«Если душа родилась крылатой...»

Гольденберг Михаэль. РАССКАЗЫ СТРАННИКА

 

ГОЛЬДЕНБЕРГ  Михаэль.  РАССКАЗЫ СТРАННИКА

Содержание:

 

 

Однажды, где-то в прошлой жизни…

ОКТЯБРЬСКАЯ  РАПСОДИЯ (Киносценарий)

КАМНИ ВАРШАВЫ  

КРЕЩЕНИЕ


УРИВЕР МИШИГУМ - ОРГЕЕВСКИЕ СУМАСШЕДШИЕ

ПРАДЕД

САМУИЛ

ОБЫСК

СТАРЫЕ ПУШКИ

СИДЕЛ ДЕДУШКА НА ЛАВОЧКЕ 

МЕЛОДИЯ

СВОЙ КАРАВАН ВЕРБЛЮДОВ

НЕОКОНЧЕННАЯ СКАЗКА О ЛУКОВИЦЕ

ДИКАРИ

ПИСЬМО В ПАРИЖ

МОЙ ДОМ И МОИ ЗВЕРИ

ВЕСЕННЯЯ ПЕСЕНКА

«БЕЛАЯ  ПТИЦА».

НА ПОРОГЕ ЛЕТА

ВЕСЕННИЙ ГОН 

 

Однажды, где-то в прошлой жизни 

Однажды, где-то в прошлой жизни…



Морозным вечером, в далекой стороне ему вдруг понадобился адмирал. На улице сыпал крупными хлопьями пушистый, как бы предновогодний снег, а он сидел один в своей квартире, и уже один раз даже проваливался в сон. Он поднял трубку и позвонил. К его удивлению трубку подняла женщина, и сказала, что адмирал спит. И тогда, оттого, что рядом больше не было никого, он затянул разговор, уже неважно, о чем. О погоде за окном, о том, что сейчас сидит один, и что видимо сейчас уснет.

И тогда она спросила:

- А у тебя какой адрес?

- Поздно уже! Да и снег…

- А я на такси, я скоро…

Он встал, огляделся, посмотрел отстраненным взглядом на телефон. Положил трубку, и пошел на кухню ставить чайник.

Когда раздался      звонок, пошел к двери, и открыл.

В темной шубке, и такой же шапке, она проскользнула в дверь, и уронила шубку ему на руки. Он её тут же повесил на вешалку. Провел её в комнату, посадил на стул возле стола, и сам сел рядом.  Она взяла его руку и стала рассматривать его линии. И тогда он выключил свет, поднял её со стула повел туда, где в свете от проникающих уличных фонарей стоял его диван. Уложил её на него, и прижал к себе. Потом спросил:

- Не страшно?

- Не страшно, - ответила она.

- Тогда пошли на кухню чаи распивать? Хочешь?

- Хочу! – тихо, одними губами, отозвалась она.

Они пили чай с сухариками, потом с конфетами, потом с бутербродами с козьим сыром.

И он спросил:

-  Пойдем в душ?

-  Если есть горячая вода?

-  Кто первый? Ты? Или, Я?

-  Можно и вместе, последовал ответ.

Он дослал из шкафа два своих банных халата и один отдал ей.

- Вадя! – вдруг сказала она, - откуда у меня ощущение, что я тебя знаю целую жизнь.

- Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе про твоего взрослеющего сына, твои курсы английского языка, твоих подруг из минвнешторга?

- Действительно, вся жизнь… Откуда ты это взял?

- Не знаю! С неба упало.

- Тогда я первая, сказала она и ушла в душ.

Он стал убирать со стола, помыл стаканы, тарелки, ложечки, вздохнул и пошел следом.

А на улице сыпал и сыпал ещё вчерашний снег.

 

**

В начале шестого часа утра он проснулся оттого, что его целовали по всему телу. И легко гладили по бедрам и животу. Он погладил её рукой по голове, и она спросила:

- А можно я сверху?

- Можно, ответил он.

И когда через полчаса она со стоном упала набок, укрыл её одеялом и ушел в ванную бриться и купаться. Затем вернулся на кухню, сделал две чашки чаю, выпил свою, без сахара. И пошел одеваться.

Уже одетый, наклонился к ней, поцеловал, и спросил:

- Котенок, ты остаешься здесь?  Или тебе на работу?

- Мне на работу!

- Тогда вот тебе чай, пей, одевайся, в ванной горячая вода.

Она поднялась к нему, и вдруг сказала:

- Ты смыл все ночные запахи и следы…

- За мною скоро приедет служебная машина, я должен быть в форме.

- А меня сможешь довезти?

- И довезу, и заберу, если у тебя нет каких-то других планов.

- А что на улице?

- Снег, как в декабре или феврале…

- А какой сегодня год?

- Какая разница? Мы есть, и это сейчас главное.

 

**

Так и началась эта жизнь вдвоем, когда с утра они разбегались, а вечером он забирал её с работы на служебной машине с водителем, к себе домой. На работе он встречался с адмиралом, перекидывались новостями о новых литиевых аккумуляторах, для лодок закрытых подразделений, и расходились до обеда, или до вечера, в зависимости от того, каким было расписание дня. Адмирал уже собирался в отставку. Говорили, что со дня на день должен прийти приказ, и он говорил, что уедет к матери и отцу в Петергоф.  И он говорил, что написал бумагу о том, что его, на этом посту, может заменить каперанг  Владимир Майский.

За столом, по вечерам он рассказывал ей некоторые эпизоды из своей жизни. О том, как был давным-давно женат. А потом его Оленька, на 6-м месяце беременности, вместе с женой адмирала Варварой Константиновной попали в страшную автомобильную аварию, и все погибли. Он рассказывал, что и познакомились они с женой на общем вечере, где были все свои, И, увидев его с будущей женой Варвара Константиновна сказала ему:

- Ох, и жалко же мне вас, Воля!

- Почему?

- Засиделись вы на своей работе. Я бы понимала, если бы были в море, а вы на берегу. Да и молодая она очень…

- Да вы ревнуете меня? – сказал он с улыбкой.

- Я? Да я вас помню еще капитан-лейтенантом, с испытательной техники. Вы тогда свой первый орден получили… Мне ли ревновать? Хотя будь я моложе, я бы подумала. Просто я всегда старше вас на 35 лет.

Где-то дней через 10 адмирал сказал, что приказ уже подписан, а у него есть командировка на Кубу, в Гавану, причем срочная.

Вечером он сказал Рае: - Котенок, у меня поездка на Кубу, дней 10, может чуть больше, никогда нельзя знать точно. Подождешь?

- Да! Только ты там будь внимателен… И на кубинок не засматривайся.

- У меня на них времени не будет!

- Ну, времени у тебя всегда вагон.

- Знаешь, я бы хотел подружиться с твоим сыном…

- С Сашей?

- Да! Он мне нравится.

- Я тебе оставлю на столе его телефон.

- Не надо! Назови номер, я запомню.

Утром, на лестничной площадке его встретил сосед, их бывший кадровик Анатолий Викторовский.

– Воля! У меня хранится где-то для вас одно письмо. Когда сможете. зайдите за ним.

- Что-то серьезное?

- Терпит!

- По дороге в аэропорт, водитель сказал:

- Владимир Михайлович, мне уже несколько дней казалось, что за нами, по дороге с работы едет чужая машина. Будьте внимательны!

- Спасибо! Разберись… Сам знаешь, что надо делать?

- Я уже поставил всех на уши.

Самолет взлетел, и приземлился с несколькими посадками в Гаване.

И не работа затянулась не на 10 дней, а на 2,5 месяца.

Иногда он звонил домой, трубку поднимал «котенок», и они болтали, на радость телефонистам. От неё первой он узнал, что адмирал ушел на пенсию, что на его место уже кого-то прислали с Северного флота.

А потом трубку перестали поднимать.

 

**

Когда он вернулся, кончалось лето.

Его встретила его служебная машина, и водитель сказал:

- Извините, две новости, обе из разряда лучше бы их не знать…

- Что именно?

- Та машина, которую я заметил, при проверке оказалась слежкой за вами нашего адмирала. Он видел, как вы забирали с работы его бывшую знакомую.

- Так, а вторая?

- Хоть вы мне и не сказали, я продолжал приезжать за вашей подругой, и отвозил её к вам домой.

- И что?

- Она странно упала на улице и стукнулась виском. Когда я подъехал, там была уже скорая, и они сказали, что умерла.

- Вот так, просто, женщина 35 лет упала, и умерла?

- Я тоже этого понять не мог. Но я видел ту рану, пока её на забрали… Мои соболезнования.

- Домой он доехал, не проронив больше ни слова.

Зашел к соседу и забрал письмо.

Бросил чемодан в угол, вещи на стол, сам пошел на кухню налил себе пол стакана водки и залпом выпил. Обхватил голову руками и сказал:

- Все потом!

И почти не раздеваясь рухнул на диван.

