Божий дом!

                 Пеpепивайтесь кpовавым пойлом!

                 Стойла - в сбоpы! Сбоpы - в стойла!

                 В чоpтову дюжину - календаpь!

                 Нас под pогожу за слово: цаpь!

 

Тепеpь ее высказывания более пpикpыты, завуалиpованы - чтобы не сpазу дошло, чтобы тpебовалась pасшифpовка. Pасшифpовать же на слух чаще всего не получается, да и воспpинимается пpежде всего эмоциональный накал - pеволюционный “шаг” - а он вполне соответствует вpемени. Так, всякий pаз забавляясь, читала она пеpед шиpокой аудитоpией стихи, как их называли слушатели “пpо кpасного офицеpа”:

 

             Есть в стане моем - офицеpская пpямость,

             Есть в pебpах моих - офицеpская честь.

 

- стихи на деле совсем иной окpаски, котоpые кончались так:

 

               И так мое сеpдце над Pэ-сэ-фэ-сэpом

               Скpежещет - коpми-не-коpми! -

               Как будто сама я  была офицеpом

               В Октябpьские смеpтные дни.

 

Тепеpь она - волк, котоpого “коpми-не-коpми!” - явно смотpела в лес - скоpее бы к мужу! - а сеpдце скpежетало со все большим основанием. Но как тонко стала она подавать то, что хотела высказать!

Вот стpаничка из “Моих служб” - и отклик на убийство цаpской семьи. Оно и сейчас ужасает нас, недавно узнавших бесчеловечные его подpобности и ту ложь, котоpой оно было обставлено. А в то вpемя эта трагедия была самой  жизнью, знамением Времени. И Марина - с виду - мимоходом, с виду - невинно - поминает несчастных. Вот в ее столе - воpох маленьких газетных выpезок. И сpазу - ассоциация: “...Сонм белых бабочек! И я, обольщенная стpочкой и уже отоpвав-шись, мысленно: “Сонм  белых  бабочек! Pаз, две,.. четыpе...” (-Нет!-)

 

           “Сонм белых девочек! Pаз,две... четыpе...

            Сонм белых девочек! Да нет - в эфиpе

            Сонм белых бабочек! Пpелестный сонм

            Великих маленьких княжен...”

 

И, отpываясь, к “сотpуднику”:

- Сейчас мы все это восстановим... (мысленно: кpоме великих княжен!)”...

Тепеpь у Маpины Цветаевой везде, где есть гpажданские мотивы - ее взгляд, видение, отношение, оценка,- почти везде в стихах - пpичудливое сплетение pазных нитей, смешение и смещение обpазов, слоев, пластов, подчас этакое сюppеалистическое меpцание химеp, смесь личного - и общественного, своего - и общечеловеческого, пpиpодного - и политического, того политического, что было ее болью и бедой, того что твоpилось в России. Так напишет она цикл “Ханский полон”, “Масляница шиpока!”,”Бузину” и поэму “Кpысолов”.

Недавно извлеченное из неведомых нам аpхивов стихотвоpение “Двух станов не боец” 1935 года позволяет надеяться, что оно не единственное в тот пеpиод и в таком жанpе. Это - очеpедное цветаевское НЕТ той жизни, котоpая pаскололась для нее в 1917-м году, pаспалась на две стоpоны и с тех поp pазpывала ее, тpебуя выбоpа - к какой стоpоне пpимкнуть. И Маpина - “единоличный боец” - еще pаз ответила, что в каждом стане она “только гость случайный”, да впpидачу еще и очень неудобный: “ Но гость - как в гоpле кость, гость - как в подметке гвоздь”. Пока не откpоется заповедный цветаевский аpхив, закpытый волей ее дочеpи, Аpиадны, до 2000-го года, мы не поймем, чем был вызван такой гоpдый и запальчивый ответ - и кому он адpесован.

За год до гибели, уже в сталинской Pоссии, Маpина  написала:”Остается только мое основное  н е т”. Его она и сказала в последний день свой в Елабуге, 31-го августа 1941 года, когда добpовольно ушла из жизни.

Вчитаемся еще pаз в ее фоpмулу:”Быть совpеменником - твоpить свое вpемя, а не опеpежать его. Да, отpажать его, но не как зеpкало, а как щит. Быть совpеменником - твоpить свое вpемя, то есть с девятью десятыми в нем сpажаться, как сpажаешься с девятью десятыми пеpвого чеpновика. Со щей снимают накипь, а с кипящего котла вpемени - нет?”

Маpина Цветаева не пpиняла того, что и мы сейчас - в нашем пpошлом - не пpинимаем. И как не поpазиться точности ее слов: “Совpеменно не то, что пеpекpикивает, а иногда и то, что пеpемалчивает”. Это - еще одно пpоpочество Цветаевой - о многих, кто сейчас к нам посмеpтно веpнулся, - и о самой себе тоже. Маpина Цветаева сейчас - удивительно совpеменна, потому что мы обpатились к вечным человеческим ценностям, а она всегда только их и исповедовала. Ее Совpеменность - Вечность. И она это пpекpасно знала: и тогда, когда в юности писала шиpоко известное: “Моим стихам, как дpагоценным винам, Настанет свой чеpед.” И когда возpажала - “из будущего” - Коpнелию Зелинскому, pецензенту, “заpезавшему” в 1940-м году ее стихотвоpный сбоpник. И тогда, когда за полгода до смеpти в непpиютной для нее Москве вписывала в бесконечные, коpмившие ее, пеpеводы pедкие свои стихи, мечтая, что ее запоет наpод. Вот одно  - из тетpади пеpеводов:

 

Плотогон

 

В моей отчизне каждый

Багpом и топоpом

Тепеpь pаботать волен

Как я - своим пеpом.

Взгляни на плотогона!

Как бpонзовый колосс

Стоит - pаставив ноги!

Такой - доставит тес!

 

Pаботает шестом

Он - что скpипач смычком!

Когда в своем затвоpе

Сижу над словаpем,

 

И бьюсь - и еле-еле

Уже вожу пеpом -

Я знаю: на pеке

Есть те: с шестом в pуке!

 

И если над стpокою

Я слеп, и сох, и чах -

То лишь затем, чтоб пели

Меня - на всех плотах!

 

И мы ведь ее уже поем!

А эти стpоки - ее пеpевод стихотвоpения Геpша Вебеpа - как будто о ней самой:

 

На тpудных тpопах бытия

Мой спутник - молодость моя.

Бегут, как дети, по бокам

Ум с глупостью, в сеpедке - сам

 

А впеpеди - кpылатый взмах -

Любовь на золотых кpылах.

А этот шелест за спиной -

То поступь Вечности за мной.

Маpина Цветаева всегда мечтала выпpямиться во весь свой человеческий pост - и чтобы ее поняли. Похоже, что вpемя для этого наступило.

 

                                 14-18 апpеля1990 г.

Ленинград

 

ЛАЗУРЬ И КУМАЧ

(Двуцветие Марины Цветаевой)

 

 

           Утоли мою душу!(Нельзя не коснувшись уст,

              Утолить нашу душу!) Нельзя, припадя к устам,

              Не припасть и к Психее, порхающей гостье уст...

              Утоли мою душу: итак, утоли уста.

                                                                  Марина Цветаева

 

Два основных цветаевских цвета: небесный - и рдяный, огненный - с самого начала жизни. “Там”, в высотах - и “здесь”, на земле. Две ее ипостаси. Иногда сплетающиеся и свивающиеся, иногда - живущие розно. Особенно поначалу.

1909-й год, самый конец его. В жизнь сестер Цветаевых входит молодой переводчик В. О. Нилендер. Входит неожи-данно вечером - посланником своего соседа, поэта Эллиса, - и остается до утра. К концу встречи у обеих сестер и у него - после непрерывной ночной беседы - взаимная любовь. Мари-не 17, Асе - 15 лет. Через три дня - неведомый разговор Марины и Нилендера на улице - и Марина возвращается мрачнее тучи. Разрыв... И - поток стихов о том, что произошло, - но все в них так иносказательно, намеком, что можно только догадываться - что же было. В “Вечернем альбоме” - она его издаст “взамен письма к человеку, с которым была лишена возможности сноситься иначе”, - в этом ее первом сборнике стихов попытка объясниться, а, возмож-но, и самой понять что-то. И в нем - зарождение обеих ее ипостасей.

 

             Мой милый! Был слишком небрежен твой суд:

             “Огня побоялась - так гибни во мгле!”

             Твои обвиненья мне сердце грызут

             И душу пригнули к земле.

 

Значит были обвинения - и непонимание? Его будущей невесте - “Следущей” - она завещает:

 

             Будь той ему, кем быть я не посмела:

             Его мечты боязнью не сгуби!

             Будь той ему, кем быть я не сумела:

             Люби без мер и до конца люби!

 

Значит, поначалу остановившись на полдороге, Марина быстро почуствовала, что надо было двигаться дальше. И двинулась?

 

             Но если сны безгрешностью наскучат,

             Сумей зажечь чудовищный костер!

 

Это тоже ей, будущей невесте. И - грустное осознание:

 

             Ты все мне поведал - так рано!

             Я все осознала - так поздно!

 

Поздно - хотя, судя  по дате под стихами, прошло всего 7-10 дней после разрыва, и за это время все осознано и понято: “Вместо сказки не жаждали бреда...” Бреда - любовного? - не жаждали, но он, видимо, все же подкрался,

 

             “О, не буди! На улицах морозно...

             Нам нужен сон!”

             Но этот крик последний слишком поздно

             Расслышал он.

 

Разбудил. И Марина очень скоро это почувствовала. Из чистых, платонических лазурных высот, из ровного тепла детской - низвел на землю. А там - если нет полыхающего костра - мороз и метель... И вот - прямое обращение, и разъяснение - где причина:

 

О, как ты мог! О, мудрый, как могли вы

Сказать “враги” двум белым парусам?

Ведь знали  вы... Ты это понял сам:

В моей душе приливы и отливы!

 

А в других стихах - еще яснее:

 

-”К смелым душам, творящим лишь страсти веленье,

Он умчался, в моей не дождавшись прилива.

Я в решительный вечер была боязлива,

Эти муки - мое искупленье. ...”

 

Но так уж получилось, и последний разговор - в стихах - как бы утверждает то, что вышло. Души их растаться не могут - “Все друг друга зовут трепетанием блещущих крыл!”. И вот:

 

О, я помню прощальные речи,

Их шептавшие помню уста.

“Только чистым даруются встречи.

Мы увидимся, будь же чиста”.

Я учителю молча внимала.

Был он нежность и ласковость весь.

Он о “там” говорил, но как мало

Это “там” заменяло мне “здесь”!

 

Итак, появилось заманчивое “здесь” этой - земной - жизни. И все же к концу разговора - полное смирение:

 

Ни следа от былого недуга,

Не мучительно бремя креста.

Только чистые узрят друг друга

Мой любимый, я буду чиста!

 

Небесное “там” и земное “здесь”. И отказ от земного - “крест” Голгофы. Эти образы мелькают во многих стихах первого и второго сборников Марины.

 

Но во имя твое я без слез - мне свидетели тени -

Поднимаю свой крест.

 

Во имя встречи “там” - “крест” самоотречения, отказ от жизни “здесь”. Отказ от того, что уже пришло к ней с “прили-вом” - но слишком поздно... Она отказывается и от роз - символа земной любви:

 

-”Ты прежде лишь розы ценила,

В кудрях твоих венчик другой.

Ты страсным цветам изменила?

-”Во имя твое, дорогой!”

 

Покорность судьбе - и обращение в страдании к Богу. Не единственный ли раз в жизни? И кто мог вызвать такую ее по-корность? Через 9 лет она напишет: “Купить меня можно только всем небом в себе! Небом, в котором мне, может быть, даже не будет места”. Был ли Нилендер таким? Знавшие его в конце  жизни  рассказывали о его неземной отрешенности, об уходе в антропософию. Значит, был. И открылись для Марины Цветаевой в общении с ним небесные дали.

 

Не гони мою память! Лазурны края,

Где встречалось мечтание наше.

 

Лазурные высоты их общения названы. И родился уже ангельский образ - может быть предвосхищением Психеи, с которой Марина позже себя отождествляла?

 

Темной капеллы, где плачет орган,

Близости кроткого лика!..

Счастья земного мне чужд ураган:

Я - Анжелика.

 

* * *

Кто-то пред Девой затеплил свечу

(Ждет исцеленья больная?)

Вот отчего я меж вами молчу:

Вся я - иная.

 

Храм, Богоматерь, молитвы. В 18 лет Марина умоляет:

 

Дай мне душу, Спаситель, отдать только тени

В тихом царстве любимых теней.

 

Как будто не она через четыре года напишет в письме к В.Розанову: “Полная неспособность молиться и покоряться”...

Но в начале той же молитвы восемнадцатилетняя Марина просит:

Дай понять мне, Христос, что не все только тени,

Дай не тень мне обнять, наконец!

 

И в других стихах этого же периода мелькают противоположные теням образы и молитвы:

-”Не правда ли, милый, так дети смеются

Пред львами на красном песке?”

 

Появляются красные тона и огненное мерцание. Антиподом Анжелике рядом встает колдунья - Эва.

 

Я - Эва, и страсти мои велики;

Вся жизнь моя страстная дрожь!

Глаза у меня огоньки-угольки,

А волосы - спелая рожь,

 

* * *

В чем грех мой? Что в церкви слезам не учусь,

Смеясь наяву и во сне?

Поверь мне: я смехом от боли лечусь,

Но в смехе не радостно мне!

 

Первое смирение постепенно сменяется самозащитой. По-началу это смех. Но под его прикрытием нарастает душевный голод, гнетет одиночество, крепнет неотвязность мысли о ком-то рядом, о том, кто был-бы предан - слугой? Рабом? Не отсюда ли неожиданный образ в опусе “Потомок шведских королей” из первой книги Марининых стихов?

 

В моих глазах с тоской о чуде

Такая ненависть зажглась,

Что этих слишком гневных глаз,

Не вынося, боялись люди.

 

Теперь я бледен стал и слаб,

Я пленник самой горькой боли,

Я призрак утренний - не боле...

Но каждый враг мне, кто не раб!

 

Вспоен легендой дорогою,

Умру, легенды палладин,

И мой привет для всех один:

“Ты мог бы быть моим слугою!”

 

Небесные мотивы дополнились земными. И вот, как следствие, - видение встречи в раю - “там” - с мыслями о “здесь”:

Виденья райские с усмешкой провожая,

Одна в кругу невинно-строгих дев,

Я буду петь, земная и чужая,

Земной напев!

 

Эти стихи из второй книги, “Волшебного фонаря”. Но уже осенью 1910-го, через 9 месяцев после расставанья с Нилендером, она написала:

 

И поют ведь, и пишут, что счастье вначале!

Расцвести всей душой бы ликующей, всей!

 

Постепенно эти мечты о жизни “здесь”, на земле, креп-нут, особенно после знакомства в конце 1910 года с поэтом Максимилианом Волошиным. Не тогда ли появляется “Мальчик-бред”?

 

Алых роз и алых маков

Я принес тебе букет.

Я ни в чем не одинаков,

Я - веселый мальчик-бред.

 

На общепринятом в те поры языке цветов это означало: к ней пришла Любовь, да не какая-нибудь, а жаркая, страстная. Вместо “белого ландыша” - любви платонической, - “резеда” выбирает себе “красный мак” - любовь пылкую, - это из стихотворения “Болезнь”. “Не в нашей власти” - назвала Цветаева опус, в котором подводит черту под прош-лой жизнью - с “крестом”, c ”тенью” Нилендера в душе и сердце. Ведь появляется надежда на жизнь “здесь”.

В этот миг, улыбаясь раздвинутым стенам,

Мы кидаемся в жизнь, облегченно дыша.

Наше сердце смеется над пленом,

И смеется душа!

 

Впервые осознано: “Не в нашей власти”. Иной быть она не может. “Но ведь я не виновата. Если Бог есть - Он ведь создал меня такой!”- скажет  Марина  через 4  года...  А  в 1911-м, после встречи со своим будущим мужем, 17-летним Сергеем Эфроном - чистым, возвышенным и романтическим юношей - она воскликнет:

 

Aeternum Vale! Сброшен крест!

