Козлова Лилит. " МНЕ ДЕЛО – ИЗМЕНА”

                                                   Л.Н.КОЗЛОВА

                                          “МНЕ  ДЕЛО – ИЗМЕНА”

                                     Лики Марины Цветаевой – жрица любви и Кармен, а также их  антиподы

Как понимать цветаевскую многоликость, множество ликов, живущих в её стихах? Нас в данной работе интересует лишь чисто психологический аспект творчества поэтической личности, каковой выступает перед читателем Марина Цветаева.

Чтобы не теряться в догадках, лучше использовать её собственное понимание, почему автор пишет того или иного героя. Вот несколько основополагающих её положений: “Лирический поэт себя песней выдаёт, ...Автор устал говорить о других и вот проговаривается – песней”. ( V, 349)

Проговаривается о себе (лирическом двойнике!), за себя. И ещё: “Слава Богу, что есть у поэта выход героя, третьего лица, его. Иначе – какая бы постыдная (и непрерывная) исповедь. Так спасена хотя бы видимость” (V, 351).

Поэт, хочет сказать Цветаева, говорит только о себе, своими героями  –  исповедуется.  Примем же это как некую аксиому для её творчества. За лирическим героем близко стоит сам автор.

          Исходя из такого понимания Цветаевой,  мы позволили себе судить о некоторых психологических особенностях  личности автора на базе ее творчества, через ее литературных героев, через ее “лики”.

В создании лирического героя ей видится процесс очищения автора, катарсиса – искусством. “Пушкин распадается на себя-Вальсингама и себя-поэта, себя-обречённого и себя-спасённого. ...либо преступление, либо поэма” (V, 350).

Опоэтизированность лирического героя, любовное его изображение, выписывание – и вот он уже отпущен жить самостоятельно, автор от него освободился, “изверг”, как, в видении Цветаевой, “Пушкин, создавший Вальсингама, Пугачёва, Мазепу, Петра –изнутри создавший, не создавший, а извергший...” (V, 351)

Полюсность цветаевской многоликости – как крайнее выражение противоречивости – глубоко органична не только для её стихов, но и для всей её личности. На фоне преданности мужу, за которым ходила по жизни “как собака” – осознанная противоположность этому в любви, непостоянство, – “мне дело – измена”   и одновременно преданность этому чувству – “Ни в гробовом сугробе,//Ни в облачном с тобою не прощусь!” (I, 534).

Жрица любви в святилище богини Иштар и в храме Афродиты – и разгульная Кармен – не просто лирические героини Цветаевой. они ипостаси личности, вписывающиеся в её “многоликость”. Она везде в стихах с ними отождествляется через “я”,  находя в себе звучание, соответствующее лирическому образу.

Малоазийские костры где-нибудь в районе нынешней Сирии явственно светятся в цветаевских стихах (“Богиня Иштар,//Храни мой костёр”). И видятся шатры (“Богиня Иштар,//Храни мой шатёр, ...Храни мой котёл”) (II, 166).

Кочевые коневодческие племена поклонялись могущественной Матери богов, свирепой Иштар, богине могучего природного начала – пола, рождающего первобытную, непреоборимую силу желания и влечения.Позже, переходя из одной религии в другую, Иштар приобрела ещё ряд имён: Кибела, Рея, Ашторет, Астарта.

Законом службы юных жриц, специально обученных всем тонкостям и изощрениям секса, была жестокость и неистовость – оргиальность. Закованная в тонкую металлическую сеть жрица представала перед мужчиной, который должен был разорвать эту сеть голыми руками. Надо было обладать неистовой силой желания, чтобы добиться прекрасной женщины. Сама жрица убивала неудачника маленьким кинжалом, с которым не расставалась и хранила в волосах. В лучшем случае его оскопляли, и он навсегда оставался в храме в женской роли.

Так проводилась в жизнь идея: слабым и больным не место в этом мире, и они не должны давать потомства – “Чтоб не жил – кто стар,//Чтоб не жил – кто хвор”... Цветаева в этом стихотворении – одна из них, кочевых дев: “Богиня Иштар,//Стреми мой табун//В тридевять лун!” (II, 166).

Целый ряд стихов Цветаевой может быть понят как выражение этого лика, жрицы Иштар. Вот стихи 1916 года, где она, как бы на предельно низкой, страстной ноте, воспевает “чёрное солнце – ночь!”, обращаясь к “праматери Песен, в чьей длани узда четырёх ветров. Клича тебя, славословя тебя – я только//Раковина, где ещё не умолк океан” (I, 285).

А вот декабрь 1921 года – как будто явление из глубины веков: “Так говорю, ибо дарован взгляд// Мне в игры хоровые” (II, 76).