Среди ночи он проснулся и распечатал плотный конверт. Это было письмо от Варвары Константиновны.

 

- Воля! Вы женились, вы счастливы, вы ждете ребенка! Но это не ваш ребенок! Это ребенок моего мужа!  Я не хочу, чтобы вас обманывали всю жизнь. Я знаю Олю лет 5. И все это время она везде сопровождает адмирала. А когда она забеременела он решил её выдать замуж за Вас. И вы рядом, и она.

Я хотела Вам сказать, но не смогла. Я всегда видела в вас своего сына. Того, кто застрелился, узнав, что отец спал с его женой…

Прощайте! Я вас обнимаю и целую.

В.К.

 

Совсем короткое письмо, сотворившее целое светопотрясение. Сразу стало больно до тошноты. Утром он позвонил по телефону.

- Саша?  Мне надо с тобою встретиться. Скажи где и когда? Я подъеду.

- Это дядя Воля?

- Да мы с тобою знакомы.

- Я приду!

- Я тебя жду, сын.

 

10.07.2019.

 

Октябрьская рапсодия.

(Киносценарий)

 

 

Октябрь  был  холодным, простуженным, состоящим из одних сквозняков. Где-то впереди были покровские холода, когда на деревьях уже не останется листьев. И если днем светило  не жаркое солнце, то вечера уже были зябкими, и хрустели льдинками подмороженных лужиц.

Мы сидели в моей квартире на Преображенке, на седьмом этаже, в полутьме и слушали телевизор. Уже  случились события у Белого  Дома, и толпа пошла, громить телецентр в Останкино. Телекомпания "ВИД" перешла  в другую студию и, торопясь, брала интервью, одно за другим. У памятника Юрию Долгорукому, в центре Москвы,  собирались люди с намерением отправиться на Краснопресненскую. Было холодно, и жители из окрестных домов в термосах выносили митингующим кофе и чай.

 Мы познакомились совершенно случайно. Я искоса, краем глаза посмотрел на неё, на окольцованную руку, и во мне что-то шевельнулось. И словно почувствовав это, она глянула на меня более внимательно.

 – Это  дорога  в никуда, - сказал я себе. Но ведь что-то заставило меня повернуть голову, поймать её взгляд.

– Не играй с огнем, это не всегда закончится так.

 Я могу  остановиться, взглянуть в твои глаза, и останется странное ощущение натянутой нити, которую не разорвать. И уже потом гадай: - Что было в начале?

**

 Помнишь, как говорила тебе в студенческие годы твоя подружка, Лизка.

 – А ну, сними очки и посмотри на неё так, чтобы ей плохо стало! – приказывала она.

Иногда она останавливалась, и, глядя на меня, говорила:

 - Господи! Так бы эти честные глаза и выцарапала… 

 С нею у нас была студенческая любовь-пожар. Но она исчезла из моей жизни так же внезапно, как и появилась. С нею мы ни разу не повздорили. И никто на курсе не знал, где она. Никогда я не мог вспомнить, как я с нею познакомился? Она пришла в мою комнату и осталась. И спала рядом три ночи. Просто так. А потом сказала, что с этим пора кончать, выключила свет и разделась. И предупредила, что одетым, меня в мою же постель не пустит. Тогда я ещё не понимал, как и почему женщина делает свой выбор.

 Есть женщины, которые даже строением своих бедер созданы для того, чтобы их любили. Она была такая. И никто в институте не задавал нам вопросы. Просто все знали, что мы вместе. И на занятиях, и в столовке, и вечером в ресторане.

  Ресторан «Октябрь», шницеля с картошкой и яйцами, бутылка пива. И мы, такие молодые! Иногда мне казалось, что я знал её всегда.

Иногда она напевала мне вполголоса песню: - Я люблю, я люблю, я люблю, я люблю, Руки сильные, брови вразлет. Я люблю, я люблю, я люблю, я люблю! Молод, но это пройдет.   И я знал тогда, что эта песня обо мне.

 (Я часто вспоминал, мимолетно, нашу учительницу по истории, пытаясь разгадать смысл её фразы, которая сказала мне как-то на уроке, в 10-м «А» классе:

 - Не спеши любить и колоть! Странно, но она увидела во мне то, о чем я даже не подозревал).  

 Спустя годы, позднее, когда я был директором  огромного завода, мне среди технической документации  стала попадаться Лизкина фамилия. По окончании института она  уехала по распределению, а я ещё остался в аспирантуре. Я её не видел больше шести лет. Но потом выяснилось, что этого  сотрудника  уже несколько лет  на предприятии нет, в связи с отъездом. Так мы с нею разминулись, потерялись…

**

 Мы выключили телевизор, и обняли друг друга. Завтра мы все продумаем, а пока мы хотели любить и ни о чем другом не думать. Эта рыжая нежность любимых губ, еле уловимое прикосновение, и щекотание век. Это обжигающая ласка и мягкое объятие с провалом в полусон, полуявь, в свечение тел и глаз, в пересечение линий и междометий.

– Ты здесь? Ты вправду здесь? Мне это не снится? Это ты?! Боже, до чего же мне с тобою хорошо!

 Словно вернулся, из бездонного далека, и попал в свой дом. Где все так узнаваемо и легко. Где не надо слов, и все это называется простым и коротким словом: счастье. Странно, но мы никогда, иногда в течение всей своей жизни не задаем себе этот вопрос:

 - Счастливы ли мы?

 Может быть потому что, где-то там, на краешке сознания понимаем, что нет, и, загнав эту мысль далеко, далеко, стараемся о том не вспоминать.

 И звучала мелодия, очень тихая и грустная, такая, что настигала меня в полях, когда по ним с рассвета стлался туман, и сверкали алмазами бусинки росы, посматривая на меня своими лукавыми глазами.

- Ты ещё пожалеешь, что не собрал нас, и не выпил, потому что такого уже никогда не будет.

И я уже знал, что, вряд ли вернусь в эти поля, укрытые сейчас снегом. Словно мелодия предупреждала о краткости всего.

 Мы лежали валетом, и я целовал пальцы её ног, и гладил мягкие подушечки, и рычал от удовольствия ощущений.

 И отравой была одна мысль о том, что  ты не уверен, что увидишь  её снова, придет ли она, будешь ли ещё переживать и ощущать именно так, как никогда до этого, со всей полнотой и свежестью. Я влюбился!

Однажды я спросил: - Что с тобой?! И она сказала, что ей нравится засыпать в моих руках, и просыпаться от моего теплого дыхания рядом. И ещё засыпать, положив голову, на мои колени, ощущая, как я вожу кончиками пальцев по её спине. Вдыхать мои запахи, уткнувшись носом в шею. Смотреть фильм, положив подбородок мне на грудь. Ей нравилось, как я обнимаю её, и целую её волосы. И ещё она любила те минуты, когда я сдавленно дышал ей в ухо.

Впервые я увидел ее, еще пять лет назад. Она была аспиранткой на биофаке в МГУ. И до меня дошло, что я не смогу без неё жить. Это я-то, который спал в зимнем лесу под елью с парой волчат. Или  совершенно спокойно в ясную погоду мог вызвать снегопад, когда им в окрестности тысячи верст окрест даже не пахло. И завалить на пять дней снегом все дороги, так чтоб перестал ходить транспорт. Вот стоит это нескладное, среди всех остальных, создание, а я влюблен не в кого-то, а в нее. А рядом с ней стоит парень, которого любит она. Безнадежная ситуация. И я боюсь, что она прочтет мои мысли.

Иногда мы пересекаемся в самых разных городах, и я стараюсь переброситься с нею несколькими словами. Но, Боже, как она далеко от меня! И в то же время как близко, и мне хочется целиком быть в ней. Не в этом объеме, а в этом пространстве, на которое она смотрит своими глазами. Мне хочется, чтобы она не сводила их с меня. Более того, я хочу, чтобы она отражалась во мне.

Я затеял переписку, и начинаю получать от нее газеты времен перестройки, выходившие в Прибалтике, Центральной  полосе России. Но это не самое главное, я знаю, что она есть, и что я обязательно найду её. И ещё я знаю, что, постараюсь любить так, как будто на всем белом свете у меня никого нет, и это самая страшная правда этих дней. Я всегда побаиваюсь себя, когда, приближаюсь, потому что во мне все сворачивается клубком и начинает светиться. И те, кто оказался рядом, обязательно попадут в зону этого тепла. Мир крутится, я знаю, что увижу её. Вот только предлог придумаю не я, а она.

 Осень 1989 года была холодной, и зима была холодной, и мир  знобило забастовками  румынских  шахтеров, которые  внезапно расстреляли  семью диктатора Елену и Николая  Чаушеску. А я крутился в  это  время в Москве, и начались другие времена, водоворот других  дней, когда всё и все разлетались в стороны. И названия этому  ещё  не было, просто вдруг настигла эпоха перемен, эпоха перепутий.