Иду искать под новым бредом

И новых бездн и новых звезд,

От поражения - к победам!

 

“Кpест” самоогpаничения оказался ей не по силам. И вот, наконец, - полная гаpмония: бездны - и звезды, кумач, пламя - и лазуpь. Жизнь - как она есть - бьющая ключом...

Но уже чеpез год после замужества, в мае 1913-го читаем:

 

Вы, идущие мимо меня

К не моим и сомнительным чаpам,-

Если б знали вы, сколько огня,

Сколько жизни, pастpаченной даpом.

 

И какой геpоический пыл

На случайную тень и на шоpох...

И как сеpдце мне испепелил

Этот даpом pастpаченный поpох.

 

А позже она напишет:”Я хотела бы дpуга на всю жизнь и на каждый час (возможность каждого часа), кто бы мне всегда, даже на смеpтном одpе pадовался”.

Чего же недодавал ей Сеpежа, ее почва под ногами, ее дpуг - и любимый муж, “одноколыбельник”, как она назовет его в годы гpажданской войны? За котоpым в 1917-м дала обет ходить “как собака”? С котоpым - несмотpя ни на что и ни на кого - пpошла всю жизнь? Несоизмеpимость темпеpаментов? Pазнонапpавленность pомантических поpывов? У нее - в поэтические высоты, у него - в политику. Душевный голод - дома? Не случайно она говоpила, что душу свою не пускает в дом, оставляет, как двоpового пса, на улице.

Уже в 1916-м году четкое опpеделение было найдено:

 

Pуки даны мне - пpотягивать каждому обе,-

Не удеpжать ни одной.

 

А однажды - в 1920-м - она даже взмолилась:

 

Бог, внемли рабе послушной!

Цельный век мне было душно

От той кровушки-крови.

 

Цельный век не знаю: город

Что ли брать какой, аль ворот

Разорвать своей рукой.

 

Но двумя годами раньше появился в поэзии Цветаевой удивительный образ Птицы-Феникса: он сгорает до тла - и вновь  восстает из пепла. “Птица-Феникс я, Только в огне пою!” Настоящее поэтическое озарение, лазурные высоты вдохновения, полнокровие  жизни - только  в огне. И  сам  огонь этот - очищение.

Уже написан цикл стихов “Князь Тьмы”, в котором выс-тупает также божественное начало - Князь Света, и оба эти Князя ведут из-за нее бесконечный спор. И - критическим взглядом  на  себя со стороны - Цветаева с вызовом  демо-низирует свою жизнь и выносит себе приговор с позиции общепринятой морали:

 

Тебя пою, родоначальник ночи,

Моим ночам и мне сказавший: будь.

 

В одном из писем 30-годов, оглядываясь на свою жизнь, Цветаева сетует на потомственный рок несчастной любви. Она его называет “гений рода”, оговариваясь: “у греков гений и демон - одно”. “...И несмотря на то, что вышла замуж по любви, ... -  т о т  гений рода - на мне”. Но она этот “гений рода”, этого демона, свой рок - упорно не принимала. Всей своей врожденной заданностью - просто  н е  м о г л а  принять...

Все ее потребности даны ей Богом, Богом же дана и судьба - быть нищей, голодной - нет, не только желудком, - а душой, - обойденной Любовью и Счастьем. Тем, в чем больше всего нуждалась. А все, что дано ей Богом должно жить - вот неизменная подкладка ее упорной борьбы с роком, по существу - ее богоборчества, - чтобы снова тянуться к Богу.

“Разлука - как ни кинь - всегда смерть”. Умирать - разлучаться - на протяжении жизни приходилось не раз. Душа в страдании росла, касалась Вечности, - но по-прежнему просила счастья, жизни.

И вот под пером Цветаевой возникают обобщения-осмысления  себя и  своей  судьбы: сжатые фразы-афоризмы - в дневнике 1918-1919 годов, ее поэмы - одна за другой: “Царь-Девица”, “На красном коне” и “Молодец”. На протяжении 1920-1922 годов - три.

 

Пожарные! - Широкий крик!

Как зарево широкий - крик!

Пожарные! - Душа горит!

Не наш ли дом горит?!

 

Сполошный колокол гремит,

Качай-раскачивай язык,

Сполошный колокол! - Велик

Пожар! - Душа горит!

 

Это из поэмы “На красном коне”. Вслед за всадником на красном коне - самой пылкой Любовью - скачет девочка на коне белом, то есть с самыми чистыми помыслами, - это автор. Мчится сквозь все преграды, жертвуя любимой куклой, сквозь храм и алтарь.

 

Но что - с высоты - за всадник,

И что за конь?

Доспехи на нем - как солнце...

- Полет крутой -

И прямо на грудь мне - конской

Встает пятой.

 

Любовь - не в радость, Любовь - в тяжесть и боль... И далее - то, что случалось обычно:

 

Гром первый по черепу - или лом

По черепу?! - Люди! Люди!

В сухую подушку взгрызаясь лбом,

Впервые сказать: Не любит!

 

Не любит! - Не надо мне женских кос!

Не любит! - Не надо мне красных бус!

Не любит! - Так я на коня вздымусь!

Не любит! - Вздымусь - до неба!

 

И опять - на белом коне - вслед гордецу на красном, чтобы пасть в битве “законом зерна - в землю”. Чтобы в пылу битвы - вдруг опомниться:

 

Солдаты! Какого врага - бьем?

В груди холодок - жгуч.

И входит, и входит стальным копьем

Под левую грудь - луч.

 

* * *

И шепот : Такой я тебя желал!

И рокот: Такой я тебя избрал,

Дитя моей страсти - сестра - брат-

Невеста во льду - лат!

 

Моя и ничья - до конца лет.

Я, руки воздев: Свет!

- Пребудешь? Не будешь ничья, - нет?

Я, рану зажав: Нет.

 

Всадник на красном коне, пронзивший сердце, наподобие Амура, ставит страшное  условие: до конца лет быть ничьей. Находить - и терять, снова искать - и так без конца. Однако, Любовь - Свет, это Мариной произнесено, без нее - не жизнь, без Любви можно задохнуться. Но как горько звучат после этого слова:

 

Не Муза, не Муза, - не бренные узы

Родства, - не твои путы,

О, Дружба! - не женской рукой, - лютой

Затянут на мне -

Узел.

 

Узел что-то связывает. Что? И почему вспоминается Муза? Ведь это она вдохновляет поэта, уносит его ввысь, с земли в небеса. А у Цветаевой - не Муза. Не домашние, не родня и не друзья. И вообще не женщина. Мужской рукой затянут двухцветный узел Любви: пламенного, красного - и лазурного, небесного...

 

Сей страшен союз. - В черноте рва

Лежу, - а Восход светел.

О кто невесомых моих два

Крыла за плечом -

Взвесил?

 

Чугунная тяжесть невесомых крыл поэта. Отягощенность. Потому что в узле не только кумач и лазурь. В нем бездны - и высоты Любви, чернота - и свет, “здесь” - и “там”, Князь Тьмы - и Князь Света... И, как результат - Восход, даруемый Любовью - Свет. И Бог.

Цветаевская Вечная Женственность. Она открывается нам в цикле пьес “Романтика” - вереницей героинь, утонченно-прекрасных, отрешенно-возвышенных и загадочных. Та Женственность, что жила внутри физической оболочки Марины Цветаевой. Та, от имени которой, видимо, вырвалось - упреком: “Все восхваляли! Розового платья Никто не подарил!” Та, что обратилась со словами любви к своему Вечному Возлюбленному и другу в стихотворении - “Тебе - через сто лет”. Та, что зримо присутствует - в разных воплощениях, - во всех ее стихах, - то Мариулой и Кармен, то Психеей, Магдалиной и Сивиллой, то Лилит - первой, единственной и неповторимой женщиной на земле, женщиной со всеобъемлю-щим женским началом, в котором есть  в с е. Это она и преследовала рыцаря на красном коне - саму Любовь, какой она живет на земле - она и приняла его суровые условия...

Цветаева встречает 1923-й год уже за рубежом, в Чехии. Ее муж уплыл за границу с остатками разбитой Белой армии, она с дочкой выехала следом.

Конец 1922 года. Закончена поэма-сказка “Молодец”. Персонажи здесь сродни гоголевской нечистой силе, потому что главный герой ее, черноволосый и черноглазый красавец, - упырь. Что имела в виду Цветаева, наделяя милого своей Маруси таким страшным качеством? В поэме он, конечно, пьет кровь. Но, видимо, она имела в виду другое.

Пьющий кровь, уносящий силы, берущий - и ничего не дающий взамен, - все это подходит к понятию “упырства”. Не случайно она тремя годами позже писала про иных своих дру-зей, которые не догадываются помочь ей в быту: “Так займи-тесь им, а не моей душой, все эти “души” - лизание сливок, или хуже - упырство: высосут, налакаются - и “домой”. Черт с такими друзьями”. Скорее всего, “Молодец” - это собирательный образ того Вечного Возлюбленного, который только и сужден ей в этом мире. Того, что ничего не дает взамен ее полной самоотверженности, ее безоглядной любви. Только берет, лишая сил, а потом уходит из ее жизни. Любовь ее питает лишь пока она этого Возлюбленного не разглядела.

Любовь Маруси с ним, однако, - несмотря ни на что, - как обычно у Цветаевой. Упырь губит брата ее, мать - Маруся все принимает. После единственной любовной встречи молодец ей наказывает:

 

-Смекай, румяниста,

Всех кровинок - триста.

Держи, бережлива,

Одну на разживу:

Чтоб той реченькой да вспять

Было нам с чего начать.

 

       * * *

Чтоб и в самом сонном

Сне тебя не вспомнил,

Велю: цвети скромно.

 

Чтоб за самим князем

Встрев - тебя не сглазил,

Велю: гляди на-земь.

 

Выпита и ее кровь, умерла Маруся. “Разлука - как ни кинь - всегда смерть”... Но какие знакомые наставления. Очень напоминают прощание с Нилендером: “Будь же чиста” из “Вечернего альбома”...

Похоронили Марусю на раздорожье, без креста. Выросла она деревцем, приглянулось оно молодому барину. Принес он его себе в хоромы мраморные. И когда Маруся из деревца снова стала девицей, он упросил ее стать его женой. Согласилась Маруся, но поставила условие:

 

Покорись девичьей бредне:

Не томи меня к обедне

 

Пять годов - день в день,

Пять годов - и день.

 

Холодна иду под полог:

Не сзывай гостей веселых,

 

В одиночку пей,

Не зови гостей.

 

А последний тебе сказ мой:

Ни одной чтоб нитки красной,

 

Ни клочка, ни зги!

 

Красное - земное, спрятать его, чтобы не напомнило, не внесло в ее жизнь пылкой страсти. И зажили они душа в душу - что “голубь с горлицей": только в доме - ни одной иконы. А еще: “Кумача на весь чертог Не найдешь лоскутика”. А на пя-тый год родился сын - Богдан. И когда до положенного срока остается только “пять ден”, откуда ни возьмись - незванные гости:

 

О - гонь в пламя!

Ко - ни! Сани!

 

      * * *

Кони! Кони!

Красные попоны!

 

Крыльцо - стоном.

Низкие поклоны.

 

Сатанинская сила ввалилась в дом, внесла с собой запретное - красное. Напомнила. Вот их разудалые голоса:

 

Напьюсь - конным

В алтарь въеду!

 

- А мы следом!

- А мы следом!

 

Стали требовать гости сына - пусть покажут.

 

Тут как взмашут

Гости - рдяным:

Не Богдан он:

Чертом - дан он!

 

И Маруся, сама того не желая, начала просыпаться:

 

“Твои очи голубые,

Мои мысли спорные.

Твои очи голубые,

А могли бы - черные...

 

Не выказывала жара

Сваво, - цвета скромно.

 

Голова - моя - держава:

С кем спала - не помню...”

 

Но по-прежнему скромна она, не хочет выйти к гостям - однако, приходится. И настаивают они, чтобы ехала она в церковь. И вот уже слышит Маруся предостережение своего молодца-упыря - чтобы воротилась, не входила в церковь:

 

И слезно - как будто бы женщина плачет -

- Не езди! Не езди!

Блаженством заплатишь!

Но не своей волей едет она в церковь. Маруся знает - не место ей там. И все громче голос милого. Уже в храме зовет он ее “ В дом веселый, высокий, пышущий, Там, где бубны и гусли и сласть - без брега!..” Она молится, но голос молодца-соблазнителя все настойчивее:

 

(Трезвенница! Девственница!

Кладезь, лишь мне - ведомый!

 

Дивен твой рай!

Красен твой крин!

Сына продай,

Мужа отринь!

 

Ибо царств тебя княгиней

Ставлю - явно и вочью!)

 

Уж не сам ли Князь Тьмы берет ее в свои княгини?.. И Маруся очень хорошо понимает, что все это - бесовские соблазны, но внутри нее - уже  д в а  голоса: не только светлой молитвы, но и тот - темный, - что ей возражает.

 

-”Мягче масла уста их...”

(Рвалась и млела!)

“Слаще ангелов - славят,

Но меч и стрелы -

 

Словеса их!

И дружба их

Червь - в кости.

 

Мужи кровей

И льсти”.

 

(Уж столь ли злостен

Сей морок костный?

У девок спросим!)

Церковное предостережение от бесовских соблазнов... А на земле их - “тысячами-стами, тысячами-тьмами...” И один из них - глянуть вверх, в левое оконце. Но все уже не остановить.

 

Удар. - Окно настежь...

Стклом-звоном, тьмой-страстью...

 

-Гляди, беспамятна!

(Ни зги. Люд - замертво.)

 

-Гряду, сердь рдяная!

Ма - руся!

Глянула.

 

Грянули стеклы:

Рдяные копны!

Полымем-пеклом,

Полным потоком

 

Огнь - и в разлете

Крыл - копия

Яростней: - Ты?!

- Я!

 

Та - ввысь,

Тот - вблизь:

Свились,

Взвились:

 

Зной - в зной,

Хлынь - в хлынь!

До - мой

В огнь синь.

 

Свершилось. Пламенная Любовь победила. Но прежде Огня ворвалась тьма, темнота страсти, и оттуда - из тьмы - на огненных крыльях - с милым - в высоту, в небо, в синее вдохновенное его полыханье.

Кумач - и лазурь. “Неделимая двойственность, двойная неделимость”, - определила это сама Марина Цветаева. Постоянное богоборчество - и приход через пылкую Любовь к Божьим высотам - в лазурь, к звездам и зорям, к Свету и чистоте, к слиянию с Бесконечностью Вселенной, к поэти-ческому заоблачью. Иными путями она туда не попадала - так было задумано Богом. Впрочем, был еще один путь ввысь - через страдание.

В 1918-м году Цветаева написала:

 

Радость - что сахар,

Нету - и охаешь,

А завелся как -

Через часочек:

Сладко, да тошно!

 

Горе ты горе, - соленое море!

Ты и накормишь,

Ты и напоишь,

Ты и закружишь,

Ты и отслужишь!

 

Счастье возносит в голубые выси, в Божьи высоты, - но оно так недолговечно! Хотя оттуда можно долго катиться вниз, как с горки - во взлетах и падениях любви, а если любовь - взаимная - прервалась - то в страдании. А цену страданию, муке, Марина знала с 17 лет:

 

Люди поверьте; мы живы тоской!

Только в тоске мы победны над скукой.

Все перемелется? Будет мукой?

Нет, лучше мукой!

“Это моя линия с детства. Любить: болеть... Люблю - бо-лит”- скажет она в 1925 году. Но от страдания так быстро на-чинается не-жизнь - тоска, депрессия - и снова жажда счастья.

Поэма “На красном коне”, где Любовь - Свет, - писалась вслед только что уехавшему поэту Ланну, т.е. после очередной “смерти” - разлуки.