Оргиастические – хоровые – игры, игрища, “пурпурные с головы до пят”, – они больше напоминают поединок, потому что в момент экстаза идут в ход и ногти, и зубы, и ножи, и плети...

“Медновскипающие табуны – //В благовест мы – как в битву!” Служение богине – благовест – напоминает больше

яростную схватку, погоню коней, и никакие слова и молитвы, обращённые к Иштар, не идут с этим в сравнение. Служение всей своей звериной природой.

Не отсюда ли у Цветаевой так много эротических сцен и образов в её стихах? “Мой конь//Любит бешеную скачку!” (I, 181) – эта фраза может служить к ним своеобразным эпиграфом.

Вот стихотворение о двух “чужедальних”, составивших единую “суть” – “двужильную”, описание движения в “завтра” “потом огненным”! к моменту, идентичному новому рождению, взлёту на седьмое небо.

Удивительно точное описание экстатического пика – “полукружием”, небесной солнечной дугой, когда “одни – поножи”. (II, 89)

Некоторые реалии стихов создают у читателя эффект присутствия. “Короткие крылья волос я помню,//Метущиеся между звёзд” перекликается с “И ресницы твои – зазубринами,//И звезды золотой зубец”. ( III, 25) И ещё параллели: “И рот от усилья сведённый, – //Сожженный!” (I, 574), а в “Поэме Горы”: “Помню губы, двойною раковиной//Приоткрывшиеся моим”. (III, 25)

Её фаллические образы многообразны. Это и “смуглая сигара”, и “жгут”, и “смуглая верста”, и “мхом и мёдом дымящий плод”, и “вечной мужественности взмах”.

Нередко это режущие предметы: “По загарам - топор и плуг”, “Коготь режет живую плоть”, “клюв Гарпий”, “поножи”, “наковальня”, к которой примысливается молот. “Стилос”, которым “знаки врезают” в “вощаную дощечку”.

Женские же образы – “грот”, “раковина”, “пещера”, “яма”, “пустота”, “красный лоскут”.

Жрицы Великой Матери богов погружались в самые тёмные глубины человеческого существа, порой противоестественные, те, что позже получили название содомского греха и садизма.

А Марина Цветаева видела в физической стороне любви лишь средство “утолить душу”: “Утоли мою душу: итак, утоли уста” (II, 173).

Но такая гармония тела и души свойственна культу другой богини любви – греческой Афродиты-Урании, его высшей ступени развития.

Пеннорождённая, Киприда, Афродита принесла людям любовь – естественную, гармоническую, радостную, как сама жизнь и прекрасную, словно утреннее солнце. Самые красивые девушки служат ей, и сколько юношей и зрелых мужей проходит через объятия каждой! И нет опасения, что когда–нибудь останешься одна. “Один милый бросил, //A другой  – подымет” (I, 469), – как бы совмещаясь со жрицей замечает Марина. Как будто танцуя возле храма в толпе жриц и распевая с ними гимны, приплясывает она в самый “чумной” голодный 1919 год:

Кто покинут – пусть поёт!

Сердце – пой!

Нынче мой – румяный рот,

Завтра – твой.

............

Сто подружек у дружка,

Все мы тут.

На, люби его – пока

Не возьмут.

                       (I, 468)

Гимном Афродите звучит в цветаевских стихах “Я – бренная пена морская” (I, 534). Марина ликует, настолько сливаясь со своей богиней, что чувствует сама себя морской пеной, из которой когда-то возле Кипра родилась и поднялась из моря Киприда. “Мне дело – измена, мне имя – Марина”. Но разве можно назвать изменой то, что было самой сутью служения Афродите? Если для путника любовь стала хлебом насущным, жрица станет ему этим хлебом – любому, кто взалкал – пока он не насытится. Любому... Кому же здесь можно изменить? Языческая простота: “Ведь я островитянка //С далёких островов” (I, 562).

Но это уровень Афродиты-Пандемос, Простонародной. Пока нет привязанности к одному человеку, нуждаемости только в нём, желательно надолго, ещё лучше – навсегда, то не может быть и страданий любви. Это уже в ведении Афродиты-Урании. И однажды Цветаева изобразит Афродиту, назвав её римским именем Венера, не прекрасной женщиной, а страшной недоброй старухой, ведьмой. Она варит зелье и приговаривает: “Пойло варится любовной //Пытки – памяти любовной” (III, 427).

Пытка любовной памятью. Память об ушедшей любви, об ушедшем человеке. Чтобы не ушёл – прижать к себе и никогда никому не отдавать. Любовь собственника: несмотря ни на что, сквозь всех и всё – только к владению милым. Впервые Цветаева пишет стихи, полные такой любви в 1916 г: “Я тебя отвоюю у всех других – у той, одной” (I, 317). А в 1919 это чувство собственника повторяется: “Cолнце моё! Я тебя никому не отдам!” (I, 317).