 Никогда я не ощущал так своей удаленности, свой оторванности от  брошенного мною дома, куда уже  не было никакого смысла возвращаться. Просто  потому, что    дома  уже  не  было. Дом был  пуст, продан, в связи с отъездом родителей, паровая система вымерзла, и трубы лопнули. Отданный соседям наш пес, сбежал от них и бегал вокруг дома, ожидая, что кто-то выйдет на крыльцо. А потом лег на старый ковер, и умер от тоски. Новые хозяева готовились  весной затеять ремонт.  Был  холод,  инфляция, обмен  денег, дурдом,  для  тех,  кто  это  пережил  и перенес, и  не  сошел  с  ума, и наивное  неверие тысяч  уже  уехавших  «на постоянное место жительства»  и ностальгирующих  по  этому  бардаку, в котором  вовсю  гуляли   "новые русские" и  вчерашние  "защитники родины"  шли  в киллеры. И наивно  поделенная  Великая  Российская империя еще считала  Севастополь  своим городом,  хотя  над  ним  уже развивался желто-блакитный флаг. А  вчерашние  моряки, родившиеся  и выросшие  в там, вдруг, в родном доме, были объявлены "оккупантами".

 И вдруг выяснилось, что даже вчерашние друзья, какими мы считали себя в нашем «союзе», уже думают не так, и их увлекают другие перспективы.

Старый товарищ объяснял приятелю-украинцу, что Севастополь - это русский город. А тот, уже объевшийся самостийности и суверенитета, тупо твердил, что украинский. Я знал, что готов умереть за Севастополь. Товарищ мог об этом только говорить.

Её парня убили, вытолкнув из трамвая, у неё на глазах, и исчез его рабочий диктофон и документы, что они везли на важную встречу. От потрясения она замерзла, замолчала и стала избегать общения. И ушла из дому. И когда я узнал об этом от общих друзей,  я пошел, все,  сметая на своем пути, на сближение. Приятель увозил свою маму в Австралию, и оставил мне  ключ на две недели. Мы уже встречались почти ежедневно в городе, но потом расходились в разные стороны. А я уже не хотел расходиться, и, наверное, она думала о том же. Потому мы встретились, когда я заканчивал работу, и где-то в небольших лотках возле Белорусского вокзала  я купил несколько бутылок амаретто, фрукты, и ещё какую-то мелочь. А потом мы сидели на кухне, и все это уминали, пили и смеялись. Спать легли в разных комнатах.

И я позвал её к себе.

 – Ну, вот, так я и знала, - сказала она, - проходя в мою комнату и останавливаясь в нерешительности.

Она вошла одетой. И остановилась передо мной. Я выключил свет. Я стал медленно раздевать её. Она боялась пошевельнуться. И под своими пальцами я ощутил пупырышки озноба на её теле, которыми покрылась кожа.

 И тогда я понял, что она ещё ни с кем не оставалась.

И подняв на руки, прижал к себе, чтобы она ощутила, что ей ничто не угрожает. И что меня не бьет озноб нетерпенья. Мы легли. Я уложил её рядом с собой, и, повернув спиной, укрыл её своими руками, и сказал:

 - Спи!   

Впереди была, как я планировал, целая жизнь, и я не хотел торопиться.

На второй день она пришла ко мне на работу, закрыла за собой дверь на ключ, села доверчиво на колени и, глядя на меня снизу вверх,  тихо проговорила мне  странные вещи о том, что она будет со мною только год.

 Она решила подарить мне себя на год. Я  никогда ничего о подобном не слышал. Я  видел её влюбленные глаза, светящиеся нежностью, и старался  ни о чем не думать.

 За год может родиться ребенок. Мало ли какая блажь может быть в голове. Я знал, что этот год ещё предстоит  только прожить, и я постараюсь растянуть его настолько надолго, насколько смогу, как будто можно растянуть  уходящий обмороженный век, не сломав его по самому сердцу.

 Утром она ушла. Мы договорились, что она не пойдет к Белому Дому. Но я сам, не заметил, как оказался там и видел, как танк  стрелял по его окнам, и оттуда валил черный дым. Я стоял, так глядя на все это с тупым недоумением, ещё не осознавая, что я вбираю в себя, и как это в меня ложится, когда рядом с головой  свистнула пуля, и мне в глаза посыпалась мелкая щебенка. Словно кто-то  свыше предупредил: - Эй, ты, ворона! Чего уставился?

 Вечером я узнал, что она была у Белого Дома, и даже подошла к нему намного ближе меня. Но я  этому даже не удивился. Её всегда несло на баррикады. Она даже в 1991-м умудрилась быть на митинге. Наверное, я уже тогда все знал. Даже наши чувства были абсолютно разными. Её парня не было между нами. Я, получил символ гостеприимства, право на вход, не более. Я был влюблен и знал, что она это воспринимает как данность. И ещё я почувствовал, что она моментами ревнует меня даже к своим близким подругам.  Она слушала стихи, она любила мои комментарии и объяснения к текстам. И все равно я не был для неё родным. Я не мог подобрать этому названия.

 Она спрашивала: - «Разве тебе плохо?»

 И все объяснения уводила в неопределенное «потом!». Но «потом» это было мое слово, из стихотворения, которое она, прочитав,  рассердилась. И когда я её спросил: - почему? - она ответила: - Потому что твое – «потом» -  означает никогда!

Она обрела себе убежище-пристанище среди этих холодов, когда в рюкзаке за спиной всегда своя простыня и полотенце, зубная паста и щетка. У меня над головой крыша, работа.  Для неё, это была  временность, из которой её пытались вывести все близкие друзья, но у них ничего не получалось.

 И тут в этот круг влетел я и присвоил её. Правда, я никогда об этом не подозревал.

 Иначе бы моментально вычислил, что мне все это не  сохранить и не удержать. До сих пор не знаю, что говорили в те дни о нас наши общие знакомые.

 Но когда я уехал, мне никто из друзей не обмолвился о ней даже словом.

 Она знала, что я, трудоголик, и сам  себе придумаю работу, и не делала предложения, которого я ждал. Мои разработки шли в разных  странах, и я был обеспечен совсем неплохо. Мы вместе придумали имя проекта.

 Придумал, правда, я, но, желая её расшевелить заставил думать, выбирать, в конце концов, выбрали то, что мне больше всего нужно было. Она очень ревниво относилась к этому «бренду», ставшему скоро известным.

А  меня от этого  рыжего озноба по коже при соприкосновении било током, и тогда хотелось только обнять, и держать, никуда не отпуская.

 А в это время была продана американцам за 12 миллионов долларов установка «Топаз», которая стоила 10 лет работы огромного коллектива, и которая обошлась в миллиарды долларов, начиная от разработки до прибора. Тот, кто продал её за гроши помог  шагнуть другой стране сразу лет на 15 вперед, и ничего не получил практически взамен. Все пошло на продажу.

А потом кто-то умудрился продать японцам рабочую станцию «МИР», первая крутилась в космосе, а эта, на которой можно было проверять  возникающие неисправности, стала музейным экспонатом.

 Летом она уехала отдыхать  к друзьям и, подтрунивая, пригласила меня с собой, но я был занят. Она оттаяла. На лице заиграла улыбка, и она стала смеяться. Она уходила на день, и потом звонила, говоря, что останется ночевать в другом месте. Но когда звонил её отец, я отвечал, что она уже спит. Я отпустил её на месяц, а оказалось, что на полгода.

 А когда она вернулась, то  что-то изменилось, и я узнал это по колыханию воздуха.

 Я хотел дом и семью…

 И спросил: - Не хотела бы она родить мне ребенка? Девочку?

Она перепугалась, завозмущалась.

 Она сказала: - Нет!

 И я не предложил ей остаться.

 На улице шел снег. Густой, пушистый, который завтра перекроет все дороги. Я глянул на неё удивленными глазами и в тот же вечер, когда она торопясь ушла,  сделал несколько звонков в самые разные страны, решив про себя, что кто первым отзовется, туда и поеду.

 Отозвался Массачусетский технологический и подтвердил готовность предоставить лабораторию для работы. И тогда я заказал билет на самолет.

 Из памяти никак не уходило увиденное.  У неё были другие глаза. Не мои.

**

 Возобновился мой век потерь. Я увидел, что вокруг уже никто не нуждается в моей помощи. И спасать в этот момент было некого. Впору было самому спасаться, потому что при всем обилии московских телефонов, мне ни с кем не хотелось особенно разговаривать.

 Я всегда умел собираться мгновенно. Все мое имущество поместилось в спортивную сумку. Я перенес информацию из компьютера на диски, потом полностью очистил его память. Поставил программы с игрушками, и отключил. Теперь его содержимое меня не манило. Свои проекты я переправил на  запасной адрес.

 В квартире остались книги, картины моего друга, хрустальные бокалы, несколько бутылок дорогих вин, какая-то аппаратура, и то, что ещё пахло ею.

 Я не стал с ней прощаться, не захотел слушать. Я почувствовал, что вымерзаю, как будто ехал всю ночь в поезде, в купе с выбитыми окнами.