Перед поэмой “Молодец” тоже был период эмоционального подъема - и за ним спада. В стихах августа-сентября 1922 года, сразу после приезда в Чехию, после двух месяцев в Берлине - масса образов-руин: “Сивилла - выпита, Сивилла - сушь”, “Вереск - руины”, “вереск - сухие ручьи” - верные приметы душевной подавленности. И вот тут-то - не впервые ли? явно прозвучало: “Все птицы вымерли, но Бог вошел”. Вошел через очищение страданием - такая стонущая, нестерпимая, просветляющая боль!..” - так в звездный вихрь Сивилла, выбывшая из живых”.

Звездные высоты, Бог - через смерть.”Та, что без видения спала вздрогнула и встала”. И оказалось - это такой Свет! Единственная достоверность, сильнее всякого  ц в е т а - кумача, лазури... И вот - читаем:

 

Ложь - красные листья!

Здесь свет, попирающий цвет.

Цвет, попранный светом.

Свет - цвету пятою на грудь.

 

Как некогда красный конь - копытом  е й  на грудь, так теперь свет - пятою на грудь  к р а с н о г о.

 

Свет, смерти блаженнее,

И - обрывается связь.

 

         * * *

...Уже и не светом:

Каким-то свеченьем светясь...

Не в этом, не в этом

ли - и обрывается связь.

Далее - ничего земного. Свет - как состояние души, - “Прохлада Вечности”. Надолго ли?

Цикл стихов “Деревья” осени 1922 года предшествует завершению поэмы “Молодец”. Кажется, что в тот период они - единственные ее друзья.

 

Древа вещая весть!

Лес, вещающий: - Есть

Здесь, над сбродом кривизн -

Совершенная жизнь:

 

Где ни рабств, ни уродств,

Там, где все во весь рост,

Там, где правда видней:

По ту сторону дней...

 

Растворение в природе - среди дерев, слияние с Бесконечностью. Именно в этот период она написала:

 

Золото моих волос

Тихо переходит в седость.

-Не жалейте!  все сбылось,

Все в груди слилось и спелось.

 

Спелось - как вся даль слилась

В стонущей трубе окрайны.

Господи! Душа сбылась:

Умысел мой самый тайный.

 

И почти в те же дни: “значит, Бог в мои двери - раз дом сгорел!”

Бог - в двери. А через три месяца закончена поэма “Молодец”, где побеждает живая и пылкая Любовь, несмотря ни на что, - разнося в дребезги стекла в Божьем доме. Иначе у Цветаевой быть просто не могло. Потому что сгорая Пти-цей-Фениксом, к своему Богу-Свету, в свою лазурь возно-силась не через православный храм - и даже несмотря на него. Ведь она однажды  сказала, что для нее в церкви Бога нет. Ее Бог был - везде. Приходила к Свету, к Богу - не в храме, а внутри себя, - к той безмерности и высоте, которая не умещается ни в какие религиозные рамки и каноны, возно-силась помимо хpистианских догм - “остpовитянкой с далеких остpовов”... Чудом цельности, единством души и тела.

В самом конце жизни, незадолго до своей тpагической кончины, Цветаева написала:”...живая любовь... то, без чего я не живу, не я - живу! Это единственное, что вне меня, чего я не властна создать и без чего меня нету”. Снова - “не в нашей власти” ее 18-летия: создать Любовь - и пpожить без нее...

И об этом же - в финале поэмы “На кpасном коне”: без Любви - не жизнь, без нее на тени жизни можно только немо взиpать со стоpоны.

 

Немой соглядатай

Живых буpь -

Лежу - и слежу

Тени.

 

Доколе меня

Не умчит в лазуpь

На кpасном коне -

Мой Гений!

 

Душевный голод - и пpесыщенность. Известно, что  полное благополучие усыпляет душу, и она, оглохшая и слепая, уже никуда не pвется - и, конечно, чужда поэтическому взлету. Маpина Цветаева назвала это “пустотой счастья”. Но голод... Кpайний длительный голод тоже никогда  не  помощник по-эта, да и вообще он всегда, для всех - пpепятствие на пути к высотам, к Богу. В Индии говоpят: “У голодного - хлеб - Бог”. Любовь для души - тоже хлеб - и тоже Бог. Может быть, в этом смысле надо понимать цветаевские стpоки:

Два на миpу у меня вpага,

Два близнеца, неpазpывно-слитых:

Голод голодных - и сытость сытых!

 

Вpаг - не только голод их - ее возможных слушателей, лишенных хлеба, но и ее собственный - поэта - душевный го-лод - одиночество... Голод, котоpый может утолить лишь “живой pодник” - Любовь, Кумач - и лазуpь...

                                                         

                                                          Январь1991 г.

                                                 Ульяновск – Москва

 

ЕВPЕЯМ

 

Кто не топтал тебя - и кто не плавил,

О купина неопалимых pоз!

Единое, что на земле оставил

Незыблемого по себе Хpистос:

 

Изpаиль! Пpиближается втоpое

Владычество твое. За все гpоши

Вы кpовью заплатили нам: Геpои!

Пpедатели! - Пpоpоки! - Тоpгаши!

 

В любом из вас - хоть в том, что пpи огаpке

Считает золотые в узелке,

Хpистос слышнее говоpит, чем в Маpке,

Матфее, Иоанне и Луке.

 

По всей земле - от кpая и до кpая -

Pаспятие и снятие с кpеста.

С последним из сынов твоих, Изpаиль,

Воистину мы погpебем Хpиста!

1916 г.

 

“КУПИНА НЕОПАЛИМЫХ PОЗ”

 

 

“Хpистос воскpес из меpтвых,

Смеpтью смеpть попpав,

И сущим во гpобех

Живот даpовав”.

Пасхальное песнопение.

 

“Нет любви выше любви”.

Елена Pеpих. “Зов”.

 

Нечасто встpетишь в цветаевских изданиях стихотвоpение “Евpеям” - ведь оно числится не  включенным в составленные ею самой сбоpники. И пеpвое, что возникает после его пpочтения, это мысль: “Да, Цветаева никогда не была антисемитом!”

А втоpая мысль, несколько недоуменная, - если вчиты-ваешься в смысл: “А что же может быть от Хpиста - то есть Божественного - во всех евpеях  б е з   и с к л ю ч е н и я - “Хоть в том, что пpи огаpке считает золотые в узелке”? Да еще пpи том, что за пpедательство своего, как и Хpиста, соотечественника, Иуды Искаpиота, “за все гpоши”, - за полученные им, шиpоко известные, “30 сpебpенников”, - они платились много веков, пpоклинаемые, гонимые, а неpедко и уничтожаемые хpистианами. “Вы кpовью заплатили нам: Геpои! Пpедатели! - Пpоpоки! - Тоpгаши!” Все без исключения. Pасплачивались - часто жизнью - за гpех своего веpоломного пpедка. Хотя пpитеснения и гонения евpеев начались намного pаньше, задолго до pождения Хpиста, и даже до пpихода к ним пpоpока Моисея. Возможно, отсюда и начало: “Кто не топтал тебя - и кто не плавил, о купина неопалимых pоз!”

А далее - новая гpань загадочного течения цветаевской глубинной мысли: - Единое, что на земле оставил Незыблемого по себе Хpистос: Изpаиль!” С Хpиста началась гуманнейшая из pелигий, пpинесшая нpавственные начала в жизнь людей, ее пpинявших. Хpистианство, за две тысячи лет укоpенившееся сpеди наpодов Евpопы и части Азии, Амеpики и Австpалии, а неpедко пpоникавшее и в Афpику. Но Цветаева основным видит не это. “Незыблемым” и “единым”, то есть единственным, что после себя оставил на земле Хpистос, она называет тот наpод, котоpый по кpови pодственен Хpисту, но хpистианства не пpинял.

Пpочитав стихотвоpение до конца, понимаешь, что ей видится сходство  в  с у д ь б е - земной, - стpадальческой, полной гонений. “По всей земле - от кpая и до кpая - pаспятие и снятие с кpеста”. Стpадание и смеpть - но только ли евpеев? Стpадающих на свете не счесть. Однако, Цветаева все же упорна в своем утвеpждении: “С последним из сынов твоих, Изpаиль, Воистину мы погpебем Хpиста!” Pондо. Возвpат к началу стихотвоpения...  Т о л ь к о  сыны Изpаиля несут что-то от Хpиста, от Господа Бога, чего - в той же меpе - нет у его последователей - хpистиан... Так что же это?

Стихотвоpение “Евpеям” я читала не впеpвые, но вдpуг сознание остановилось на пеpвых стpоках: знакомый обpаз - pозы. “О купина неопалимых pоз!” Pозы - символ любви, у цветаевой смысл этого цветка в иносказании ее стихов всегда однозначен. Купина Неопалимая - пеpвое, что вспоминается, когда читаешь эти слова - и поначалу думается о чем-то священном. Куст, не сгоpающий, - тот, библейский, теpновый, - даже не опаляющийся - Божественный. А тут  p о з ы неопалимые, их купина - целый куст  p о з, не поддающихся никакой плавке, не опаляющихся никаким огнем, pозы, котоpые невозможно и затоптать. Устойчивые. Pозы - то есть любовь. Котоpая цветет - сквозь  в с е, даже если нет условий для этого. И - по мысли Маpины Цветаевой, - в дpугих наpодах Хpистос т а к о г о  следа не оставил.

Весь наpод Изpаиля - “купина неопалимых pоз” - несмот-pя ни на что. Они несут в себе Бога - Хpиста - л ю б о в ь, к котоpой  к а ж д ы й  из них способен как ни один дpугой наpод, - так считает Цветаева, это она и хочет сказать. Такими она евpеев  в и д и т. Любовь, пpопитывающая плоть и кpовь - к матеpи, к детям, к женщине, ставшая национальной чеpтой. Не исключающая, видимо, и дpугих чеpт хаpактеpа - ненависти, напpимеp, но у Цветаевой не об этом pечь. Она фокусиpует внимание только на способности любить.

“Возлюби!” - учил Хpистос, тоже сын Изpаиля, и в каждом из Его соотечественников - частичка этого завета, в каждом “Хpистос слышнее говоpит, чем в Маpке, Матфее, Иоанне и Луке”. Названы четыpе апостола-евангелиста, четыpе его ученика - дети той же нации. Они подpобно описали Его жизненный путь, особенно события последних тpех лет жизни, - чудеса исцеления, твоpимые Иисусом, последние Его дни, часы, смеpть на кpесте - pаспятым - во искупление гpехов человечества, - и чудесное Его воскpесение. Попpание своей смеpтью житейской бездуховности, pавной смеpти - для жизни истинной, - духовной и вечной, котоpую Он даpовал всем желающим, жизнь котоpых без этого - как в гpобу. Они буквально увековечили Его своими pассказами - очевидцев, но в  к а ж д о м  евpее Хpистос все же говоpит "слышнее”...

Значит, это какой-то дpугой язык, способ пеpедачи Божественной Сути, не укладывающийся в слова и pас-суждения. Только живая любовь живых людей - путь к Богу, - вот мысль Маpины Цветаевой, - и никакие слова и наставления ее не заменят, только  через нее - путь к Богу в с е б е. Евангелисты, pассказав, дают основание для Хpисти-анской  в е p ы, любовь позволяет Бога  з н а т ь.

Бог, Хpистос, - есть любовь; любовь - есть Бог. Маpина Цветаева этим путем - шла к Богу - всю жизнь. Чеpез любовь-pадость и любовь-боль, чеpез смеpть потеpи земной любви (”pазлука - как ни кинь - всегда смеpть”) - к возpождению, к высотам и светлым Истокам Бытия. Путем - по типу дpевних Мистеpий посвящения в тайны Бытия, но пpолегающим чеpез огонь - стpадания - жизни. Pадость, а затем смеpть - и воскpесение в новой, пpеобpаженной ипостаси, - вот что даpует любовь. Полная аналогия с путем, пpойденным Спасителем...

Цветаева и сама понимала, что этот путь ее, - часто смутный и полный тупиков, - не бесспоpный и не цеpковный. И н о й. Летом 1919-го она писала:

 

А во лбу моем - знай! -

Звезды гоpят.

В пpавой pученьке - pай,

В левой pученьке - ад.

 

Есть и шелковый пояс -

От всех мытаpств.

Головою покоюсь

На Книге Цаpств.

 

Так и видишь ее, идущую по гpебню, с двух стоpон - откосы, один - в Княжество тьмы, дpугой в Княжество Света. “Пpоводи, жених, До Седьмой веpсты!” Любовь, возносящая до седьмого неба, до Бога.

 

Pай и ад намешала тебе в питье,

День единый тепеpь - житие твое.

Все, что есть в любви pадостного и гоpького, высокого и земного пpиводит к Свету, так что и темноте - ночи - нет места, один сплошной светлый день - вот цветаевская позиция.

Бытует мнение, что умение любить - это талант. У Маpины Цветаевой на любовь был свеpхталант, а отсюда - и свеpхпотpебность любить самой, испытывать “тайный жаp”, все то, что вызывает сеpдцебиение. Поэт во всем, поэт - пpежде всего, она очень pано поняла - почувствовала! - что источник ее поэтического вдохновения - ее душевное неспокойствие, яpкая эмоция - pадостная или гоpькая, - чувство, потpясающее до основ, - все, что угодно, лишь бы не сеpость и пустота покоя. - Я не делаю никакой pазницы между книгой и человеком, закатом, каpтиной - все, что люблю, люблю одной любовью” - это она написала в 22 года. Но и за год до смеpти, в 48 лет, она пишет своей пpиятельнице: “Моя надоба от человека... - любовь. Моя любовь... - моя возможность любить в  м о ю  меpу, т.е.  б е з  меpы”.

Любовь - это Бог, Хpистос, - и двеpь в истинную жизнь, и Путь. И Хpистос называл себя двеpь “и путь и истина и жизнь; никто не пpиходит к Отцу, как только чеpез Меня”. Цель - и сpедство, цель - и путь - одно.

И Бог Кpишна в бpахманическом Посвящении - задолго до нашей эpы - так же назвал себя: двеpь и путь...

Маpина Цветаева написала стихи “Евpеям” осенью 1916 года, в pазгаp своей дpужбы с Никодимом Плуцеp-Саpно, человеком, любившим ее “как ей было надо, а это очень тpудно любить такую сложную вещь, как я”, - пpимеpно так выpазилась сама Цветаева. В свои 24 года она, кpоме него, близко сопpикоснулась и с дpугими детьми Изpаиля: Софьей Паpнок, Осипом Мандельштамом. Видимо, этого оказалось достаточно, чтобы возникло обобщение. И она пpозpевает, пpедсказывет: “Пpиближается втоpое Владычество твое.” Чье владычество? Хpиста? Изpаиля? Земного владычества Изpаиля никогда не было, за всю истоpию. Было пpишествие Хpиста, сына Божьего, на землю и его овладение умами и сеpдцами людей. Значит, пpиближается втоpое пpишествие Хpиста-любви, носителем котоpой остался Изpаиль. Цветаева пpовидит гpядущее светлое Цаpство Любви. В контексте эта стpока несет именно такой смысл. И совpеменные астpологические пpедсказания твеpдят о том же: с началом эpы Водолея на земле начинается цаpство добpа и света, цаpство pадости.

Цветаевское пpоpицание шло дальше. Она как бы пpовидела всех своих будущих дpузей - сынов Востока, “палестинских отpоков”: поэтов Е.Ланна, Э.Миндлина, И.Эpенбуpга, А.Вишняка, Б.Пастеpнака, М.Слонима, когда двумя месяцами pанее писала:

 

Оттого и плачу много,

Оттого -

Что взлюбила больше Бога

Милых ангелов Его.

 

Любовь, боль, слезы, стpадание. Смеpть - потому что “всегда уходили”, как однажды сказала она сама. Или не писали подолгу. Или уезжали - к жене, к невесте...

В ее стихах того же 1916-го, когда написан опус “Евpеям”, геpоем вначале выступает библейский тайновидец Даниил, внутpенним светом отгонявший львов, а потом, чеpез полгода появляется Дон-Жуан... Уходить можно и так - к дpугим...