Собственничество – первый жест любви. Но вот беда – не помогает, не получается. И так часто за любовью следует разлука, так Марине знакомая,  ее  Цветаева всегда видела смертью...

В любви надо почувствовать душу любимого, войти с ней в резонанс. Тело и вожделение – во-вторых. Именно это и отделяет единственного от всех остальных. Афродита-Урания – покровительница такой любви, жертвенной, небесной, или, как её называют горней, любви как состояния души, излучения, не привязанного к земным конкретностям.

Где только в Элладе не стояли изображения Афродиты – где-то объединяющей обе ипостаси, где разделенных на два разных облика! Так, Афинская “Афродита-Урания, что в Садах” воплощала одновременно и чувственное начала и Уранию, носительницу высшего настроя. Её строгая поза и вдохновенная отрешённость лица, казалось бы, противоречили чувственности полуобнажённого тела, но всё вместе как бы подчёркивало нераздельность всего, что есть в человеке, и обещало божествуенные высоты тому, кто сумеет прикоснуться ко всем уровням сразу.

Вся любовная лирика Марины Цветаевой полна именно этой нераздельностью того, что она назвала “огнь-ал”, “огнь-синь” и “огнь-бел”, уровней любви, различающихся “чистотой сгорания”.

В 1921 году, перед отъездом за границу к мужу, Цветаева пытается изменить свою жизнь в части её служения Афродите. Отказываясь от сана жрицы, – во имя собственного покоя – она роняет знаки жреческого посвящения. “Сластолюбивый роняю пояс,//Многолюбивый роняю мирт”. И решительно заключает: Пеннорождённая, пеной сгинь!” (II, 62).

Больше она ей не слуга. “Освободил меня твой же сын”, продолжает она разговор с богиней.

Эрот, в римском варианте – Амур. Сын Афродиты явно вторичен по отношению к ней, уже ставшей Уранией. И насаждает он эротику, а она вся ниже пояса, в ней нет верхних этажей. А ещё – играя и не целясь, стреляет из лука и ранит сердца любовью. Сама Афродита часто его ругает – он нередко портит плоды её усилий.

Эрот освободил Цветаеву “Тяжкоразящей стрелой тупою”, от неё сердце кровью не истекает. С мужем у неё - многолетнее содружество, брак, узаконенная привязанность, дружба, долг, наконец. Сейчас 1921 год, но ещё в конце 17-го она писала: “Долг и честь, Кавалер, условность” (I,383). Да, “одноколыбельники” – друзья, да, любит, как сына, да, поклялась ходить следом, “как собака”. Но её поэтической необъятности этого мало – и так, кстати, до самого конца жизни: душа её неслась в Космос, и горела, и жаждала. Долг обратился декорацией, не просто условностью...

Во имя этого Марина отказывается служить Афродите, видя даже в цветах “лик дьяволицы”. Она отказывается повиноваться тому, что уже глубоко внутри неё. Как будто не она восклицала “Я – бренная пена морская”.  Теперь – разговор иной:

Бренная пена, морская соль...

В пене и в муке –

Повиноваться тебе доколь,

Камень безрукий?

                           (II,  63)

Так и видишь мраморную статую Венеры с отбитыми руками...

Она пытается бороться с Афродитой в себе и, потерпев в этой битве крах, размышляет о той каре, которая падает на головы и судьбы тех, кто вызвал гнев Афродиты, предал любовь. Так появляются трагедии о Тезее, поначалу объединённые названием “Гнев Афродиты”. Похоже, что она чувствует себя приговорённой к вечному служению Киприде.

Но она знает выход, он – в Боге, Его чистоте, высоте и отрешённости. В “льдах потусторонних стран” (II, 202), как она это назвала, где нет земных страстей. Она знает этот ответ уже в 1919 году и живописует его в пьесе “Каменный ангел”. Но это ведь – смерть?! Да, но не обязательно истинная. Это может быть преображением – смерть в старом качестве, рождение в новом – светлом. И Цветаева его испытывает, “Свет, смерти блаженнее” (II, 164), но снова уходит в земную жизнь. Афродита её не отпускает.

О перерождении твердит цветаевский Вакх-Дионис – высшее божество греческих Элевсинских Мистерий. Для Марины – это мужское воплощение Афродиты: так же, как и богиня любви, она имеет два уровня, два проявления: “Низшим – оторопь я и одурь,//Высшим – заповеди язык” (III, 616). Вакх выражает Божественное опьянение, чувство Бога - и Афродита-Урания выводит туда же, в то же духовное пространство,  через любовь.  А для многих,  не готовых почувствовать Бога, Ваккх-Дионис создаёт лишь тёмный, буйный эмоциональный хаос физического алькогольного опьянения, как и Афродита-Пандемос может поднять всю муть человеческих глубин, принизить, пригнуть, погубить. Небо – и дно, вот их уровни.