 В конце концов, я куплю себе все это в любом месте, если начну обживаться. Я  улетел без особых приключений в Будапешт и на таможне, всегда любопытные сотрудники, которые любили считать содержимое моего полупустого кошелька, не задали обычных вопросов.

 Я помню, как тот, мордастый, рассматривая прекрасную хрустальную вазу, года четыре назад, я тогда провожал знакомых, сказал с сожалением:

 - Ах, какая красивая ваза, жаль, что разбилась. И разжав пальцы, уронил её на пол…  

 Мир подонков все ещё продолжал жить.

 Мой товарищ, которому я отдал год назад, свой загранпаспорт с американской визой, чтобы он «случайно не пропал»,  встретил меня в аэропорту,  вручил  билет в Америку, и деньги, что я ему оставил.

 - Ну, ладно, - подумал я, усевшись в кресло  на борту «Люфтганзы», - попробуем  посмотреть на все это из-за океана. Здесь, где все кончается, меня уже ничего не держит. Может только музыка и озноб по коже, который появлялся у неё от моих прикосновений, и передавался мне.

 Правда, я не думаю, и очень сомневаюсь, что наши воспоминания будут одинаковыми.

**

 В конце концов, спасибо и за это, за мою память о тебе. Наверное, я уже никогда не буду серьезен в своих проектах с женщинами. Что прибьет к моему берегу то и возьму, и попробую быть счастливым вместе с нею…

 Через полгода в парке города Чикаго на берегу холодного озера Мичиган я случайно увидел Лизку с двумя  взрослыми детьми. Один, напоминал мне что-то очень близкое. Рядом прихрамывая, шел мужчина. Я был с ним когда-то знаком.

 Вдруг, словно почувствовав что-то в воздухе, она стала крутить головой  во все стороны и оглядываться. Она всегда утверждала, что при моем появлении в воздухе потрескивают искры, и она их чувствует.

 Еще немного и она меня увидит. Я шагнул за дерево.

 Что же ты делаешь со мною дорога? Что ты мне приготовила за поворотом?

 Я вернулся вечером домой, и, не включая свет, раздеваясь на ходу, пошел спать. И услышал:

 - Сними очки, дай мне посмотреть в свои глаза!

Та, которая умела возникать рядом, просто из воздуха, стояла у меня на дороге.

Я зажмурился и шагнул навстречу. – Как же долго я тебя не видел! Ты торопишься?

- Закажи ужин в номер.

- Из какой сказки?

- Рим, Париж, Чикаго?

Все, что закажешь? У тебя всегда было умение вкусно посидеть.

- У тебя есть время?

- Да! Вся оставшаяся жизнь!

- Так не бывает!

- Бывает! Ты мне должен все ночи, что я была без тебя!

- А твои мальчики?

- Это наши мальчики. Старшему 15, младшему 13. Помнишь, я однажды взяла академ, а тебе ничего не сказала. И потом я знала, что ты останешься в аспирантуре, поэтому распределилась, отработала там три года, и уехала. 

-Ты уехала в эмиграцию, через Вену в Италию с мальчишками?

- Да, в Америке меня ждал Павлик, что был старше нас на курс. Я прожила с ним кучу лет, больше чем с тобой, но детей  у нас никогда не было. И он мне однажды сказал, что если ты однажды, вдруг, сюда вернешься, он меня отпустит.

- Скажи, а что ты сейчас хочешь?

- Я хочу того же, что тогда, когда тебя встретила, чтобы ты был счастлив со мной…

(  М. Гольденберг  -  " Дороги  странника " - киносценарий).

 

07.14.2009.- 22.11.2012 -27.08. 2017


КАМНИ ВАРШАВЫ 



Ешуа просыпается со сна оттого, что болят пятки. Он бежал по брусчатке мостовой и держал за руку брата. Среди ночи к ним постучали и сообщили, что в соседнем доме идет облава. Все уже знали, что нужно немедленно бежать. У них не было никаких документов. Они ушли из Варшавского гетто и жили, скрываясь в городе. Отец, мама, маленький двоюродный брат, тетя. Почти каждый день под другой крышей. Иногда, когда уже накрыт стол, и еда на столе, и так вкусно пахнет, нужно все оставить и бежать... Обуви у двенадцатилетнего мальчика нет, и он пятками чувствует улицу, чувствует преследование, страх, потому что на улице только он и брат, остальные исчезли в переулках. Кто-то отвлекает на себя немцев, но больше всего боятся местных поляков. Заходят в костел, и братик, которого не держат ноги, присаживается на корточки у стены. Какая-то полька видит выскользнувшую из трусиков пипиську и говорит матери: "Это еврейский мальчик!" Мама смотрит на Ешуа, и он, зная её глаза, тянет братика за руку. Внимательная полька уже куда-то спешит... Ешуа перебегает через базарную площадь и ждет, когда их найдут мама или отец. Домой он уже не может вернуться. Хорошо ещё, что братик не капризничает. Болят пятки. Осенью брусчатка мокрая, по ней убегать неудобно. Сейчас лето 1942 года, недавно их чуть не поймали. Вокруг них собралась толпа. С ними была мама. Но помня уговор, он говорил всем, что не знает эту женщину и не имеет к ней никакого отношения! В этот момент Ешуа думал: "Пусть лучше заберут её! Пусть её, а не меня! За что меня? Я хочу жить". Потом они убежали. За ними никто не бежал. Все знали, что их и так поймают и отправят за проволоку...

Ешуа приехал в Израиль в 1946 году. С мамой, отцом, спасенным им братом. Учился. Работал в Хеврат Хашмаль, давно на пенсии, у него твое сыновей, 13 внуков. Вот только ночью он опять бежит босыми ногами по брусчатке холодной Варшавы. И тогда он просыпается. Полежав немного в темноте, он принимает таблетку вабена и засыпает, уже без снов.




КРЕЩЕНИЕ




В самом начале Великой Отечественной войны, когда войска уже покинули часть территории Бессарабии и отступали по Украине в сторону Одессы пришел неожиданный приказ: всех бессарабцев из армии убрать, как неблагонадежных! Имелось ввиду, что они жили под режимом королевской Румынии, которая вступила в войну на стороне Германии, и потому могут предать.
Перед начальником политотдела дивизии Лашкулом встала непростая задача. Люди уже были проверены в боях, показали себя хорошими солдатами. И вдруг их отчислить, отправить в тыл рыть окопы, а тут воевать не с кем будет? И отдан был приказ: всем писарям явиться в штаб дивизии к начальнику политотдела. Всю ночь шла работа, а поутру в дивизии по документам уже не было ни одного бессарабца. В 25-ой Чапаевской дивизии оказались выходцы с Украины, Донбасса, Кривого Рога, Одессы... Так и ответили наверх. А дивизия сражалась и в обороне Одессы, и в обороне Севастополя, и полегла в тех боях. И никого из "перекрещенных" не осталось в живых. Об этом рассказывал мне много лет назад житель Одессы, полковник в отставке Лашкул, которого я принял за молдованина, а он оказался украинцем. Вот и попробуй определи, какая фамилия досталась тогда твоему бессарабскому родственнику Гершлу, Баруху, Йоне, Менахему, Йоселе, Замвлу?



УРИВЕР МИШИГУМ - ОРГЕЕВСКИЕ СУМАСШЕДШИЕ




С 1918 по 1940 год Бессарабия жила своей жизнью. Территорией владела королевская Румыния. Все бывшие революционеры, жившие в черте оседлости, на границах империи, ринулись с головой в гражданскую войну и там пропали. 
Днестр разделил два мира. На левом была Советская власть, на правом боярская Румыния. Молодежь училась, читала "Овода" и "Как закалялась сталь", работала и была вовлечена в подпольную деятельность. Подпольная деятельность была в гимназиях, школах, на предприятиях. Это были идеалисты и бессеребренники. Печатали листовки в подпольных типографиях, организовывали забастовки. Были профсоюзы сапожников, типографских работников, швейников, металлистов. И была сигуранца, тайная полиция, предтеча гестапо. Пойманных или заподозренных в профсоюзной или подпольной деятельности, что было одним и тем же, карали поркой, избиением, каторжной тюрьмой, тюремным заключением. Мою будущую тещу, семнадцатилетнюю девушку, Пералэ (Полю)так избили в сигуранце плетками по ночной рубашке, что бабушка вынуждена была эту рубашку отмачивать, потому что она прилипла к телу, как будто срослась с ним. Её старший брат Аршалэ (Гриша) попал в тюрьму, и полицейские сказали жене, что он сошел с ума. 
Она попросила свидания. Увидела своего мужа, который сидел с отсутствующим видом на табурете, изо рта текла слюна, глаза смотрели в потолок. Он не реагировал на слова, на вопросы, на удары, и когда полицейский отошел от него, она увидела, как он еле заметно ей подмигнул. Она все поняла. Громко заплакала и пошла домой. Дома сказала бабушке: "Мой сумасшедший опять их провел!"
В Оргееве говорили: "Такого горячего народа, как у нас, нигде нет, все сходят с ума". Этот горячий народ стал основой Европейского Движения Сопротивления в годы Второй Мировой войны. Во Франции и Бельгии...