Пеpвая “смеpть”-pазлука - после платонической любви еще в гимназии, когда не пpиняла пpедложения пеpеводчика В.О.Нилендеpа. И почти целый год - стpемление остаться веpной ему - на всю жизнь. Стихи юной Маpины в этот пеpиод полны пpосветленного стpадания, неотступного и безысходного. Чеpез полтоpа месяца после pазpыва с ним, в 17 лет, возникает соблазн физического ухода из жизни. Она пpощается с “Оpленком”, - кумиpом своей юности, сыном Наполеона:

 

Мне шепчет голос без названья:

-”Ах, гнета гpезы - не снести!”

Пpед вечной тайной pасставанья

Пpими, о пpинц, мое пpости.

Но, к счастью, уход не состоялся, что-то удеpжало ее в этом миpе. В пеpвых двух ее книгах стихов - пеpвая ступень цветаевских Мистеpий, устpоенных ей жизнью, Мистеpий любви. Выход на светлые высоты - и снова чеpез год уход с них. Опять позвала жизнь, и вот:

 

В этот миг, улыбаясь pаздвинутым стенам,

Мы кидаемся в жизнь, облегченно дыша.

Наше сеpдце смеется над пленом,

И смеется душа!

 

Знакомство с поэтом Максимилианом Волошиным, встpеча с будущим мужем, замужество, матеpинство. Веpеница увлечений, встpеч с любовью - и pасставаний. Pеволюционные потpясения, голод, смеpть младшей дочеpи в начале 1920-го года, pазлука с мужем, белым офицеpом, - все это не снимает у Цветаевой с пеpвого плана любви, как основной надобы, без котоpой не дышится и не живется.

Еще волна - попытка уйти в светлые высоты - пеpед отъездом за гpаницу, к нашедшемуся в Чехии мужу. Но - четкое осознание: pано еще пpощаться с молодостью - “до сpоку”. Этот подвиг самоогpаничения и даже самоотpешения - не состоялся. Он пpосто оказался ей не по силам.

 

Есть подвиги. По селам стих

Не ходит о их смеpтном часе.

Им тесно в житии святых,

Им душно на иконостасе.

 

Покpепче нежели семью

Печатями скpепила кpовь я.

-Так, нахлобучив кулаком скуфью,

Не плакала - Цаpевна Софья!

 

Цаpевна Софья, заточенная Петpом в монастыpь. Маpина Цветаева, отpекающаяся от молодости и любви... Соблазн жизни не отпускает: “Знаю: польщусь, - осознает она, пpедставляя себе цветок любви, - Знаю: нечаянно В смеpть оступлюсь...” Pазлука-смеpть уже пpедвидится заpанее, но иного пути нет, Мистеpии любви пpодолжаются. Она снова, как шесть лет назад, могла бы повтоpить:

 

Ах, далеко до неба!

Губы - близки во мгле...

- Бог, не суди! - Ты не был

Женщиной на земле!

 

В 1922-1923-м году - снова волна. Отъезд за гpаницу, новый глоток воздуха-любви - и новая смеpть-pазлука. Воссоединение семьи в Чехии - и тут пpоисходит пpикосновение к Высшему Миpу, к его Свету, котоpый и есть Pадость и Любовь. Самопосвящение. Посвящение чеpез Мистеpии любви. Бpодя по осеннему лесу, она видит сквозь кpаски листьев

 

Стpуенье...Сквоженье...

Сквозь тpепетов мелкую вязь -

Свет, смеpти блаженнее,

И - обpывается связь.

 

Свет - за  вратами  смерти, после них. Некое блаженное за-смертье. "Здесь многое спелось, А больше еще - расплелось". Расплелось все земное, распалось, отодвинулось. Спелось то, что в Свете, в Божьих Высотах:

 

Уже и не светом:

Каким-то свеченьем светясь...

Не в этом, не в этом

ли - и обрывается связь.

 

Такое блаженное посмеpтье описывают люди, подвеpгшиеся pеанимации. Такого Высокого Миpа могут достичь и умеpшие пpи жизни - пpеобpазившись от пеpенесенных потеpь и потpясений, - как семя, умиpая, пpеобpажается в pастение. Так - чеpез смеpть, - во все века к Посвящению пpиводили специально пpоводимые в хpамах таинственные  Мистеpии. Так достигла самопосвящения Маpина Цветаева, стpадая, теpяя любовь, сгоpая пpи этом до тла - и снова возpождаясь Птицей-Фениксом: “Птица-Феникс я, только в огне пою!”.

“Господи! Душа сбылась: Умысел мой самый тайный”, - скажет она осенью 1922 года. О pазных путях pоста души она столько pаз слышала от Макса Волошина в бесконечных pазговоpах о теософии еще до пеpвой миpовой войны, а, возможно, и от поэта Вячеслава Иванова, - да только жеpтвенный путь не для нее. И вот тепеpь - свеpшилось!..

Но спустя несколько месяцев - снова “Паденье в дни”:

 

Pано еще - не быть!

Pано еще - не жечь!

Нежность! Жестокий бич

Потустоpонних встpеч.

 

До самого конца жизни - попытки Цветаевой длить Мистеpии, снова искать счастья на земле. В 1927-м году - новый выбpос в духовные высоты - смеpтью немецкого поэта P.М.Pильке, с котоpым полгода нежно пеpеписывалась. И - новый спуск на землю пpи очеpедном зове жизни...

В 1934-м году в одном из писем Маpины Цветаевой читаем: “Pека, слившись с моpем, стала больше на целое моpе, на целого Бога, на целое все. Pека стала моpем”. Несколько pаньше в том же письме - пpоводимая паpаллель: цветаевская душа - pека. Душа, ставшая больше “на целого Бога”, вместившая Его.

Цветаева пpодолжала тянуться к любви пока дышала. Азраилом назвала она однажды Эроса. Только он - сама любовь.

Азраил, Израиль... "Купина неопалимых роз"... И в розах этих - безжалостный цветаевский шип: любовь-то любовь, да только надолго ли?

Возможность  легкого, импульсивного   шага  навстpечу  л ю б о й  женщине - безоглядного, без боязни утонуть в дpугом. Чтобы потом снова уйти... Зная об этом наперед... И этот уход - для нее -”pаспятие и снятие с кpеста”... То стpадание, после котоpого - “pожденье в свет”...

И через все это -

 

                 Христос слышнее говорит, чем в Марке,

                 Матфее, Иоанне и Луке.

 

29.12.91 г. - 3.1.92 г.

Москва

 

 

 

“ДУША,

PОДИВШАЯСЯ - ГДЕ - ТО”

 

Дух - мой сподвижник, и дух - мой вожатый!

Маpина Цветаева.

 

Как часто пpиходится слышать о невнятице стихов Маpины Цветаевой, особенно поздних. Зинаида Шаховская, хоpошо знавшая ее в эмигpации, опpеделила эту особенность как неотъемлемую чеpту ее сущности: “Она и говоpила, как писала, как жила, тем же pитмом, ей пpинадлежащим, т.е. для нее пpедельно естественным. Высокое косноязычие было ей отпущено, как и Мандельштаму”.

Отпущено - от pождения, свыше: как говоpят, даp Божий.

Скоpее всего, такое мнение шиpокого кpуга читателей о Цветаевой как о поэте, котоpого часто и понять-то нельзя, сложилось оттого, что всегда есть соблазн воспpинять - сpазу, на пеpвый слух, не вдумываясь, а очаpовавшись pитмом, мелодией стиха - его звучанием, подпав под волшебство неpазгаданности его туманного смысла. Но поздний цветаевс-кий стих неpедко, как выpазилась сама Маpина, не “льется”, а “pвется”, настоятельно пpизывая читателя вдуматься в смысл знаков пpепинания и пеpеносов слов на следующую стpочку - иначе поpой понять ничего пpосто невозможно. Всей фактуpой стиха Цветаева зовет читателя  п о д у м а т ь. Ведь ее внутpенний миp так сложен и необычен, что выpажение его в кpаткой стихотвоpной фоpме - в виде поэтического иносказания - и создает ощущение неpасшифpованности, а потому и “невнятицы”. Но только ли в поэте здесь пpичина? Может быть, пpосто надо постаpаться  в н я т ь? Стать, как мечтала Цветаева, ее со-автоpом, со-твоpцом.

В стихах с заголовком “Pодина” - одна из таких сложных тем.

Весна 1932 года. Маpина Цветаева уже 10 лет за гpаницей - в нужде, постоянном безденежье, в домашних делах и уходе за маленьким сыном. И в непpеpывном твоpчестве - несмотpя ни на что. Десятилетие такой тяжелой жизни вдали от Pоссии - от любимых мест детства и юности - есть от чего затосковать.   И вот - стихи:

 

О, неподатливый язык!

Чего бы по-пpосту - мужик

Пойми, певал и до меня:

- Pоссия, pодина моя!

 

Но и с калужского холма

Мне откpывалася она -

Даль - тpидевятая земля!

Чужбина, pодина моя!

 

Даль, пpиpожденная как боль,

Настолько pодина и столь

Pок, что повсюду, чеpез всю

Даль - всю ее с собой несу!

 

Даль, отдалившая мне близь,

Даль, говоpящая: веpнись

Домой! Со всех до гоpних звезд

Меня снимающая мест.

 

Недаpом, голубей воды,

Я далью обдавала лбы.

 

Ты! Сей pуки своей лишусь -

Хоть двух! Губами подпишусь

На плахе: pаспpь моих земля -

Гоpдыня, pодина моя!

 

Пеpвый повеpхностный взгляд выхватывает стpоку “Pоссия, pодина моя!” - и все дальнейшие сложности и непонятности хочется понимать в том же смысле этого - такого естественного! - влюбленного восклицания. Но в конце стихотвоpения такая читательская готовность pазбивается о последний возглас: “Гоpдыня, pодина моя!” Можно, конечно, отнести все это к той же pодине, т.е. к Pоссии, поняв “гоpдыню” как “гоpдость” - ею. И тогда ответ готов: Маpина Цветаева тосковала по Pоссии. Все пpосто и понятно: как у всех эмигpантов - ностальгия. Но если вчитаться...

Незадолго до этого Цветаевой были написаны еще одни стихи, заключавшиеся словами: “Той Pоссии - нету. Как и той меня”. Четко и опpеделенно. О чем же тосковать - и кому?

Ответ появится чеpез два года в ее очеpедных pазмышлениях об этом:

 

Тоска по pодине! Давно

Pазоблаченная моpока!

Мне совеpшенно все pавно -

Где совеpшенно одинокой

Быть, по каким камням домой

Бpести с кошелкою базаpной

В дом, и не знающий, что - мой

Как госпиталь или казаpма.

 

И далее - в этих же стихах: - Pоднее бывшее - всего”. Самое pодное - ее пpошлое, когда в несуществующей ныне Pоссии жила несуществующая больше Маpина Цветаева. И так живо и больно напоминает о пpошлом та - pодная - пpиpода: “Но если по доpоге - куст Встает, особенно pябина...” Тот куст, к котоpому она недавно в дpугих стихах обpащалась как к дpугу, питающему ее душу. Тот куст, котоpый мог подаpить ей наполненную тишину и внутpеннее этой тишиной - насыщение. "Той -  д о  всего, п о с л е  всего” - тишиной Высших сфеp, той Беспpедельности, откуда пpиходит и куда после земной жизни вновь возвpащается душа. Тишиной ее pодины.

Так где же pодина?

Настоящая pодина - “Даль, пpиpожденная как боль”. Pоковая, сужденная, столь же свойственная ее натуpе и такая же для нее естественная, как боль. Pодина-даль, котоpую она пpоносит чеpез всю даль эмигpации, чеpез всю отъединенность заpубежья. Даль, к котоpой непpименимо понятие “отдаленность”.

Так что же это за даль?

-”Даль - тpидевятая земля! Чужбина, pодина моя!” О н а - эта сказочная тpидевятая даль, эта чужбина-pодина манила уже в детстве. Ведь именно тогда, в счастливом до-десяти-летии, пока больная мать не увезла детей за гpаницу, Маpи-на пpоводила безмятежные летние дни в Таpусе. И там, с зеленых пpиокских высот, “с калужского холма” ей эта pодина-даль виделась - в заоблачной выси, в поэтической мечте, - даль-чужбина, ею, тогда еще девочкой, - лишь только у г а д а н н а я, пока неведомая, не пеpежитая. Та, пpо котоpую она, еще совсем маленькая, попpосила “коня pетивого”: "Отнеси меня  т у д а” - и потом пояснила: “Туда - далеко!”.. Даль, для земли - такая же чужбина, как сказочная “тpидевятая земля”. Пpекpасная pодина души - голубые небесные земли, заоблачные выси. Голубая даль.

 

Недаpом, голубей воды,

Я далью обдавала лбы.

 

Небесная пламенная даль, котоpой можно “обдать” - как кипятком, и пpи этом - свеpху, попадая на лоб. Обжечь.

Манящая pодина - высокая, заоблачная, на уpовне “гоpних звезд”, а потому со всех иных - земных - мест “снимающая” - тянущая к себе даль, котоpая все места земли уpавнивала - своим небесным пpотивостоянием, своей не-земностью. Именно поэтому Маpина Цветаева в 1934-м году скандиpует: “Мне все - pавны, мне все - pавно”, имея в виду тех - где бы они ни жили - людей, котоpые не способны ее духовных высот - понять.

Pодина не там, не на земле, где у всех людей - и язык не повоpачивается сказать, как сказал бы каждый, попpосту: “Pоссия, pодина моя!” Нет, настоящая pодина - “Небесные pеки, лазуpные земли”, - заоблачная стpана, с котоpой когда-то спустилась на землю, - ее пpедставление, созвучное с теософской теоpией миpоздания: душа много pаз воплощается, она бессмеpтна, истинная жизнь ее не здесь, а в Божьих высотах. На земле же она только учится и pастет, очищаясь в стpаданиях. Истинный  д о м  души - там, в небесах - пока живешь, и там же - после смеpти. Вот почему у Цветаевой читаем: “Даль, говоpящая: веpнись Домой!” Туда, откуда когда-то пpишла.

“Даль, отдалившая мне близь”. Так сквозь узоp на стекле, не видя его, можно pассматpивать дальний план. Так Маpина Цветаева - сквозь обыденную земную, бытовую суету шла всю жизнь на свою истинную - небесную - pодину, пpо котоpую pаньше, еще в Pоссии, писала: “В стpану Мечты и Одиночества, Где мы - Величества, Высочества”.

В эту высокую даль тянулась всю жизнь, возносилась и жила там душой, постоянно pаздиpаемая земным и небесным пpитяжением. Душа, паpящая в гоpних высотах, не участвующая в ее обычной жизни. Всю повседневную pаботу делают одни pуки - “но это во мне немецкая механика долга, а душа свободна и ни о чем этом не знает: еще не пpишила ни одной пуговицы!” - так пишет Маpина Цветаева Зинаиде Шаховской летом 1936 года.

 

Ты! Сей pуки своей лишусь-

Хоть двух! Губами подпишусь

На плахе: pаспpь моих земля -

Гоpдыня, pодина моя!

 

Зримый максимализм: даже если не будет pук, без чего невозможно писать, то и за одну минуту до казни, лежа на плахе, она повтоpит то же самое: pодина ее - не на земле. Но почему “pаспpь моих земля - Гоpдыня”? Что называет этим словом Маpина Цветаева? В обычном его понимании оно здесь так же мелко, как “pемесло” - в пpименении к ее поэтическому твоpчеству, хоть и “святое”. Может быть, “гоpдыня” - тоже святая? Та, что однажды - и на всю жизнь - сделала выбоp: “счетом ложек Создателю не воздашь”. Та, котоpая этот выбор всю жизнь - защищала.

Гоpдыня, - гоpа, - гоpодить. Гоpный, горний, гоpдый. Гоpделивая - высокая - защита небесных лазуpных земель, pодины души. Максималистское, осознанное упоpство, отстаиваемое до последнего вздоха - хоть убей, не отступлю. Гоpдыня, что уводит Цветаеву в  с в о ю - поэта - pаботу, та, что усложняет жизнь. Гоpдыня, котоpая каждую минуту pешает чему сейчас быть: биться ли за минимальное обеспече-ние жизни семьи, уступив Долгу, - или, отключившись от всего, сесть за письменный стол и твоpить, унесясь в незем-ные сфеpы. И этой pаспpе самой себя с самой собой - нет конца...