Между страстью,  калечащей,

И бессмертной мечтой,

Между частью и вечностью

Выбирай, – выбор твой!

                                     (III, 618)

Цветаева как будто обращается с этими словами к каждому из нас. И выбирает сама: небо! Только небо!

“Закон один: одно к другому” (I, 483), – вздыхает она в 1919 году в голодной Москве. Любовное тяготение, притяжение. Весь вопрос – как?

Много раз по-разному повторила она в своих размышлениях о любви одно и то же: человечество двигается от любви примитивной за что-то к любви бескорыстной, жертвенной и самоотверженной, поднимаясь тем самым по “лестнице Иакова”, одухотворяясь и, по сути, очеловечиваясь, уходя всё дальше от своей изначальной природы животного. Одухотворяясь, находя в себе небо.

Цветаевские лики жриц неоднозначны по своему содержанию и дополняют друг друга: если жрица Иштар в своей примитивности кровожадна и разрушительна, то жрица Афродиты служит любви в её положительном проявлении. А Кармен появляется у Цветаевой как выразительница состояния, вызванного любовной неудачей: “Сегодня//Я буду бешеной Кармен!” (I, 366). Цветаевская Кармен закрикивает, заплясывает боль разлуки и разрыва, чтобы не слышать себя.

Цветаева воспринимает Кармен как проявление тёмного царства: она “Достойна//Вашей светлости, Князь Тьмы!” (I, 360). Действительно, “Отравительница ! – Кармен” (I, 240), со своей “сладкою отравою” сводит юношей с ума, ничего не обещая взамен.

Но Кармен только такой быть и может, она выбирает в жизни своеволие, и в этом выборе своём, как считает Цветаева, невинна, оттого, что такой родилась. Нераскаянной уйдёт она из жизни: “– Склоните колена! – Что вам,//Аббат до моих колен?!” (I, 351). И в этом оправдании Кармен идёт перекличка Марины со своим собственным отстаиванием себя, “черной овцы” –  ведь такой  ее создал  Бог!

А какую глубокую родственность ощущает иногда Цветаева с этой пышущей жизнью цыганкой – и как тогда её не любить! И становится у неё в такие моменты Кармен почти беззащитной девочкой: “Божественно, детски плоско// Короткое, в сборку платье” – нежно описывает она её. “Какие большие пряжки//на крохотных башмачках!” (I, 356). И ничего-то ей от людей не надо – только дайте быть самой собой!

Любовное и подчас любующееся отношение к своим героиням не мешает, однако, Цветаевой с ними бороться, пытаться освободиться, очистить себя от них. Для себя-Кармен она ждёт, что кто-то “Поймёт меня, как надо – //И выстрелит в упор” (I, 246).    

Марина это сама и делает – художественными образами и стихами.

Но ещё одна её ипостась – богоискательская, лик потомка рода, где по отцовской линии в одиннадцати поколениях были священники и монахи, не даёт Марине Цветаевой спокойно и безмятежно следовать по пути “лёгкого закона”. То и дело в стихах читаем: “ – Женщина! Вспомни бессмертную душу!” (I, 458) или “На раздорожии, спиной к столбу,//богиня Верности, распни рабу!” (II, 64).

Она определённо чувствовала себя спартанцем с лисицей, тем мальчиком, который, по преданию, не показал вида, когда лисенок, спрятанный у него за пазухой, начал грызть его. Несла в себе спартанскую стойкость, выносливость, преданность и непритязательность. Лучше смерть, чем предательство. “Обезглавь”, “обезножь” (II, 333) – восклицает она в 1935 году, отстаивая свою позицию Горы.

И вот любопытное стихотворение Цветаевой, где она недоумевает, как это в ней сплетаются д в е струи – спартанская и Афродитина, и побеждает жрица Киприды, полюбившая “Мутную полночь,//Льстивую флейту,//Праздные мысли.” И сама отвечает:

– Легче лисёнка

Скрыть под одеждой,

Чем утаить вас,

Ревность и нежность!

                                  (I, 455)

Спартанец стал ощутимой, реальной частью личности Цветаевой с первого года революции. Но это уже разговор особый.

 

Козлова Лилит Николаевна

Профессор Ульяновского педуниверситета, дбн.

Член Московского Союза литераторов.

432063, Ульяновск, 63, а/я 420.

105425, Москва, Щёлковское шоссе, 32, кв. 80. Тел 165-43-17 (дом)