ПРАДЕД 




Дедушкиного отца по материнской линии звали Мордко. Он родился в польском местечке, в семье управляющего имением. Еврейских детей по достижении ими 13 лет отбирали в кантонисты (на службу в царскую армию на 25 лет. Родители отправили Мордко к дальним родственникам в Бессарабию, и больше он их никогда не видел. Он вырос, выучился, женился. Потом родился в 1892 году мой дед, Лейба (Лейб Мордкович). А я не могу себе представить, что стало с другими членами семьи моего прадеда. Фамилия Вольдман (Вальдман) попадается мне часто, но там совсем другая, не соприкасающаяся с моей история.


САМУИЛ 




У моей бабушки Марим был двоюродный брат Самуил Берман. Я знал про него, что он живет где-то во Франции, но переписки с ним не было, и это было все. Я знал, что он уехал в 20-х годах, как халуцимник в Палестину, потом воевал. В 1982 году я был в командировке во Франции, и так как меня интересовали родственники, которые участвовали в Европейском Движении Сопротивления, я стал искать музей Сопротивления. Там разговорился, мне указали клуб, где собираются "члены бессарабского землячества". Я пришел, все очень удивились, что до сих пор про них кто-то помнит. И пригласили на традиционную встречу, где я смогу увидеть большинство стариков. Я не буду рассказывать о зимнем Париже первых дней января, я запомнил его по той встрече. Я разговаривал с какой-то женщиной, когда невысокий человек спросил меня:
-Вы Гольденберг?
-Гольденберг, ответил я не очень вежливо и отвернулся.
-А из каких Вы Гольденбергов?
Я повернулся, это уже был вопрос! 
-Из Оргеевских, Бравических.
И тут старичок стал садиться.
-Как Вас зовут?
-Самуил...
-Берман?
Так я нашел бабушкиного брата. Мы сидели и говорили, и он мне рассказывал, что он ещё помнит то время, когда к моей бабушке Мириам впервые приехал мой дедушка Срул Гольденберг. Кто ещё из моих современников знает о себе такие подробности?
Во время войны он женился на француженке и остался во Франции, выучился на радиоинженера и гордился теми годами, что жил в Эрец-Исроэль. А потом он приехал к бабушке, и на этой встрече были все родные.
Наверное, с тех пор я ищу тех, чьи имена записаны в моём поминальнике.


Эту книжку в коричневом переплете (форматом 115х105 мм), что я держу в руках, самое время сдать в музей. На обложке два окна. Одно вверху, другое внизу. В верхнем стоит номер учета 256083. В нижнем окне фамилия. Под верхним окном тисненная надпись BRITISH PASSPORT 




По центру герб с британской короной и двумя львами. Ниже герба надпись: PALESTINE. 
И надписи и герб когда-то были позолоченными, яркими, но позолота сошла. Когда моему деду выдавали этот паспорт в стране, он прошел в первой четверти миллиона жителей Святой Земли. 



Страница паспорта с обратной стороны обложки заполнена на английском, арабском и иврите. Паспорт гарантировал защиту его владельцу от имени Объединенного Королевства и требовал соответствующего уважения к его владельцу. Подпись чиновника зелеными чернилами, чуть выцветшая, каллиграфически четкая, и роспись владельца, черная завитушка-монограмма. Первая страница кремового цвета и в нем вверху, в левом углу сказано, что в паспорте 32 страницы. Чуть ниже буквами покрупнее PASSPORT Palestine, по центру, полукругом, водяными белыми буквами на английском: BRITISH PASSPORT. Почти на середине страницы: PASSEPORT 256083 и внизу: NATOINAL STATUS (гражданство) и ответ штампиком: Palestinian citizen under Article of the Palestinian Citizenship Orders, 1925 - 41 Это значит, что он считается гражданином этой земли с 1925 года. На второй странице особые приметы: профессия, место рождения, дата рождения, место регистрации, рост, цвет глаз, цвет волос, подпись. Детей еще нет и эти строки не заполнены. Почему? 



На третьей странице удивительно красивая фотография совсем молодого деда, (и нельзя себе даже представить, что в тяжелых боях он будет неоднократно ранен, и чудом выживет, и никогда уже так не будет выглядеть, вот только глаза сохранят этот молодой блеск) уголки фотографии накрыты эллипсоидными красно-кремовыми печатями со словами: DEPARTMENT NATION JERUSALEM. Рядом место для второй фотографии, фотографии жены, жены еще не было и в этот паспорт она не попала



ОБЫСК

 

Самое интересное, что ещё с вечера я чувствовал, что утром что-то произойдет. Что-то, что я отодвигал от себя, а оно росло, пухло, вздувалось, не выплескивалось, не выбиралось подобно волне на сушу, словно что-то тащило назад.

Может просто занятость и многообразие последних дней уводили в сторону, или забота о хлебе насущном не позволяла на все это серьезно посмотреть. Хотя моя мама всегда мне говорила: - Я расскажу, а ты запишешь, и это будет книга. И утром, все утонувшее в темном омуте памяти стало всплывать кусками.

И я сел писать.

М.Г.

ОБЫСК

В тот день я зашел в комиссионку на Пушкинской, той, что на квартал ниже Центрального универмага, напротив Собора. Это была весна начала семидесятых, и я пришел к своему знакомому ювелиру, Борьке, который так никогда и не стал для меня Борисом. В кармане у меня лежали 25 рублей, плата за учебник иврита, отпечатанный на фотобумаге, который Борька, занимавшийся в ульпане, достал для меня. Он пообещал, что учитель сам зайдет ко мне домой, когда будет новая группа.

Возвращаясь домой, я встретил Петю. Петя в Ленинграде был учеником профессора Е.Эткинда, и знал на хорошем рабочем уровне английский и практически всю романскую группу языков. Одно время он учился в аспирантуре, на кафедре французской филологии, потом  был переведен   в Кемерово, где преподавал на инязе. В Кемерово он женился на 16-летней студентке Ире, и изгнанный КГБ с работы, через 4 года, уехал к маме в Кишинев со своей молодой женой, уже закончившей институт. Я показал книгу Пете. Обычно меланхоличный ко всему он, повертев её в руках, сунул в свой портфель и сказал, что давно искал нечто подобное. И вышел на остановке у своего дома.

Сейчас Петя работал  экскурсоводом, в музее «героев гражданской войны», что был на Комсомольской, и в течении дня раз пятнадцать, во время своих лекций по залам кидал Сергея Лазо в паровозную топку. От этого  у него выработался  легкий цинизм человека, которому все неинтересно, так как не его.

Я вернулся домой, закрутился в домашних хлопотах, сходил в магазин, помог теще, которую называл мамой, сходил за детьми, погулял возле дома. Вечером к нам пришли друзья. Мы посидели на кухне, и поздно ночью легли спать.

Я работал тогда в военно-историческом музее, часто ездил в поисковые экспедиции, и уже лет десять печатался в республиканской прессе. Иногда я переводил стихи, и поэтому на моем столе дома и на работе всегда было полно бумаг.

В дверь позвонили на рассвете. В начале шестого. Ещё не зная, кто и что пошел открывать. На пороге стоял милиционер в капитанских погонах и двое в штатском. Спросив меня, они попросили в подтверждение показать паспорт.

Убедившись, что это я, они переступили мой порог и предъявили постановление на обыск.

- Что вы собираетесь искать?

- Сионистскую литературу, – последовал ответ.

- Но ничего кроме «иудейской войны» Фейхтвангера и Шолом Алейхема у меня нет

В квартиру вошли в качестве понятых мои соседи. Жена оделась, малыш спал в кроватке. Тесть  сел в свою инвалидную коляску. Теща одела халатик,  поверх ночной рубахи.

И они начали искать. Вернее искал капитан. Он один за другим выдвигал ящики стола. Перебрал стопку писем, блокнотов, канцелярских мелочей, рукописей, архивных документов Министерства Обороны, Погранвойцск, Музея Революции, взялся за книжный шкаф и методично шел от одного предмета  к другому. Попросил поднять из кровати ребенка, осмотрел матрасик, перевернул кресла, заглянул под шкаф и под диван. Перешел в другую комнату и запретил отвечать на телефонные звонки, а жене уйти на работу.

Мои соседи по площадке из двух квартир  напротив, сидели на диване, рядом со мной, недоуменно помалкивая. Мы были хорошими соседями  и всегда заботились друг о друге.

Соседа звали Гершл, он был уже на пенсии, и был страстным рыбаком.  Его жена Маня ещё работала в проектном институте, и в свободное время ходила со мною по грибы.

А кроме того мы любили одни и те же песни.