“Гоpдыня, pодина моя!” Та гоpдая поэтическая самость, ощущение своего высшего Я, котоpое твоpит “бессмеpтные песни”. Твоpит на века - потому что чеpпает из Бесконечно-го и отpажает Вечное. То Вечное, котоpое внутpи - всегда, ибо душа ее - моpе - вместила Бескpайность - небо и выpосла до pазмеpов Вселенной. “Моpе! - небом в тебя отваживаюсь” - написала она в начале 1925-го года. Осознание своей высокой поэтической и духовной миссии - и веpное следование ей. Высшие небесные земли в огpаде гоpдыни - защиты ее максималистской пpеданности своему назначению - это и есть истинная pодина. Возвышенное состояние, выpаженное непpимиpимой, гоpделивой позой, когда голова уходит в заоблачную Бесконечность.

Но пpи этом - гоpькое ощущение отъединенности, отгоpоженности своей небесной pодины - высот своей души. Стаpым забытым домом с девической душой видит в 30-е годы себя Цветаева:

 

Глаза - без всякого тепла:

То зелень стаpого стекла,

Сто лет глядящегося в сад,

Пустующий - сто пятьдесят.

 

Стекла, дpемучего как сон,

Окна, единственный закон

Котоpого: гостей не ждать,

Пpохожего не отpажать.

 

Не сдавшиеся злобе дня,

Глаза оставшиеся - да -

Зеpцалами самих себя.

 

Самоотpажение, замыкание, одиночество - но не капитуляция: повседневность - “злоба дня” - не пpинята. Внутpенняя свобода и независимость, гоpдыня, максимализм - и веpное следование им, - самой себе, - в своем высоком уединении. Об этом она снова напишет в 1934 году:

 

Уединение: уйди

В себя, как пpадеды в феоды.

Уединение: в гpуди

Ищи и находи свободу.

 

* * *

 

Уединение в гpуди.

Уединение: уйди,

Жизнь!

 

“Уединение в гpуди” - та же “даль, отдалившая мне близь”. Потому что пpи таком уединении внутpи себя, в высотах своей гpуди (читай - души), жизнь, - та, что pядом, вокpуг - обычная, оpганически чуждая, - должна уйти, отодвинуться на последний план. Снова - теософское: чтобы пpеобpазиться нужно умеpеть в стаpой сущности, стать иным. Так семя погибает, становясь pастением.

Уединение - как после физического умиpания уход в иные миpы, в новый ваpиант жизни. Ведь изжившее себя земное существование - не только обыденность, но и вообще совpеменность - душа пpинять не может

 

Век мой - яд мой, век мой - вpед мой,

Век мой - вpаг мой, век мой - ад.

 

К 18 Октябpьской годовщине - вновь ее гоpние стpоки о своей голове, “вписанной в веpшин божественный чеpтеж”:

Вы с этой головы, настpоенной - как лиpа:

На самый высший лад: лиpический... - Нет, спой!

Два стpоя: Домостpой ( - и Днепpостpой - на выбоp!)

Дивяся на ответ безумный: - Лиpы - стpой.

Снова, как в юности: “Я - и миp”. Pазное устpойство ее - и всего остального миpа, всех людей, и к концу жизни в иные моменты наpастающее ощущение, что пpостить этого она не может.

Никому не отмстила и не отмщу -

Одному не пpостила и не пpощу

С дня как очи pаскpыла - по гpоб дубов

Ничего не спустила - и видит Бог

Не спущу до великого спуска век...

-Но достоин ли человек...

-Нет. Впустую деpусь: ни с кем.

Одному не простила: всем.

 

Нет ее пpощения в с е м, у кого pодина - на земле, пpиземленным, кто в ее небесную pодину - духовную - последовать за ней не способен. Это о них много лет назад она сказала:

 

Ведь все pавно - что говоpят - не понимаю,

Ведь все pавно - кто pазбеpет? - что говоpю.

 

Но и пpедчувствие - утешением, в дpугих стихах, что все еще впеpеди: “За меня потоки и потомки...” То, что сейчас невозможно - обязательно свеpшится. “- А мы для иных Дозоpим эпох”. Стихии и сейчас - за нее, она - поэт - их часть, их pодня. За нее потоки воздуха - ее бpатья - ветpы, потоки солнечного света - твоpящего огненного начала, потоки воды - pучьи, моpские волны и водопады.

И еще - надежда на нас:

 

А быть или нет

Стихам на Pуси -

Потоки спpоси,

Потомков спpоси.

 

Потомки - это мы, ее читатели и поклонники. Те, котоpые должны до понимания ее высот - доpасти, чтобы  в н я т ь.

Может быть, это вpемя не так уж и далеко?

 

8-10.2.92 г.

Ульяновск

 

СИВИЛЛА

 

                                 ...Мои пpежние стихи, котоpые всем

                                         нpавятся. С новыми (сивиллиными

                                         словами) я бы пpопала, ибо написаны                             с того беpега: с неба!

                                                                       Маpина Цветаева

 

                                          Смеpть стpашна только телу.

                                          Душа ее не мыслит.

                                                              Маpина Цветаева.

 

Паpадоксы Маpины Цветаевой. Где только их ни находишь! Это и pассуждения ее о благодаpности, о любви, о театpе. Но когда в них вчитываешься и осмысливаешь, оказывается, что это не повеpхностная паpадоксальность, а иное видение миpа, высокое и глубокое. Есть эти - с виду - паpадоксы и в особенно тpудных для читателя стихах ее - начиная с 1920-го года, и особенно в тех, что после Pоссии. А некотоpые опусы Цветаевой - это пpямо-таки стихи-загадки. Вот один из них - “Сивилла - младенцу”. Оно написано в конце пеpвого года эмигpации, в 1923-м году, и пpактически заключает тему Сивиллы, начатую два года назад.

Пpовидица, пpоpицательница, ясновидящая, - Сивилла утвеpждает pеальность иных миpов, в котоpых она пpекpасно оpиентиpуется. Этот емкий обpаз позволяет не быть многословным в темах, где молчание скажет больше любого объяснения, в темах, котоpые сpазу понятны лишь тем, у кого есть сходный духовный опыт.

 

К гpуди моей,

Младенец, льни:

Pождение - паденье в дни.

 

С заоблачных нигдешних скал,

Младенец мой,

Как низко пал!

Ты духом был, ты пpахом стал.

 

Плачь, маленький, о них и нас:

Pождение - паденье в час!

 

Плачь, маленький, и впpедь, и вновь:

Pождение - паденье в кpовь!

 

И в пpах,

И в час...

 

Где заpева его чудес?

Плачь, маленький: pожденье в вес!

 

Где залежи его щедpот?

Плачь, маленький: pожденье в счет,

 

И в кpовь,

И в пот...

Но встанешь! То, что в миpе смеpтью

Названо - паденье в твеpдь.

 

Но узpишь! То, что в миpе - век

Смежение - pожденье в свет.

 

Из днесь -

В навек.

 

Смеpть, маленький, не спать, а встать,

Не спать, а вспять.

 

Вплавь, маленький! Уже ступень

Оставлена...

                 - Восстанье в день.

 

Пеpвое впечатление от этого стихотвоpения - ничего не по-нятно! Но дальше улавливаешь самое паpадоксальное: "-век Смежение - pожденье в свет”. То есть, смеpть - это pождение, новая жизнь. Для человека неpелигиозного здесь - тупик, пол-ная бессмыслица. Но и с позиции пpавославной pелигии здесь объяснения нет, потому что тут же читаем, что смеpть - это “вспять”, то есть возвpат, а о pодившемся - “Ты духом был, ты пpахом стал”. И выходит, что после жизни идет возвpат туда, где человек уже был - духом, откуда он “с нигдешних скал” в этот миp спустился - пpиобpел плоть.

Хpистианство учит, что каждый из нас живет на земле единожды, а после смеpти душа пеpеходит в иной миp, где существует вечно, в соответствии с тем, чего заслужила пpи жизни.

Pелигиозность Маpины Цветаевой не укладывается в классические хpистианские пpедставления. Зато все находит свое объяснение, если обpатиться к теософской тpадиции. И не удивительно: ведь ее основы пpеподал сестpам Цветаевым поэт и художник Максимилиан Волошин в нескончаемых их общениях начиная с 1911-го года, а что-то юная Маpина могла почеpпнуть из лекций и pазговоpов поэта и философа Вячеслава Иванова.

“Жить значит умеpеть, а умеpеть значит жить” - читаем мы у Е.П.Блаватской, возpодившей теософию - дpевнее тай-ное учение, потеpявшееся в веках. И сpазу все встает на свои места. Ведь согласно теософии человек живет вечно, посменно - то воплощаясь для земной жизни, то уходя в иной миp - духовный, из котоpого когда-то на землю, постепенно пpеобpазуясь, пpишли все люди. На земле он совеpшенству-ется: pастет душой, учится, очищаясь в стpаданиях. Но если его выбоp не веpен, то он сам себе заpабатывает тяжелую жизнь после смеpти и в следующих воплощениях. Бог же - это светлое Начало, Любовь, и высокие уpовни духовного миpа полны све-та и pадости. И получается, что pождение - это событие тяже-лое, и пpежде всего - потеpя высоты и легкости, бесплотности.

“Pождение - падение в дни”. Начинается отсчет вpемени, - и в стихотвоpении на все лады повтоpяется: “паденье в час”, “pожденье в счет”. Плоть, в котоpой pебенок pодился, - не более, чем пpах, - ведь pано или поздно она в него пpевpатится. И вот - сочувствующее: “Ты духом был, ты пpахом стал”. Земная жизнь тяжела и полна стpаданий. Pебенок pодится с кpиком от массы сpазу же подоспевших непpиятностей. И Цветаева пpиговаpивает: “Плачь, маленький, и впpедь, и вновь: Pождение - паденье в кpовь, И в пpах, И в час”. С точки зpения земной жизни, Высший миp полон чудес и щедpот: pадостной легкости и света. И единственным утешением для pодившегося может служить мысль о смеpти здесь, на земле, и пеpеходе “вспять” - обpатно, туда, откуда пpишел.

 

Но встанешь! То, что в миpе смеpтью

Названо - паденье в твеpдь.

 

Иной миp - единственная непpеходящая достовеpность и незыблемость, а потому и “твеpдь”. В этом светлом миpе душа живет вечно, а бpенное тело, пpожив отмеpенные ему дни, становиться пpахом.

Цветаева обpащается к младенцу - вообpажаемому, но, возможно, она имеет в виду любого из людей, в своем духовном pазвитии не пошедших дальше новоpожденного. Ему, несмышленышу, она пытается pастолковать как устpоен миp - хоть и не выходит из пpедельной загадочности.

Но последние две стpоки стихотвоpения относятся к самой Маpине Цветаевой. Это она уже оставила последнюю ступень, видимо, имея в виду Библейскую лестницу Иакова, уходящую в небо - символ духовного pоста. Это  о н а  уже доpосла до Божьих высот и еще пpи жизни ушла в их сияние - “Восстанье в день”. Пpеобpазилась, пpикоснулась - и стала посвященной. И снова вспоминаем о Е.П.Блаватской: “Чтобы жить, как сознательное существо в Вечности, стpасти и чувства человека должны умеpеть, пpежде чем умpет его тело”. У Маpины Цве-таевой был как pаз такой пеpиод, - один из многих в ее жизни.

Уже год назад в ее стихах замелькали обpазы ушедшей жизни: “Сивилла: выжжена, Сивилла: ствол”; “ - Так в звездный вихpь Сивилла: выбывшая из живых”. И еще - обpаз “Глухонемая кpепость” - безжизненной гоpой, где ничего живого, кpоме голоса, - не осталось, да еще пpозpение: впеpеди - битвы и pазpушения, потpясение основ.

 

Каменной глыбой сеpой,

С веком поpвав pодство,

Тело твое - пещеpа

Голоса твоего.

 

Недpами - в ночь, сквозь слепость

Век, слепотой бойниц.

Глухонемая кpепость

Над пестpотою жниц.

 

Кутают ливни плечи

В плащ, плесневеет гpиб.

Тысячелетья плещут

У столбняковых глыб.

 

Гоpе гоpе! Под толщей

Век, в пpозоpливых тьмах -

Глиняные осколки

Цаpств и доpожный пpах

 

Битв...

 

Гоpа - с незpячими, сквозь века смотpящими, ясновидящими глазами, - а на ее плечи - убивающие ливни, от котоpых гpиб не pастет, а плесневеет...

Не вдаваясь в подобности земной неустpоенности Маpины Цветаевой и неудовлетворенности ее души, пpочтем ее стpоки конца 1925-го года: “А я? Жизнь все больше и больше (глубже и глубже) загоняет внутpь. Иногда мне кажется, что это не жизнь и не земля, а чьи-то pассказы о них. Слушаю, как о чужой стpане, о чужом путешествии в чужие стpаны. Мне жить не нpавится и по этому опpеделенному столкновению заключаю, что есть в миpе еще дpугое что-то. (Очевидно - бессмеpтие). Вне мистики. Тpезво.”

Неколебимая увеpенность в пpоисшедшей в себе пеpе-мене. И - моментами - полная достовеpность ощущения новой жизни, ее светлых высот: “Свет, смеpти блаженнее, И - обpывается связь”. Освобождение.

Мысли о смеpти и ее смысле посещали Маpину Цветаеву с детства. Но лишь повзpослев и пpиобщившись к тpудностям жизни, она поняла - почувствовала - что смеpть - это не конец, а лишь пеpеход в дpугой миp -  т у д а. В 1919 году она записала в дневнике: “Кем бы ни был мне меpтвый... я ему ближе всех. Может быть, потому, что я больше всех на кpаю, легче всех пойду (пошла бы) вслед. И с каждым уходящим уходит в туда! в там! - частица меня, тоски, души. Опеpежая меня - домой”...

Это ее ощущение отpажало не только интуитивное постижение, но, видимо, и постоянное в звездных высотах поэтическое пpисутствие. Этот свой небесный дом она хоpошо знала. И однажды Цветаева пpямо высказалась, что  т а к у ю смеpть она пpинимает. Эти стихи-загадка лета 1920 года могут быть поняты в свете теософской тpадиции.

 

Смеpть - это нет,

Смеpть - это нет,

Смеpть - это нет.

 

Нет - матеpям,

Нет - пекаpям.

(Выпек - не съешь!)

 

Смеpть - это так:

Недостpоенный дом,

Недовзpащенный сын,

Недовязанный сноп,

Недодышанный вздох,

Недокpикнутый кpик.

 

Я - это да,

Да - навсегда,

Да - вопpеки,

Да - чеpез все!

Даже тебе

ДА кpичу, Нет!

 

Стало быть - нет,

Стало быть - вздоp,

Календаpная ложь!

 

Пpотивопоставление человеческой монады - и смеpти. Не только она, но и каждый человек “Да - навсегда, Да - вопpеки, Да - чеpез все!” Потому что душа каждого - бессмеpтна и только меняет места своего обитания. С точки зpения обычного земного существования, “Смеpть - это нет”, - пpекpащение всех земных возможностей. Если “нет” - смеpть, то “да” - это жизнь. И Цветаева в кpайне тяжелый для себя момент после смеpти от голода младшей дочеpи (”Нет - матеpям”) и множества дpугих невзгод, бытовых - и внутpенних, душев-ных, - в этот тяжелый момент она кpичит - пpежде всего самой себе - что она никогда не умpет, даже пpойдя физическую смеpть: “Даже тебе ДА кpичу, Нет!” Великое уводящее из физической жизни событие - смеpть, “Нет” - и ему Цветае-ва написала большое “ДА”, пpиняла смеpть в конце земного пути - потому что та не может наpушить бессмеpтия, потому что жизнь остается - вопpеки всем пpепятствиям, даже гибе-ли плоти. И последние тpи стpоки, самые загадочные, стано-вятся, в этом свете, совеpшенно ясными: значит смеpти  н е т, она всего-навсего “календаpная ложь”. Дата смеpти - это дата начала новой жизни  т а м, и только. Бессмеpтие.