Неожиданно капитан увидел, что теща, сидевшая в кресле - улыбается, глядя на него. Он попросил её пересесть и исследовал кресло.

Мама с отцом переглядывались и смеялись уже вслух…

- Над чем вы смеетесь? – спросил капитан.

- В двадцатых, и тридцатых годах, в перерывах между тюрьмами, я работала в подпольной типографии и не раз видела жандармские обыски. По указанию тайной полиции. И никогда не думала, что увижу то же самое через сорок лет при советской власти. И потом, какой же вы милиционер, у вас жандармские манеры.

Капитан дернулся, словно получил пощечину. Сел писать и попросил меня, а затем понятых подписать протокол, что «ничего не найдено и не изъято».

И забрал с собою меня, чтобы проверить, нет ли у меня чего-то такого на рабочем месте!

Но в рабочем столе лежали только бумаги и отчеты старшего научного сотрудника о командировках, и материалы очередной газетной статьи.

Весь день я думал о том, что Петина наглость избавила меня от чего-то весьма неприятного. И не мог понять, откуда они это знали?

Боря скоро уехал со своей семьей и родителями в Израиль, работал ювелиром, а затем переехал в Германию.

У Пети учебник тоже не задержался, где-то, через месяц, его забрали во время обыска среди ночи. Петю выпустили в Израиль по требованию американского сенатора  Дика Стоуна. Он участвовал в первой ливанской в 1982 году, потом работал дипломатом в странах Латинской Америки. Но это уже другая история.

2001 год 

 

СТАРЫЕ ПУШКИ 

 

HaifaLuisProm...

 

Мы создавали самый крупный музей на юге страны. Самый крупный музей Воинской Славы, тогда была такая мода. Из поисковых отрядов Горком Комсомола порекомендовал  его туда на работу. Его взяли, может оттого, что он был добычлив по части сбора экспонатов и обладал особым чутьем, или удачей. А может оттого, что начав рассказывать истории, заставлял слушателей забывать о времени и сидеть с открытым ртом. Из-за этого его из горкома гнали:

 - Иди уже, хватит, а то тут с тобой о работе забудешь. 

И он уходил до следующего раза.   Наш директор, профессор Иван Иванович Немиров смотрел на него, как на палочку-выручалочку. Стоило заикнуться, что в одном из аулов на Кавказе ожидает бурка, Серго Орджоникидзе, и выписывалась командировка. Надо было привезти из города Бельцы фронтовой костюм летчика-космонавта  Георгия Берегового, как он уже мог рассчитывать на поездку в Звездный, а если привозил ордена и награды известного партизанского командира, то ему разрешалось заказать бюст для зала. Его друзья ездили в Москву, Ленинград, Киев, а он предпочитал сидеть дома: в Кагуле, Чадыр-Лунге, Комрате, Котовске, Вулканештах. Саблями и винтовками, что он понавез  из своих экспедиций можно было вооружить целый эскадрон.  Вызывает его Иван Иванович и говорит: 

- Вениамин, для будущей экспозиции нужны турецкие пушки. Мы обращались в различные музеи страны, они нам дают, но только на временное хранение. Ты понимаешь, что это такое? Музей силен своим основным фондом, когда это собственные вещи. Как по твоему, где можно найти пушки сегодня?  

- Спустя почти 200  лет?

- Ты ныряешь, и на 1000  лет в глубину, не прибедняйся.

- А что будет делать Загаевский, ведь это по его отделу?

- Ему нужно помочь, мы даем тебе деньги под отчет, командировку куда захочешь и на сколько хочешь, только привези.

- Приготовьте мне документы на Измаил и Севастополь. Пусть наша машина будет наготове, а Загаевского я возьму с собой, ответил он.

Он любил Измаил. Это город его флотилии, отсюда, на рудовозе «Шура Бурласенко» ходил до Николаева и обратно. Здесь жили друзья, ветераны Дунайской Дважды Краснознаменной  флотилии, её капитаны и рядовые морской пехоты. С ними он прошел по берегам реки от Вилково до Рении, пешком, с рюкзаком за плечами, гостил на погранзаставах, поднимал в Кислице со дна Дуная торпедные катера, и сейчас один из них в центре города. Где-то в памяти его  отпечатались пушки: у музея  А. Суворова, у штаба погранотряда, другие на диораме, третьи на бастионе. Но было ещё что-то, что он видел, но вот не мог вспомнить где.

Можете ли вы сегодня  найти старую пушку. Мне однажды повезло, нашел небольшую бронзовую мортиру, которая лежала в качестве груза на квашеной капусте. Одна из пушек лежала под стеной Василия Блаженного и до сих пор лежит, а ведь где-то нужна. Но тогда ни он, ни я про ту пушку не знал. Свои поиски он начал с гуляния по городу, что-то не давало ему покоя. И он нашел её, когда споткнулся и выругался, отчего эта труба торчит здесь?  Но обернувшись, замер. Здесь, возле  дощатого ресторана «голубой Дунай», из асфальта, на вершок торчало дуло узкой мортирки… Не железной, не чугунной, а бронзовой…

Рабочих он нашел на какой-то ближайшей стройке. Стоило сказать, что за железку, что торчит из земли, платят полсотни, как три человека взяли отбойные молотки, прицепили компрессор к электрокаре и поехали к парку. Не успели разбить вокруг, как следует асфальт, как перед глазами выросло три человека.

- Что вы здесь делаете?

- Как что, пушку достаю, бронза, семнадцатый-восемнадцатый век, длинна полтора метра, не мешайте!

- Это не пушка, а репер!

- А я вам говорю, что пушка, и, я её достану.

-Это репер, понимаете, репер!

- А что такое репер? К чему в данном случае он привязан?

- На той стороне Дуная стоит репер, географический, означающий нулевой меридиан. По Союзу отсчет идет от этого, в 1945 году врыли пушку и провели проводку.  А Вам придется объясняться в Горкоме Партии. Вот это да, всякое бывало в его жизни, но похитить целый меридиан у страны,  не доводилось.  Он попросил у рабочих извинения, рассчитался за проделанную работу, и пошел объясняться в горком.

Вернувшись в гостиницу, они остановились в межрейсовом доме моряков, он узнал, что Загаевский познакомился с женщиной, которая приглашает их на вечер к себе, в село Утконосовку. Уже в автобусе он спросил Алексея Павловича, на что он рассчитывает:

- Её отец, поп!  Он должен знать старых людей.

Вениамин подивился его прыткости, в городе он был таким скромным, незаметным, а тут вдруг проявил инициативу. Батюшка принял нас приветливо. На столе была вкусная снедь и доброе вино, а потому не хмелели и между делом, поминая всех святых, вспомнили болгарское ополчение, русско-турецкие войны, а когда он узнал его имя , то вспомнил «любимого сына», и достал из шкатулки  золотой георгиевский крест, старую фотографию, какую-то длинную грамоту, печать полевого госпиталя с ятями, медаль «за храбрость». Так за разговорами прошло полночи.

 

А поведал батюшка следующее, как от своих предков слышал о русско-турецкой войне, и этот рассказ из середины  века девятнадцатого он тут же записал, так как там говорилось о иудеях, воевавших там.

Поведение иудеев в русско-турецкую кампанию (1877-78 гг) показало, что иудеи столь же мужественны и способны к самопожертвованию, как и прочие товарищи по оружию. О подвигах солдат – иудеев сохранились многочисленные воспоминания современников. Более всего иудеев было в 16-ой и 30-й пехотной дивизии. Контингент для них был набран  в Могилевской и Минской губерниях. Эти две дивизии заключали в себе почти четверть всех иудеев-навобранцев. В некоторых ротах число иудеев превышало половину общего количества солдат.  16-я и 30-я дивизии принимали участие в нескольких решительных боях, и мужество иудеев порою влияло на исход отдельных стычек. Под Горным Дубняком 30 августа 1878 года, когда пришлось брать неприятельский редут, внезапно открывшийся артиллерийский огонь со стороны турок произвел замешательство в русском отряде, который стал отступать, как вдруг, откуда-то, раздалось громкое восклицание «Шма Исроэль!» (שמע ישראל!)  Оказалось,  что небольшая горсть иудеев с криком «Шма Исроэль!»  значительно выдвинулась вперед, а за нею вслед, вся штурмующая колонна, с бессознательным, но воодушевленным повторением «Шма Исроэль»  ворвалась в турецкие траншеи, и один из важных плевненских редутов был взят (записана со слов начальника дивизии генерала П).  При переходе через Сельченский перевал 24.12.1877 г  одна рота 16 дивизии неожиданно очутилась плечом к плечу с турецким отрядом, в пять раз превышавшем. «Пришлось отступать, но куда? Посмотришь вниз по спуску - мраморная стена, с навесами… Голова закружится – верная смерть. Уныние охватило солдат, как вдруг раздалось несколько голосов: «Валяй турка!», «Валяй турка!» и моментально, моим глазам, рассказывает очевидец, майор Г., представилась бесподобная картина: 7-8 иудейских солдат перебежали к неприятелю и через невколько секунд, таща за собой каждый, по два, по три турка, держа их у пояса и с криком «валяй его!»  бросились в неведомую пропасть; их отчаянному примеру последовали многие другие храбрецы роты». Пораженные этим геройством турки бежали.  По произведенному потом подсчету, оказалось, что турок было сброшено в пропасть 67 человек, с русской же стороны добровольно бросилось 26 человек, из них 19 иудеев.

(Еврейская Энциклопедия. Изд-во Бронгауз-Ефрон. СПб 1908 г. Том 3. столб. 164-166).

 

А на следующий день он вернулся в город и поехал в пароходство, куда ему горкомовские выписали пропуск. На территории порта увидел, как стояли у стенки громады кораблей, неоглядную ширину реки. Зеленые фуражки пограничников. И вдруг он увидел чалки, те самые металлические тумбы, к которым швартуются корабли. Только вместо чалок в бетон причала были вмурованы пушки. И пошел договариваться в партком. Ему разрешили извлечь три штуки, с условием, что на них напишут, что они переданы в дар измаильским пароходством. Обо всем остальном рассказывать не стоит. Грузовик наш прибыл на рассвете, но смог взять лишь две пушки, поскольку был пятитонным. Ядра Загаевскому передали в одной из местных школ, и он отправил его в Кишинев, чтобы тот не вернулся к поповне. Сам уселся в автобус и укатил на Днестровский лиман в Белый город, где его ждали. К удивлению всех приехал уже женатым.

10.06. 1975

  


МЕЛОДИЯ






Аннотация:Мелодия перевернула годами укоренившееся чувство самосохранения и бросила его в какой-то беспощадный огонь. У них даже не было слов, чтобы описать свои чувства и ощущения от этих прозрачных ритмов, в которых рвалась на части душа, и жизнь, и сам мир.


  В неком небольшом королевстве, на границе которого петух кукарекал на три государства, среди полей, болот и холмов, убегавших в горы, жил скрипичных дел мастер, делавший лучшие скрипки своего времени. Несмотря на свою известность, был он беден, болен и очень часто долгими осенними ночами надрывно кашлял. Но проходила зима, и весеннее солнце согревало стены его мастерской, и тогда он приступал к своей работе.  Мастер был влюблен в прекрасную герцогиню, что жила за городскими стенами в родовом замке. Он вообще был влюблен в красоту этого мира, в его невероятно яркие краски и сочетания. Он встречал рассветы и сумерки, мечтал о любви, мечтал о том, что, может быть, его заметит прекрасная герцогиня. Он даже посылал ей цветы, но время проходило, и ничего не менялось.  Однажды его пригласили в замок. Обрадованный, он переоделся в свое лучшее платье и поспешил на вызов. Юная герцогиня мечтала о свадьбе с наследником престола, молодым королем. Она наметила провести в своем замке осенний бал в честь урожая, когда все приглашенные танцуют до утра, а утром герольды объявляют о свадебных союзах, что заключаются в этот вечер. Потом летописцы вносили все эти истории в свои книги, а сами книги прятали подальше, потому что по ним можно было проследить все родословные.  Герцогиня попросила мастера изготовить дюжину скрипок для осеннего бала, больших и маленьких, самых лучших, таких, какие должны играть на её свадьбе. Мастер поклонился, и, получив часть задатка, очень опечаленный, ушел.  Он заперся в своей мастерской и почти не выходил на улицу. Только юный подмастерье открывал его дверь и заносил ему еду. Мастер творил что-то непонятное, он варил неведомые раньше лаки и краски, он натягивал струны и укладывал каждый инструмент в футляр - ларец. Он работал всю весну и все лето и очень торопился, он чувствовал, как с каждым инструментом уходят его последние силы. Он почти не выходил на улицу и не дышал ни утренним, ни вечерним воздухом. Он охладел к рассветам и закатам, из которых брал свои полутона и ловил из них свои звуки.  К началу осени красавец-мастер уже был совсем плох, но он не хотел прилечь и отдохнуть, он боялся этого и говорил, что если он приляжет, то уже не сможет встать. Он до того ослаб, что, когда закончил свою работу, не смог сам отнести инструменты в замок. Он поручил эту работу своему юному подмастерью, сказав, что за эту дюжину скрипок должны заплатить серебром и золотом.  Подмастерье отнес ларец в замок, и когда герцогиня попросила открыть ларец, то увидела, что он пуст. Подмастерье видел покрытые прозрачным лаком скрипки, а она их не видела. В гневе и досаде она велела поколотить юношу и прогнала его ни с чем. Легкий ветерок прошелестел между окнами, и невидимые скрипки взметнулись в воздух и повисли над балконом оркестра.  А когда пошли осенние дожди, и задул холодный ветер, мастера похоронили на старом кладбище, в общей могиле, в глиняной яме, наполненной водой, среди множества безвестных людей...За его погребальной телегой шел только промокший подмастерье, да ещё старый пес.  На осенний бал, устроенный прекрасной герцогиней, приехали все знатные люди окрестностей, владельцы замков, наследники и наследницы знаменитых родов. Приехал и молодой король, который был наслышан о красоте юной герцогини и мечтал о том, что на этом вечере предложит ей свое сердце. Он, конечно, уже бывал в свете, и бывал не на одном балу, но сейчас он смущался и не знал, как пригласить её на танец. От нетерпения он взмахнул рукой, давая знак оркестру.   И тотчас же в воздухе заиграли, запели невидимые скрипки. Они повели такую веселую весеннюю мелодию, от которой сердце замерло в ожидании, что сейчас произойдет невероятное чудо. Все смотрели на оркестр, а оркестр смотрел в зал, не понимая, кто играет. А потом каждая из скрипок заговорила своим голосом, рассказывая в разной тональности о неразделенной и волшебной любви, не получившей ответа. Голос холодного дождя рассказывал, и все увидели, как был болен автор инструментов, который не получил плату за свою работу.   У гостей испортилось настроение. Некая виконтесса посмотрела на своего бравого кавалергарда и скорчила обезьянью гримасу. Молодой баронет глянул широко открытыми глазами на свою спутницу, и его взор потух. Служанка, в коридоре подсматривающая за господами, влепила звонкую пощечину поваренку. Услышав о том, какой бывает любовь, они захотели такой же, а не её жалкого подобия, обремененного светскими обязанностями и детьми. Ощутив, что любовь может быть единственной, когда никакая другая уже не нужна, они словно отрезвели.  Одна почтенная дама сказала своему мужу: - Теперь, когда я знаю, что можно жить так, я не хочу иначе! Милорд, я хочу развода! Немедленно!  Другая же произнесла: - Ах, сударь, блеск ваших орденов и аксельбантов значили для меня, восторженной девчонки в те дни, больше ваших слов. Я думала, что Вы их ещё произнесете для меня, но Вы их просто не знали, увлеченные своей шпагой и лошадьми.  - Где Вы услышали здесь слова? - взбеленился бравый генерал. - Слова бывают только у военного оркестра, а здесь то, чего никогда не было и не будет...  - О, так Вы все-таки поняли! Почему же Вы так черствы...  Каждый из гостей подумал, что им не нужна любовь, если она не такая, как в этой мелодии. Им стало понятно, о чем они мечтали, и что на самом деле они обрели. И что невозможно переписать иначе жизнь, даже если она всеми воспринималась, как вполне благополучная. Никто ничего не потерял, и все же, все почувствовали себя ограбленными.  Мелодия перевернула годами укоренившееся чувство самосохранения и бросила его в какой-то беспощадный огонь. У них даже не было слов, чтобы описать свои чувства и ощущения от этих прозрачных ритмов, в которых рвалась на части душа, и жизнь, и сам мир. У короля испортилось настроение. Он повернулся и вышел из банкетного зала, сел в свою карету и поехал домой. Он думал о той остроте переживания, что возникла у него от мелодии скрипок, и о мастере, которого никогда не увидит. О том, кого сгубила тщеславная красота. О том, кто был богаче всех присутствовавших на балу этой осени. И чью потерю не удастся ничем восполнить.  Он ехал, и над самым ухом у него пела невидимая скрипка, зацепившаяся за локон его парика. 