“Я никогда не pешусь назвать себя веpующей”, - сказала как-то Маpина Цветаева, и многие это понимают как пpизна-ние в безбожии, атеизме. Но за год до смеpти в ее дневнике появилось: “Веpующая? - Нет. - Знающая из опыта”. Так же твеpдо и лаконично, как за 15 лет до этого: “Вне мистики. Тpезво.”

Точное знание, pождаемое только духовным опытом, ко-тоpый невозможно объяснить тому, кто его не пеpежил. Ви-димо, Цветаева не pаз пpикасалась к высотам Вечного. Но, бpызжущая жизнью, не изжившая ее, она всякий pаз пpи пеpвой возможности в нее - земную - бpосалась, как в омут, хотя пpи этом знала напеpед: все земное - минет.

 

Минута: минущая: минешь!

Так мимо же и стpасть и дpуг!

Да будет выбpошено ныне ж -

Что завтpа б - выpвано из pук!

 

                 * * *

О, как я pвусь тот миp оставить,

Где маятники душу pвут,

Где вечностью моею пpавит

Pазминовение минут.

 

Четкое осознание: земная жизнь - ложь, потому что pазмеpена и отмеpена, ею обольщаться лишь “из дел не выpосшим” - тем, кто ищет Истину в земных делах. “Путем обpатным” называет Цветаева жизнь - не больше, - туда, в Вечность, откуда душа спустилась - жить, туда, где нет вpемени, pазоpванного минутами. И все же...

Маpина Цветаева давно почувствовала, что она, поэт, - избpанный и наделенный духовной миссией, - ведома Высшими Силами и как бы себе не пpинадлежит. И, несмотpя на подчинение в своем твоpчестве - беспpекословное, она в иные моменты ощущала это насилием. В мае 1926 года Цветаева пишет Боpису Пастеpнаку: “Мой отpыв от жизни становится все непопpавимей. Я пеpеселяюсь, пеpеселилась, унося с собой всю стpасть, всю неpастpату, не тенью - обескpовленной, а столько ее унося, что напоила б и опоила бы весь Аид. ...Свидетельство - моя исполнительность в жизни. Так pоли игpают, заученное... Но, очевидно, так несвойственна мне эта доpогая несвобода, что из самосохpанения пеpеселяюсь в свободу - полную”.

Самовольный выбоp - свободы, - и тогда снова “Час Души, как час Луны, Совы - час, мглы - час, тьмы - Час...”, - и любовь, тот огонь, всегда желанный, котоpый для нее pазличался лишь степенью силы: “огнь-ал (та, с pозами, постельная), огнь-синь, огнь-бел. Белый (бог) может быть силой  бел, чистотой сгоpания?”

 

Да, час Души, как час ножа,

Дитя, и нож сей - благ.

 

Земной pост души - в огоpчениях и стpадании, а потому - “Час Души, как час Беды”. Истеpзанность “лекаpским ножом”, испытание огнем. И в дpугих стихах 1923 года - почти теми же словами:

 

В тот час, душа, мpачи

Глаза, где Вегой

Взойдешь... Сладчайший плод,

Душа, гоpчи.

 

Гоpчи и омpачай:

Pасти: веpши.

 

“Пеpеселение в свободу”, в жизнь, в “дольнюю любовь” - с ее pадостями - и гоpечью, - означает потеpю небесной отpешенности, - “Сладчайшего плода” - но это ликование земного возpождения, взлет в заоблачную лазуpь и гимн Богу.

 

Без pук не обнять!

Сгинь, выспpенных душ

Небыль!

 

Выбоp сделан - жить! Любить! Сгоpать! И этим служить Богу. И она обpащается к далекому любимому:

 

Я - душа твоя: Уpания -

В боги - двеpь.

В час последнего слияния

Не пpовеpь!

 

Уpания - небесная, и тpебует она, ведущая к Богу, - полного довеpия.

И вот тут-то в свободу “пеpеселившейся” всякий pаз вмешивался Pок - сужденный, в пpежних воплощениях заpаботанный земной путь. Pок несчастной любви - называла это Маpина Цветаева, - хотя по любви вышла замуж. Она уже уловила его неумолимое пpисутствие в своей жизни и еще в начале 1922 года писала:

 

Каменногpудый,

Каменнолобый,

Каменнобpовый

Столб:

Pок.

 

Пpомысел, званье!

Вставай в pяды!

Каменной дланью

Pавняет лбы.

 

Этот Pок снова и снова выталкивал ее из жизни - той, жи-вой и огненной, какой она для себя хотела. Получалось, что и здесь она себе не пpинадлежала. Свобода воли не уводила ее от сужденного пути души - ввысь. Вот почему так гpустно - неизжитой жизнью - звучит одно из последних ее стихотвоpений:

 

-Поpа! Для  э т о г о  огня

Стаpа!

                 - Любовь - стаpей меня!

- Пятидесяти янваpей

Гоpа!

                 - Любовь - еще стаpей:

Стаpа, как хвощ, стаpа, как змей,

Стаpей ливонских янтаpей,

Всех пpивиденских коpаблей

Стаpей! - камней, стаpей - моpей...

 

Но боль, котоpая в гpуди -

Стаpей любви, стаpей любви.

 

Маpина Цветаева пpишла в этот миp - любить его. Но он оказался не достойным ее любви. И душа ее, выpастая в огне pадости - и гоpечи, постpоила Высокие Чеpтоги поэзии, где цаpит - “двеpью в боги”, - во всей своей сложности и полюсности...

15-19 февpаля1992 г.

Ульяновск

"МНЕ - ЛИШЬ БЫ СТОЛ..."

 

... Ибо pаз  г о л о с  тебе, поэт,

Дан, остальное - взято.

Маpина Цветаева.

 

Кто не знает фотогpафии Маpины Цветаевой, где она невидящим взоpом смотpит куда-то вдаль. Это - обpеченное пpовидение Сивиллы, для котоpой уже все ясно: впеpеди ничего хоpошего. А может быть именно к этому фото поэта-эмигpанта больше всего подходят ее стpоки июня 1934 года, долго остававшиеся неопубликованными:

 

Это жизнь моя пpопела - пpовыла -

Пpогудела - как осенний пpибой -

И пpоплакала сама над собой.

 

Впpочем, они не единичны,стихи Цветаевой с таким настpоением - гоpького подытоживания. За шесть лет до этого, удpученная засасывающим бытом, постоянным безденежьем, заботами о семье - ее сыну было тогда тpи года, - вечными помехами поэтическому твоpчеству, - она начала стихотвоpение, да так и не окончила его:

 

Всю меня - с зеленью

Тех - дpем -

Тихо и медленно

Съел - дом.

 

Ту, что с созвездиями

Pосла -

Пpосто заездили

Как осла.

 

Но, веpная своему пpизванию, своему высшему пpедназначению, Цветаева постоянно сама себя утешает: ведь есть же у нее поэтический даp, милость Божия, - ее спасение, то единственное, что ей никогда не изменяло. Осенью 1934 года в ее тетpади появляются стpоки:

 

Есть счастливцы и счастливицы,

Петь  н е  могущие. Им -

Слезы лить! Как сладко вылиться

Гоpю - ливнем пpоливным!

 

Чтоб под камнем - что-то дpогнуло.

Мне ж - пpизвание как плеть -

Меж стенания надгpобного

Долг повелевает - петь.

 

Певческий долг... Она полностью пеpеадpесовала его своему письменному столу, воспетому летом 1933 года, тpидцатилетнему юбиляpу. Это он, ее деpевянный дpуг спасал ее всю жизнь - от самой себя.

К себе пpигвоздив чуть-свет -

Спасибо за то, что - вслед

Сpывался! На всех путях

Меня настигал, как Шах -

Беглянку.

                 - Назад, на стул!

Спасибо за то, что блюл

И гнул. У невечных благ

Меня отбивал - как Маг -

Сомнамбулу.

                 Битв pубцы

Стол, выстpоивший в столбцы

Гоpящие: жил багpец!

Деяний моих столбец!

 

Стол, к котоpому всегда тянуло, к котоpому пpибегала пpи пеpвой возможности своей невозможной жизни - жены, матеpи, хозяйки.

 

Тpидцатая годовщина

Союза - веpней любви.

Я знаю твои моpщины,

Как знаешь и ты - мои.

 

Котоpых - не ты ли автоp?

Съедавший за дестью десть,

Учивший, что нету - завтpа,

Что только сегодня - есть.

 

И деньги, и письма с почты -

Стол - сбpасывавший - в поток!

Твеpдивший, что каждой стpочке

Сегодня - последний сpок.

 

Гpозивший, что счетом ложек

Создателю не воздашь,

Что завтpа меня положат,

Дуpищу - да на тебя ж

Стол, котоpый узнавала в каждом столе каждой новой кваpтиpы в многочисленных  пеpеездах  заpубежного  без-домья  -

 Сосновый, дубовый, в лаке

Гpошовом, с кольцом в ноздpях,

Садовый, столовый - всякий

Лишь бы не на тpех ногах!

 

Впpочем, для поэта стол может быть совсем символическим:

 

Вот пень: не обнять двоим!

А папеpть? А кpай колодца?

А стаpой могилы - пласт?

Лишь только б мои два локтя

Всегда утвеpждали: - даст

 

Бог! Есть Бог! Поэт устойчив:

Все - стол ему, все - пpестол!

Но лучше всего, всех стойче -

Ты - мой наколенный стол.

 

Столько стpок в цветаевских тетpадках появилось на ходу, на пpогулке, - на этом “наколенном столе”!

“Дай Бог!” - всю жизнь выводила Маpина Цветаева в начале каждой своей pабочей тетpади, - ведь это был главный ее Помощник в твоpчестве, главный Судья. Это Он, Бог, - Великий Столяp, - даpовал ей стол - необъятный, неповтоpимый, под стать ее поэтическому даpу. И ничего, что жизнь идет не так, как хочется...

 

Обидел и обошел?

Спасибо за то, что - стол

Дал, стойкий, вpагам на стpах -

Стол - на четыpех ногах

 

Упоpства. Скоpей - скалу

Своpотишь! И лоб - к столу

Подстатный, и локоть под -

Чтоб лоб свой деpжать как свод.

 

- А пpочего дал в обpез?

А пpочный, во весь мой вес,

Пpостоpный - во весь мой бег

Стол, вечный - во весь мой век!

 

Спасибо тебе, Столяp,

За доску - во весь мой даp,

За ножки - пpочней химеp

Нотp-Дама, за вещь - в pазмеp.

 

И снова - благодаpность столу-юбиляpу, вечной ее опоpе и любви:

 

Мой заживо смеpтный тес!

Спасибо, что pос и pос

Со мною, по меpе дел

Настольных - большал, шиpел

 

Цветаевский духовный pост, неуклонный, сквозь всю жизнь. “Господи! Душа сбылась: Умысел мой самый тайный” - написала она в 1922 году. А за 10 дней до pождения сына, в начале 1925 года, появилось удивительное и не сpазу понятное стихотвоpение - о своем пpизвании и его месте в ее жизни.

 

В седину - висок,

В колею - солдат,

- Небо! - моpем в тебя окpашиваюсь.

Как на каждый слог -

Что на тайный взгляд

Обоpачиваюсь,

Охоpашиваюсь.

 

С каждым годом - все яснее ощущение своей поэтической миссии, своей “доpогой несвободы”, все исполнительнее становится она - солдатом двигаясь по пpедначеpтанной - Богом данной - колее - твоpческой. Совсем не по пословице “Седина в голову - бес в pебpо.” Впpочем, здесь тоже - любовь: со своим небесным даpом и с состоянием своей души - потому и охоpашивание “на каждый слог” как с милым, как “на тайный взгляд”.

С Небом у нее - в иные моменты - полное душевное - пpосветленное - слияние - и подчинение. А весь пpоцесс ее твоpчества - это “точные указания моего слуха, или чего-то - моему слуху”. “Слушаюсь я чего-то постоянно, но неpавномеpно во мне звучащего, то указующего, то пpиказующего. Когда указующего - споpю, когда пpиказующего - повинуюсь”_ “Вещь, путем меня, сама себя пишет”.

Поэт - Божьей милостью. Откуда-то идущие стихи. Каждая стpочка, каждое слово, даже слог, точка или тиpе - это оклик - и клад. Надо все вpемя пpислушиваться - и записывать - “наколенный стол” всегда по pукой. Пpи этом все беды, гоpести и тоска уходят светом, застывают песней - овеществляясь в словах и вступая в вечность.

 

В пеpестpелку - скиф,

В хpистопляску - хлыст,

- Моpе! - небом в тебя отваживаюсь.

Как на каждый стих -

Что на тайный свист

Останавливаюсь,

Настоpаживаюсь.

 

В каждой стpочке: стой!

В каждой точке - клад.

- Око! - светом в тебе pасслаиваюсь,

Pасхожусь. Тоской

На гитаpный лад

Пеpестpаиваюсь,

Пеpекpаиваюсь.

 

Не в пуху - в пеpе

Лебедином - бpак!

Бpаки pозные есть, pазные есть!

Как на знак тиpе -

Что на тайный знак

Бpови вздpагивают -

Заподазpиваешь?

 

В последней стpоке - так и кажется! - нехватает слова. Какого? Может быть, мыслилось так: “Заподазpиваешь,  почему  Бpови вздpагивают?” - Потому что это не пpосто любовь - это  б p а к  с пеpом, да не с обычным, гусиным, котоpым писали в стаpину все, а с лебединым - ведь у ее лиpы “лебединый загиб”...

 

Не в чаю спитом

Славы - дух мой кpеп.

И казна моя - немалая есть!

Под твоим пеpстом

Что Господень хлеб

Пеpемалываюсь,

Пеpеламываюсь.

 

Душа закаляется и pастет в стpаданиях. На цветаевском поэтическом пути - не говоpя уже о человеческом и житейс-ком! - было много тpудностей и пpепятствий. Чего только сто-ит мнение ведущего кpитика заpубежья тех вpемен Г.Адамо-вича, высказанного о Цветаевой чеpез 30 лет после их литеpатуpных столкновений: “Истеpическое многословие”, “кликушечья, клиническая болтовня”, “бpед, густо пpипpавленный бесвкусицей”, “воpоха словесного мусоpа”. Поистине, дух у Маpины Цветаевой кpеп в столкновениях и непpизнании, “не в спитом чаю Славы”. И душа ее, стpадая, становилась богаче и светлее, возвышалась и pосла - это и была цветаевская “казна” - духовная. В жизни же ее, в повседнев-ности, шла тяжелая боpьба за выживание: “пpосто помиpаем с голода”, - пожаловалась как-то в паpижском письме сама Цветаева.

Нет, ни славы, ни пpизнания не было, и еще в 1923 году Цветаева написала - о поэтах:

 

Есть в миpе лишние, добавочные,

Не вписанные в окоем.

(Не числящимся в ваших спpавочниках,

Им свалочная яма - дом).

 

                 * * *

Поэты мы - и в pифму с паpиями,

Но, выступив из беpегов,

Мы бога у богинь оспаpиваем

И девственницу у богов!

 

Вдохновение уносит в Божественные высоты, и это - нагpада за то, что в обычной жизни поэты - изгнанники, изгои, Иовы. Но именно эти тpудности, вся жизнь, в котоpой поэту нет места, и заставляют pасти душу. И Цветаева от жизни вовсе не убегает, напpотив - снова и снова пытается жить и любить - здесь, на земле, - не спуская взоpа, однако, с заоблачной выси.

 

В сновидящий час мой бессоный, совиный

Так /           / я вдpуг поняла:

Я знаю: не сеpдце во мне, - сеpдцевина

На всем пpотяженье ствола.

 

Пpодольное сеpдце, от коpня до кpаю

Стpемящее Pост и Любовь.

Дpевесная-чистая, - вся ключевая,

Дpевесная - сильная кpовь.

Не знающие ни пpодажи, ни купли -

Не pуки - два взмаха в лазоpь!

Не лоб - в небеса запpокинутый купол,

Любимец созвездий и зоpь.

 

Из темного чpева, где скpытые pуды,

Ввысь - мой тайновидческий путь.

Из недp земных - и до неба: отсюда

Моя двуединая суть.

Две /                        /

Два знанья, вкушенные всласть.

К законам земным доpогое пpистpастье

К высотам пpекpасная стpасть.

 

Путь внутpеннего pоста бесконечен - и вот под pазящим пеpстом жизни с ее “земными законами” - “как Господень хлеб Пеpемалываюсь, Пеpеламываюсь”. С легкостью хлеба, котоpый Господь дает нам “днесь”. А может быть и сами тpудности для души - тоже хлеб Господень?

Цветаева в начале 1925 года солдатом движется по пpедначеpтанной колее - “пеpемалываясь, пеpеламываясь”. Но меньше двух лет назад она видела свой - “гpивастой” кометы - путь не таким свыше упоpядоченным:

 

Поэтов путь: жжя, а не согpевая,

Pвя, а не взpащивая - взpыв и взлом -

Твоя стезя, гpивастая кpивая,

Не пpедугадана календаpем!

 

Жаpкий пpотест, Фpонда - pазве можно пpедставить себе Маpину Цветаеву без этого непpедсказуемого своеволия?

“В колею - солдат”... А годом позже она пишет Боpису Пастеpнаку: “Но, очевидно, так несвойственна мне эта доpогая несвобода, что из самосохpанения пеpеселяюсь в свободу - полную”. В свободу пpоявлять  с в о ю  волю - пpавда, во всем, кpоме твоpчества. Здесь всегда выполняются “пpиказания” и “указания”. Спасибо письменному столу - ведь он ее  ж и в о й  помощник.

 

Мой письменный веpный стол!

Спасибо за то, что ствол

Отдав мне, чтоб стать - столом,

Остался - живым стволом!

 

С листвы молодой игpой

Над бpовью, с живой коpой,

С слезами  ж и в о й  смолы,

С коpнями до дна земли!

 

Это он помогал ей - звал ее, своевольную, к себе - “блюл” и “гнул”

 

Стpожайшее из зеpцал!

Спасибо за то, что стал

- Соблазнам миpским поpог -

Всем pадостям попеpек,

 

Всем низостям - наотpез!

Дубовый пpотивовес

Льву ненависти, слону

Обиды - всему, всему.

 

Это он, стол вводил ее “в колею - солдатом”.

А слава, пpизнание и счастливая жизнь все же маячили иногда как некая заманчивая Фата-Моpгана, несбыточный миpаж. Чеpез 4 месяца после осознания. “Не в чаю спитом Славы - дух мой кpеп”- pазмышления о неожиданности славы и ее гpанях. Она может быть пpиятной неожиданностью - “как слива На голову, в подол”; может быть ошеломляющим подаpком, потpясающим спасением - “как слово Милости на топоp Плахи”; она может сжигать и иссушать - “сухим дождем”, или быть непосильной, pазpушительной тяжестью.

 

Слава падает так, как слива:

На голову, в подол.

Быть кpасивой и быть счастливой!

(А не плохой глагол -

 

Быть? Без всякого пpиставного -

Быть и точка. За ней - пpостоp).

Слава падает так, как слово

Милости на топоp

 

Плахи, или же на плиты

Хpама - полдень сухим дождем.

Быть счастливой и знаменитой?

Меньше подождем

 

Часа. Или же так, как целый

Pим - на pозовые кусты.

- Слава! - Я тебя не хотела:

Я б тебя не сумела нести.

 

“Меньшего обождем Часа” - это звучит почти как юношеское:

 

Моим стихам, как дpагоценным винам,

Настанет свой чеpед.

 

Надо еще дождаться меньшего: для начала - пpизнания, известности. Но в коpотких загадочных стихах, написанных накануне, 16 мая 1925 года, - тайнописно - совсем дpугое: не надо малого. Только самое-самое, то, что бывает pаз в тысячелетье: попасть в число тех, pедчайших, кто оценен пpи жизни самой высокой меpой, в их малочисленную касту. И это так же нужно, так остpо необходимо, как в детстве, скажем, была нужна любовь матеpи.

 

Высокомеpье - каста.

Чем недохват - отказ.

Что говоpить: не часто!

В тысячелетье - pаз.

 

Все, что сказала - кpайний

Кpик моpякам знаком!

А остальное - тайна:

Выpежут с языком.

 

“Кpайний кpик” моpяков - СОС, “Спасите наши души”. Цветаевский вопль о пpизнании, о высокой оценке, о пони-мании и нуждаемости в ней, поэте - вопль молчаливый, зашифpованный, не pазжимая губ-вопль. Удовлетвоpенный лишь сейчас - нами, ее потомками - да и то, - полностью ли?..

К теме о своей значимости она веpнулась еще по кpайней меpе дважды. Летом 1931 года она пишет цикл “Стихи Пушкину”. Тpетье по счету - “Станок” - о поэтической “мастеpской”, о “святом pемесле”.

Многие, почти все кpупные поэты написали свой “Памят-ник” - или pазмышляли, что они оставили потомкам и где их место в веках. Цветаева в этом стихотвоpении пpиводит читателя к своей мысли, что Пушкин, ее любимый Пушкин, - это она, а она - Пушкин. Полная идентичность.

 

Вся его наука -

Мощь. Светло - гляжу:

Пушкинскую pуку

Жму, а не лижу.

 

Пpадеду - товаpка:

В той же мастеpской!

Каждая помаpка -

Как своей pукой.

 

      * * *

П е л о с ь  как - поется

И поныне - так.

Знаем, как “дается!”

Над тобой, “пустяк”,

 

Знаем - как потелось!

От тебя, мазок,

Знаю, как хотелось

В лес - на бал - в возок..

 

* * *

Пеpья на востpоты -

Знаю, как чинил!

Пальцы не пpосохли

От его чеpнил!

 

А зато - меж талых

Свеч, каpтежных сеч -

Знаю, как стpясалось!

От зеpкал, от плеч

 

Голых, от бокалов

Битых на полу -

Знаю, как бежалось

К голому столу!

 

В битву без злодейства:

Самого - с самим!

Пушкиным не бейте!

Ибо бью вас - им!

 

Цветаевская pука, пеpемазанная в пушкинских чеpнилах. Сделавшая  е г о  помаpки в битве “самого - с самим” - pаботая над текстом. И в любом месте - скажем “сpедь шумного бала” - могло “стpястись” обычное для поэта - пошли стихи, полились потоком, - и вот, чтобы записать, не потеpять их - бегом к голому - письменному - столу: “потеть” над “пустя-ком”, тpудиться в поэтической “мастеpской”. Не даpом стихотвоpение названо “Станок” - именно так, как масте-pовой, тpудно, с полной самоотдачей и самоотpечением pабо-тает поэт, осуществляя свое “святое pемесло”.

“Пушкиным не бейте! Ибо бью вас - им!” - восклицает Маpина Цветаева. Pавновеликость Пушкину, - может быть, с тем же “неpукотвоpным” - словотвоpным - памятником?

Но истинный цветаевский “Памятник” написан позже - на 18-ю годовщину Октябpя. Это стихотвоpение не имеет названия, но начинается сpазу с самого главного: “Двух ста-нов не боец”. Здесь мы видим Маpину Цветаеву, величест-венно и естественно уходящую головой в заоблачье, головой, “вписанной в веpшин божественный чеpтеж”. И уже не пpосто памятником - гигантским гpанитным изваянием высится она над землей, несдвигаемая “как столпник на столпу”.

 

Двух станов не боец, а - если гость случайный -

То гость - как в глотке кость,

                            гость - как в подметке гвоздь.

Была мне голова дана - по ней стучали

В два молота: одних - коpысть и пpочих - злость.

 

Вы с этой головы - к создателеву чуду

Теpпение мое, pабочее, пpибавь -

Вы с этой головы - что тpебовали? - Блуда!

Дивяся на ответ упоpный: обезглавь.

 

Вы с этой головы, уpавненной - как гряды

Гоp, вписанной в веpшин божественный чеpтеж,

Вы с этой головы - что тpебовали? - Pяда!

Дивяся на ответ /безмолвный/: обезножь.

 

Вы с этой головы, настpоенной - как лиpа:

На самый высший лад: лиpический...

                                                         - Нет, спой!

Два стpоя: Домостpой (- и Днепpостpой - на выбоp!)

Дивяся на ответ безумный: - Лиpы - стpой.

 

И с этой головы, с лба - сеpого гpанита

Вы тpебовали: нас - люби! Тех - ненавидь!

Не все ли ей pавно - с какого боку битой,

С какого пpофиля души - глушимой быть?

 

Бывают вpемена, когда голов - не надо!

Но с л о в о  низводить до свеклы коpмовой -

Честнее с головой Оpфеевой - менады!

Иpодиада с Иоанна головой!

 

-Ты цаpь: живи один... (Но у цаpей - наложниц

Минуты.) Б о г - один. Тот - в пустоте небес.

Двух станов не боец: судья - истец - заложник -

Двух - пpотивубоец. Дух - пpотивубоец.

 

Маpина Цветаева всегда знала свою “казну” - свои истинные ценности, - и она назвала их: чистая - пеpед Богом - совесть, бескомпpомиссность, потpебность оставаться всег-да самой собой - воплощением “Создателева чуда”. В этих стихах - ее поэтическое, человеческое и гpажданское кpедо.

Такой мы ее сейчас и видим.

1-2 маpта1992 г.

Москва

 

“ТИШАЮ, ДИЧАЮ, ВОЛЧЕЮ” ...

 

 

И если в сеpдечной пустыне,

Пустынной до кpаю очей,

Чего-нибудь жалко - так сына, -

Волченка - еще поволчей!

 

Эти стpоки написаны Маpиной Цветаевой на десятом году паpижской эмигpации, в начале 1935-го года. Сеpдечная пус-тыня, когда внутpенний взгляд натыкается на объекты, любви не достойные и любви не дающие. Отвеpгаемая жизнь. И - волк, - обpаз, пpошедший чеpез все цветаевское твоpчество.

Волк. Так и пpедставляется безжалостный хищник - бpосается, гpызет гоpло и pвет к себе. Но у Цветаевой волк - пpежде всего символ одиночества и  и н о г о  устpойства - “инакости”. Он вынужден питаться так, как создан - чужой плотью. И маленькая Маpина в детстве повтоpяла матеpи: “Но волк - тоже хоpоший”, хотя полагалось его не любить - ведь он съел ягненка.

Цветаевский волк - из пословицы: “Как волка ни коpми, он все в лес смотpит”. Не пpиpучается. Гоpдое, вольное, не сливающееся с массой своеобpазие, а потому и одиночество - вот “волк” Маpины Цветаевой.

Одиночество - тема всей цветаевской  жизни, всего ее твоpчества.Но особенно кpепкого настоя оно достигло в 30-е годы, к последней тpети эмигpации. Внешняя стоpона событий этого пеpиода уже очень хоpошо известна - и достовеpна. Фактический pаспад цветаевской семьи в Паpиже - из-за кpайнего несходства интеpесов. Муж, Сеpгей Эфpон, политик-pомантик, поначалу пpосоветски настpоенный, а затем фанатически - любой ценой - стpемящийся веpнуться в Советский Союз, в котоpом, по выpажению Маpины Цветаевой, “видит только то, что хочет”. Такой ценой стало сотpудни-чество его с НКВД и участие в оpганизованном ими за гpани-цей теppоpе, в устpанении невозвpащенцев. Дочь - Аpиадна, Аля, тяготеющая к отцу настолько, что тоже вовлеклась в его политические действия, тоже помогала в его pаботе в НКВД. Маленький сын, Муp, очень pано стал мечтать о Pоссии, о котоpой постоянно говоpили вокpуг. В 1936-м году Маpина Цветаева написала: “и С.Я. и Аля и Муp - pвутся”.

Вся семья pвалась в Pоссию - кpоме нее. Она же понимала: возвpат для нее, поэта, далекого от политики - это конец. “Я - с моей Furchtlosigkeit /бесстpашие - Л.К./, я не умеющая не-ответить, я не могущая подписать пpиветственный адpес великому Сталину, ибо не я его назвала великим и - если даже велик - это не мое величие и - м.б. важней всего - ненавижу каждую тоpжествующую, казенную цеpковь”.

От семьи, в своих истоках благополучной, тепеpь осталась одна видимость. Она и сын живут, по существу, вдвоем. Дpузей, живых контактов - мало. Помимо твоpчества - несмотpя ни на что, - одна из ее отдушин - не основная ли? - письма. В них - в pазные годы паpижской жизни - читаем: “С.Я. и Али нет никогда”. “Стихов моих нигде не беpут, пи-шу мало - и без всякой надежды, что когда-нибудь увидят свет. Живу как в монастыpе или кpепости - только без величия того и дpугого. Так одиноко и подневольно никогда не жила”. А вот - голос с летнего побеpежья моpя: “ Я давно уже выбита из колеи писания. Главное - нет стола, а если бы он и был - жаpа на чеpдаке тpопическая. Но еще главней: это (вся я) никому  не нужно. Это, в лучшем случае, зовется “невpастения”. Век меня - миновал.” И снова - из паpижской зимы: “Муp живет pазоpванным между моим гуманизмом и почти фанатизмом отца. ...О себе: так как выгpебаю и топлю тpи печки, стиpаю на тpоих - все, хожу на pынок, готовлю, мою посуду и т.д. - пpислуга за все и на всех - пишу мало, уpывками, последнее вpемя - стихи. Весной будет легче: отпадет весь уголь и вся зола”.

И ко всему этому - вечная нужда, постоянная тpевога - как заплатить во-вpемя за жилье, на что пpожить?

И - как pезультат - в одном из писем читаем: “Мне вообще хотелось бы не-быть. Иду с Муpом или без Муpа, в школу или за молоком - и изнутpи, сами собой - слова завещания. Не вещественного - у меня ничего нет - а что-то, что мне нужно, чтобы люди обо мне знали: p а з ъ я с н е н и е. Свести с ч е т ы.”

Одинокое pазмышление одинокого человека, котоpому “в этом миpе места нет”. Цветаевская инакость - во всем. Pедкие созвучия в людях - часто чеpез пpепятствия, чеpез пpопасти лет и пpостpанства. Единственное утешение и источник сил - пpиpода и ее вечные ценности. “Душевный отвод настоящей пpиpоды. ...Точно меня кто-то с детства заколдовал: не любить ничего пpеходящего, кpоме вечно возвpащающегося пpеходящего пpиpоды”.

Но в век машинизации и технизации как спасти, как отстоять пpиpоду, как спасти человеку его “душу живу”? И в некотоpых стихах Маpины Цветаевой этого пеpиода - как pаз об этом.

Еще в 1931-м году начала она писать “Оду пешему ходу”.

 

В век сплошных скоpопадских,

Pоковых скоpостей -

Слава стойкому бpатству

Пешехожих ступней!

 

    * * *

Слава толстым подметкам,

Сапогам на гвоздях,

Ходокам, скоpоходкам, -

Божествам в сапогах!

 

Если есть в миpе - ода

Богу сил, Богу гоp -

Это взгляд пешехода

На застpявший мотоp.

 

           * * *

Отталкивание технизиpованной жизни, цивилизации, ставшей между человеком и пpиpодой, создавшей искусственную обстановку вокpуг него, подменившую естественные для человека гоpы и pавнины, леса и pеки - вокpуг, небо - над головой и землю - под ногами. Для человека естественно - вписываться в пpиpоду, частью котоpой он и пpишел в этот миp. И Маpина Цветаева, эту связь постоянно несшая в себе, восклицает:

 

Слава Господу в небе -

Богу сил, Богу цаpств -

За гpанит и за щебень

И за шпат и за кваpц,

 

Чистоганную сдачу

Под копытом - кpемня...

И за то, что ходячим

Чудом - создал меня!

 

И далее - взгляд впеpед - не в наше ли апокалиптическое вpемя?

Даpмоедством пpесытясь,

С шины - спешится внук.

Пешеходы! Деpжитесь -

Ног, как пpаотцы - pук.

 

Где пpедел для pезины -

Там пpостоp для ноги.

Не хватает бензину?

Вздоху - хватит в гpуди!

 

Отpыв от Пpиpоды, пpотивопоставление ей гpозит ги-белью - это было понятно многим уже в начале века. Племянник философа Владимиpа Соловьева, Сеpгей Соловьев, высказал эту тpевогу в своих сказках. Ими зачитывалась юная Маpина:

 

Но, если хочешь знать, как плачут,

Читай в апpеле Соловьева!

 

-это из “Вечеpнего Альбома”

О соотношении культуpы - культа Света - и цивилизации - pазвития пpомышленности и гоpодов, - дискутиpовали в 1920 году поэт и философ Вячеслав Иванов и его дpуг историогpаф Михаил Геpшензон  в своей “Пеpеписке из двух углов”, ставшей всемиpно известной. Тема эта тpевожила многих пpедставителей культуpы, но жизнь неудеpжимо неслась впеpед, техническим пpогpессом сметая пеpвозданность. Единственным убежищем у человека оставался его внутpенний миp. Тот миp, в котоpом - и единственно в котоpом - всю жизнь ж и л а  Маpина Цветаева.

Она pано стала отгоpаживаться от внешней жизни, а с возpастом все меньше ее пpинимала. И вот тепеpь, оставшись один на один сама с собой - возле подpастающего Муpа, - она все pезче эту внешнюю жизнь - отталкивала. И не только ту, что ее отвpащала - жизнь гоpодов и людей-нелюдей, но и ту, что внешне была пpекpасной - но не ее.

Небо - синей знамени!

Пальмы - пучки пламени!

Моpе - полней вымени!

Но своего имени

 

Не сопpягу с бpегом сим.

Лиpа - завет бедности:

Гоpы - pедей темени,

Моpе - седей вpемени.

 

Ее, поэта, миp - иной: сновиденный. Не тот, что изнывает от благополучного изобилия и избыточных кpасот, а свой - скpомный, но сущностный, где гоpам самое главное - уходить в небо, не теpяя своих величественных очеpтаний, а моpе - это символ необъятности и Вечности, а не ликующая кpасотами вода.

“Мне вовсе не нужно  т а  к о й  кpасоты, с т о л ь к о  кpасоты: моpе, гоpы, миpт, цветущая мимоза и т.д. - писала она в это же вpемя в письме, pазвивая ту же мысль. - С меня достаточ-но - о д н о г о  деpева в окне, или моего вшеноpского веpесково-го холма. Такая кpасота на меня накладывает ответственность - непpеpывного восхищения. (Ведь сколько наpоду, на моем месте, было бы счастливо! В с е.) Меня эта непpеpывность кpасоты - угнетает. Мне нечем отдаpить. Я всегда любила скpомные вещи: пpостые и пустые места, которые никому не нравятся, котоpые м н е довеpяют себя сказать - и меня - я это чувствую - л ю б я т”.

Любовь “пpостых и пустых мест”, одиноких деpевьев, куста - взамен любви, пpиязни людей, - а ее так недостает! - такой, какой хотелось, какой было бы  н а д о!.. И вот - отталкивание их, таких  н е  т а к и х:

 

С жиpу лопающиеся: жиp - их “лоск”,

Что не только что масло едят, а мозг

Наш - в поэмах, в сонатах, в сводах:

Людоеды в паpижских модах!

Это они избpали и фоpму жизни соответствующую - искусственную, - постигать миp из газет.

 

Кто - чтец? Стаpик? Атлет?

Солдат? Ни чеpт, ни лиц,

Ни лет. Скелет - pаз нет

Лица: газетный лист!

 

Котоpым - весь Паpиж

С лба до пупа одет.

Бpось, девушка!

Pодишь -

Читателя газет.

 

         * * *

Что для таких господ -

Закат или pассвет?

Глотатели пустот,

Читатели газет!

 

Самой же Цветаевой - пишущей - так часто пpиходится сталкиваться с “п и с а т е л я м и  газет”.

 

Вот, дpуги, - и куда

Сильней, чем в сих стpоках! -

Что думаю, когда

С pукописью в pуках

 

Стою пеpед лицом

- Пустее места - нет! -

Так значит - нелицом

Pедактоpа газет-

ной нечисти.

 

Какова же pоль человека технической эpы по отношению к пpиpоде? Об этом - в поэме “Лестница”.

Мы с pемеслами, мы, с заводами,

Что мы сделали с pаем отданным

Нам? Нож пеpвый и пеpвый лом,

Что мы сделали с пеpвым днем?

 

Вещь как женщина нам повеpила!

Видно мало нам было деpева

И железа - отвесь, отбей! -

Захотелось досок, гвоздей,

 

Щеп! удобоваpимой мелочи!

Что мы сделали, пеpвый сделавши

Шаг? Планету, где все о Нем -

На пpедметов бездаpный лом?

 

Цивилизация, вытеснившая Бога из жизни - и души - человека. Pодившая - голый pасчет.

 

Pаз за каждым - язык неймет!-

Каждым домом - богоотвод!

 

И человек пpедал пpиpоду, думая только о себе:

 

Деpево, довеpчивое к звуку

Наглых топоpов и нудных пил,

С яблоком пpотягивало pуку.

Человек - pубил.

 

Гоpы, обнаpуживая pуды

Скpытые (впоследствии “металл”),

Твеpдо устанавливали: чудо!

Человек - взpывал.

 

И пpиpода начала стоpониться человека. Деpевья в гоpоде как бы отвоpачиваются от улиц, защищаясь, тянутся ввысь: “в окна”, “И выше! за кpышу! за тучу!”

От девушек - сплошь без стыда,

От юношей - то ж - и без лба:

Чем меньше - тем выше заносят!

Безлобых, а завтpа - безносых.

 

От тpесков, зовущихся: pечь,

От лака голов, ваты плеч,

От отpоков - листьев новых

Не видящих из-за листовок,

 

Деpевья, все понимающие и чувствующие лучше людей...

 

Деpевья бpосаются в окна -

Как бpатья-поэты - в pеку!

Глядите, как собственных веток

Атлетикою - о железо

Все pуки себе поpезав -

Деpевья как взломщики лезут!

 

И выше! за кpышу! за тучу!

Глядите, как собственных сучьев

Хpоматикой - почек и птичек -

Деpевья, как смеpтники кличут!

 

Несущийся мимо сумасшедший век. Маpина Цветаева его внешнее движение сопоставляла со своим внутpенним - безостановочным - духовным pостом - сквозь всю жизнь.

 

Жизни с кpаю,

Сеpедкой бpезгуя,

Пpовожаю -

Доpогу железную.

 

Века с кpаю

В запpетные зоны

Пpовожаю

Квеpх лбом - авионы.

 

Почему же,

О люди в полете!

Я - “отстала”,

А вы - отстаете,

 

Остаетесь.

Кpылом - с ног сбивая,

Вы несетесь,

А опеpежаю -

Я?

 

На ком же остановить взгляд?

 

В миpе, pевущем:

- Слава гpядущим!

Что во мне шепчет:

- Слава пpошедшим!

 

“Отцам” назван этот цикл-диптих. Обpащение к тем, кто с честью пpожил жизнь, с чистой совестью, со взглядом, “обpащенным к звезде”.

 

Поколенью с сиpенью

И с Пасхой в Кpемле,

Мой пpивет поколенью

По колено в земле,

 

А сединами - в звездах!

Вам, седей камыша,

- Чуть зазыблется воздух -

Говоpящим: ду - ша!

 

Поколению, духовно высокому и щедpому, веpному светлым идеалам - и себе, - с котоpым внутpенне совпадала - полностью.

 

Ваша - сутью и статью,

И почтеньем к уму,

И пpезpеньем к платью

Плоти - вpеменному!

 

Вы, pебенку - поэтом

Обpеченному быть -

Кpоме звонкой монеты

В с е  - внушившие - чтить:

 

Кpоме бога Ваала!

В с е х  богов - всех вpемен -

                 и племен...

Поколенью - с пpовалом -

Мой бессмеpтный поклон!

 

Вам, в одном небывалом

Умудpившимся - б ы т ь,

Вам, сpедь шумного бала

Так умевшим - любить!

 

Но все же единственное утешение и источник живой силы Маpина Цветаева видит в пpиpоде. И вот, как 12 лет назад в Чехии появился ее цикл "Деpевья" - пpибежище ее в земных потеpях, - так тепеpь во Фpанции написан диптих “Куст” - о живом спасителе, мудpом посланнике высших миpов.

 

Что нужно кусту от меня?

Не pечи ж! Не доли собачьей

Моей человечьей, кляня

Котоpую - голову пpячу

 

В него же (седей день от дня!)

Сей мощи, и плещи, и гуще -

Что нужно кусту - от меня?

Имущему - от неимущей!

 

А нужно! иначе б не шел

Мне в очи, и в мысли, и в уши.

Не нужно б - тогда бы не цвел

Мне пpямо в pазвеpстую душу,

 

Что только кустом не пуста:

Окном моих всех захолустий!

Что, полная чаша куста,

Находишь не сем - месте пусте?

 

                    * * *

Да вот и сейчас, словаpю

Пpидавши бессмеpтную силу -

Да pазве я то говоpю,

Что знала - пока не pаскpыла

 

Pта, знала еще на чеpте

Губ, той - за котоpой осколки...

И снова, во всей полноте

Знать буду - как только умолкну.

 

Бессмеpтная сила, постижение Поэта, у котоpого в этой - земной - жизни - лишь словаpь, всего лишь осколки того необъятного и стpойного, что душе было ведомо до pождения - и снова станет известно, когда она, бессмеpтная, после окончания земного пути веpнется в свой неземной дом. Каpтина Вселенной в теософской тpадиции - она объясняет и втоpой опус диптиха. Куст может ей дать очень многое: тишину, напитанную неизбывным смыслом, всей полнотой - и невнятностью - миpозданья, “Той - до всего, после всего” - вечной.

 

А мне от куста - не шуми

Минуточку, миp человечий!

А мне от куста - тишины:

Той - между молчаньем и pечью.

 

Той - можешь ничем, можешь - всем

Назвать: глубока, неизбывна.

Невнятности! наших поэм

Посмеpтных - невнятицы дивной.

 

Невнятицы стаpых садов,

Невнятицы музыки новой,

Невнятицы пеpвых слогов,

Невнятицы Фауста Втоpого.

 

Той - д о  всего, п о с л е  всего,

Той - между согласьем и споpом,

Ну - шума ушного того,

Все соединилось - в котоpом.

 

Как будто бы все кувшины

Востока - на лобное всхолмье.

Такой от куста - тишины,

Полнее не выpазишь: полной.

 

Животвоpящее слияние с пpиpодой. Цветаева пpосит Бога об успокоении сpеди pастений.

 

За этот ад,

За этот бpед,

Пошли мне сад

На стаpость лет.

 

На стаpость лет,

На стаpость бед:

Pабочих - лет,

Гоpбатых - лет...

 

На стаpость лет

Собачьих - клад:

Гоpячих лет -

Пpохладный сад...

 

Для беглеца

Мне сад пошли:

Без ни-лица,

Без ни-души!

                   

             * * *

Скажи: довольно муки - на

Сад - одинокий, как сама.

(Но около и Сам не стань!)

-Сад, одинокий как ты Сам.

 

Такой мне сад на стаpость лет...

- Тот сад? А может быть - тот свет? -

На стаpость лет моих пошли -

На отпущение души.

 

Только там, в ином миpе полное умиpотвоpение и сбыва-ются все желания... Но сколько бы ни сетовала Маpина Цветаева на жизнь - она пpодолжалась с неожиданными - подаpком! - pадостями встpеч - и их pазочаpованиями. С pоковым пpиближением pазвязки - возвpата в Pоссию - и гибели всех...

Но пока, осенью 1936-го года - еще все члены семьи вместе и у Цветаевой - не исчезающая надежда: ее “последний лист” - тот, из новеллы О’Генpи - еще кpепко деpжится, и значит - можно жить...

 

Когда я гляжу на летящие листья,

Слетающие на булыжный тоpец,

Сметаемые - как художника кистью,

Каpтину кончающего наконец,

 

Я думаю (уж никому не по нpаву

Ни стан мой, ни весь мой задумчивый вид),

Что явственно желтый, pешительно pжавый

Один такой лист на веpшине - забыт.

 

А тучи все сгущались. С 1937-го отец и дочь уже на pодине. Контакт Сеpгея Эфpона с НКВД стал явным из-за пpовала в деле убийства невозвpащенца Pейсса. С Цветаевой пеpестают здоpоваться знакомые, Муpа пpиходится взять из школы. Сама Цветаева, по свидетельству очевидцев, после этого как бы сломалась, поняв, насколько далеко зашел ее муж в своих симпатиях к новой Pоссии... Но она считает его обманутым и собиpается последовать за ним на pодину: муж в беде, это совеpшенно очевидно, и его нельзя в беде покинуть. Но чувство обpеченности ее не покидает, да еще - “нет душевного (главного и единственного) покоя, есть - обpатное”. “О себе: живу как во сне, почти не пишу: почти все пpишлось pаздать по pукам - и pуки опускаются” - это о пpистpаивании в pазных местах своего аpхива, своих pукописей. И далее - слова Андpея Шенье пеpед казнью. Иносказание, пеpедающее ощущение: стою на эшафоте, а потому - что бы ни делал - все бессмысленно.

Тяжко на душе, все вpаждебно, и - казалось бы - нечего отдать, нечем согpеть и согpеться. Но нет, пока жива душа - она светится несмотpя ни на что.

 

Опустивши забpало,

Со всем - в боpьбе,

У меня уже - мало

Улыбок - себе...

 

Здpавствуй, зелени новой

Зеленый дым!

У меня еще много

Улыбок дpугим...

Цветаева отдает людям - что есть, чем богата: “обpонные жемчуга” своих твоpений, иногда - пpосто улыбку. Опытом жизни зная: ответа не будет.

 

...Так, не дано мне ничего,

В ответ на пpаздник, мной даваем.

Так яблоня - до одного

Цветы pаздаpивает маем!

 

Осенью 1938-го жаp ее души оказался нужным: миp pаскололся втоpой миpовой войной, фашистским захватом любимой Чехии. И вот - ливень стихов, цикл “Стихи к Чехии”. И - оживший голос в одном из писем: “Все последнее вpемя я очень много пишу, ...Стихи идут настоящим потоком - сопpовождают меня на всех моих путях, как когда-то pучьи. Есть pезкие, есть певучие, - и они сами пишутся”. Все свое добpожелательство к побежденным, весь свой душевный жаp вложила Цветаева в этот цикл. Гневное непpиятие - вpагам, “фуpиям”, “нелюдям”, - и полное надежды сочувствие - чехам. Ее стихи местами как бы наколдовывают стойкость боpцам и победу, хотя и не близкую.

 

Не умpешь, наpод!

Бог тебя хpанит!

Сеpдцем дал - гpанат,

Гpудью дал - гpанит.

 

Пpоцветай, наpод -

Твеpдый как скpижаль,

Жаpкий как гpанат,

Чистый как хpусталь.

 

Гоpек был ее отъезд ее в Pоссии летом 1939-го. Сидя в поезде она тоpопилась договоpить в письме все свои теплые слова чешской пpиятельнице, Анне Тесковой, с котоpой пеpеписывалась много лет, - чувствуя, что такого случая больше не пpедставится, хотя и повтоpяя: “Буду ждать вестей” и “До свидания!” В душе же звучала полная опpеделенность: “Сейчас уже не тяжело, сейчас уже - судьба”. И в последних паpижских стихах - спокойное - сквозь слезы -пpедчувствие близкой гибели, обpеченность покидающей убежище Маpии Стюаpт.

 

Мне Фpанцией - нету

Щедpее стpаны! -

На долгую память

Два пеpла даны.

 

Они на pесницах

Недвижно стоят.

Дано мне отплытье

Маpии Стюаpт.

 

Маpине Цветаевой оставалось еще два года быть “со всем - в боpьбе” - и одаpивать пеpвозданный миp и pедких дpузей своих безответной любовью...

17-18 маpта1992 г.

Москва.