6.10.2007


 

 СВОЙ КАРАВАН ВЕРБЛЮДОВ  

(притча)

 

Аннотация:Дождь шел сильнее и сильнее, в небе плясала и праздновала на радостях гроза, а они сидели в шалаше и пели свои старые песни. Гроза шла весь вечер и всю ночь, она грохотала, как будто выполняла какую-то тяжелую работу. А затем стихла. Никто из них не знал, что переполненная река разлилась и снесла дом на берегу вместе со всеми людьми, спавшими в нем. Утром, когда они умывались мокрой травой, старик произнес: - "Какой замечательный караван верблюдов, ты привел, сынок, к моему порогу!" 
Свой караван верблюдов (притча)  В далекой степи, на берегу маленькой, еле заметной с неба реки, с широким руслом, посреди которого лежали огромные валуны, принесенные когда-то водой, стояла юрта, в которой жили отец и два его сына. Они пасли небольшое стадо овец и жили здесь столько, сколько себя помнили.Потом сыновья выросли, и отец решил отправить их познакомиться с миром, чему-то там научиться полезному, возможно разбогатеть. И отправляя их в путь-дорогу, он наказал им по возвращении домой привезти "свой караван верблюдов".    Старший взял краюху хлеба, полкруга твердого сыра и ушел ещё до рассвета. Младший проспал все утро, подошел к речке, постоял на её берегу, послушал, как поют весенние цапли, как с небес несется песня черных аистов, перегнал на новый участок овец, посидел рядом с отцом, сложил в котомку круг сыра, несколько луковиц и хлеб. Потом попрощался с отцом, кликнул свою собаку и пошел по дороге.  Отец стоял на пороге и смотрел, как он уходит по еле заметной дороге, сперва качаясь и возвышаясь над ней, потом сливаясь и пропадая, а потом он исчез, сам став дорогой.    Старший сын пришел в город и в поисках ночлега напросился в помощники к старому бездетному ростовщику. Тот очень обрадовался, что у юноши в городе нет никаких знакомых. Он сытно накормил его, уложил спать, пообещав, что найдет ему работу. Утром он попросил его почитать ему старые книги, в которых были записаны те, кто должен был вернуть деньги с давних времен. Затем он взял служку, старшего сына и пошел взымать долги, по которым прошел срок. Старший сын был высок, крепок телом, и все думали, что он помощник ростовщика, который может пустить в ход свои тяжелые кулаки, и с опаской за свое здоровье отдавали долги. Ростовщик понял, что сегодня люди возвращали долги, потому что боялись его нового помощника, и потому день для него прошел относительно легко. И он принял старшего сына на работу.     Он учил его, как необходимо давать в долг, что необходимо знать все о просителе, о его состоянии, о его доме, о его профессии, о том, как необходимо устанавливать сроки возврата денег и процентов по ним. Долгие месяцы он брал его с собою по утрам, для обхода должников, после обеда они сидели и вносили исправления в книги. Вечером они пересчитывали, сколько денег они собрали за день. Потом спускались в подвал и складывали их в сундук. Мелкие деньги шли в один сундук, медяки в другой сундук, серебро и золото в другие. Камни, броши, украшения, эфесы богатых фамильных сабель и мечей богатых родов, вместе с упряжью коней, которые были заложены, но так и не были выкуплены, лежали в отдельной кладовой. И их необходимо было каждый день протирать. Поэтому день у старшего сына кончался поздно, он был сыт, обут, жил в тепле, блеск денег вошел в его душу, и он забыл обо всем и ничего больше не хотел.    Однажды старый ростовщик занемог и слег. Он не мог по утрам совершать свой утренний, ежедневный обход, и в один день люди даже обрадовались, что не видят этого бессердечного человека на своих улицах, но через час все увидели Старшего сына в сопровождении двух служек и тележки на своих порогах. Они поняли, что ничего не изменилось, а возможно стало даже хуже. Поздней осенью старый ростовщик умер, назначив своим единственным наследником Старшего сына, оставив ему и все свое состояние, старые книги и дом. В бессердечности сын превзошел даже старого ростовщика и мог забрать монисто из серебряных монет, висевшее на шее у женщины, и большой казан для плова.  От подобной жестокости люди стали роптать, и они пожаловались правителю города на ростовщика. Правитель, у которого казна была пуста, был наслышан о сказочном богатстве ростовщика. Он решил пригласить его к себе с утра, а сам приказал приготовить на площади виселицу. Он хотел присвоить себе деньги и богатство ростовщика.    Но кто-то успел донести Старшему сыну, что за страшное сооружение строится на площади. Он заметался: в раздумиях, в мыслях, как бы спастись, и вспомнил про свой дом в далекой степи, на краю света. Там его никто не смог бы найти. Он погрузил все свое добро на верблюдов, аккуратно закрыл дом и покинул город, прихватив старые книги.  Утром посланная за ним стража нашла пустой дом. Пущенная в разные стороны погоня вернулась ни с чем, потому что все думали, что Старший сын должен был обязательно бежать в любой другой, ближайший город, где они знали у него было жилье. И никто не мог себе представить,что он может спрятаться в далекой, безлюдной степи.  Он приехал на своих верблюдах, со своими слугами к дому cвоего отца. Но за эти годы, глядя в бездонную, безбрежную ковыльную степь в ожидании сыновей, отец ослеп. Он трогал верблюдов, трогал сундуки, слушал голоса слуг и вдруг понял, что не слышит пения птиц. Слуги сняли с места старую юрту и стали строить на её месте большой дом - для себя и для своего хозяина. Они кормили старика, но относились к нему безразлично, видя, что его собственный сын относится к нему без должного почтения. Старший сын уже давно считал своим отцом старого ростовщика.    В один из дней дом был закончен, и в нем устроили пир. Отец хотел войти в новый дом, но его бывший сын сказал слугам, чтобы они увели старика подальше в степь, откуда он, слепой и глухой, не найдет дороги и никогда не вернется..   Слуги выполнили приказ, бросив его в зеленой степи, потому что начал накрапывать дождь и небо грозно потемнело, обещая грозу. Он шел по степи и плакал, и спотыкался, и упал. Дождь становился все сильнее. Внезапно навстречу ему с громким лаем бросилась собака, она лаяла так громко, что старик услышал, как чей-то голос окликнул её. Собака подпрыгнула и внезапно лизнула старика в лицо. И тогда он увидел зеленую степь, падающий с неба дождь и шалаш, в котором спал уставший путник. Путник проснулся от лая собаки, взял старика за руку и пригласил в свой шалаш. Он пригласил разделить с ним ужин, разломив свежий хлеб, луковицу и копченый кусок мяса. Они ели, и старик рассказывал ему о своей жизни, о том, что было у него два сына, и вот один из них вернулся спустя годы и выкинул его из родной юрты. Из дома на берегу речки.    И тогда стал говорить путник. Он рассказал, как много лет назад он ушел из родного дома, из дома, что стоял на берегу речки, где лежали огромные валуны и паслась на берегу небольшая отара овец, и пели в небе белые цапли, а перед закатом в степи пели перепела. Он ушел из родного дома на расстояние многих лет и все время чему-то по дороге всегда учился. Он учился делать глиняные горшки, тарелки и кружки, потом он шел дальше и учился в горном селении кузнечному делу, подковывал коней, делал плуги и лемеха. Потом шел дальше в поисках "своего каравана", на который не мог заработать, учился врачеванию и мог вылечить от лихорадки, от болей в спине, мог принять роды у женщины и мог вытащить наконечник стрелы из тела. Он учился строить печки и дома, мостить дороги и читать книги. Но всегда, когда ему удавалось что-то заработать, рядом находился кто-то другой, кому нехватало куска хлеба на завтрак или на ужин, и он ложился спать голодным, а у него от этого болело сердце, и он тратил все свои деньги на то, чтобы накормить несчастного или несчастную, а чаще всего какую-то бедную семью. И утром, уже без гроша в кармане, начинал изучать какое-то новое дело, чтобы можно было заработать на дорогу. Так он шел в одну сторону, а потом, мысленно измерив расстояние, он понял, что пора возвращаться, если он ещё хочет застать в живых своего отца.  Дождь шел сильнее и сильнее, в небе плясала и праздновала на радостях гроза, а они сидели в шалаше и пели свои старые песни. Гроза шла весь вечер и всю ночь, она грохотала, как будто выполняла какую-то тяжелую работу. А затем стихла. Никто из них не знал, что переполненная река разлилась и снесла дом на берегу вместе со всеми людьми, спавшими в нем, Утром, когда они умывались мокрой травой, старик произнес: "Какой замечательный караван верблюдов ты привел, сынок, к моему порогу!"    

 

НЕОКОНЧЕННАЯ СКАЗКА О ЛУКОВИЦЕ

  


Аннотация:И постарайся подольше засидеться за этим столом, потому что в каком еще детстве будут у тебя эти деревья, эта весна, эта любовь, это утро, эти запахи, которые больше нигде и никогда не встретишь, если не научишься сам их создавать. А на грядках вырастет лук, и все будут вспоминать тебя, и всем будет казаться, что к ужину ты обязательно вернешься... 
Жил-был отец, и было у него три сына. Отец много работал и потому часто не бывал дома, чем вероятно обижал своих детей. Но дети знали, что он очень занят, что он помощник "казначея времени", и в карманах у него могла оказаться то старинная монета, то осколок звезды, то какой-то невероятный цветок, или маленький томик, или всего несколько строчек, подобранных на дороге, на пороге, на тропе, в толкотне. Любил он обувь с надежной подметкой, свой посох, походный нож, флягу, краюху хлеба или даже черствый сухарь. Заснуть он мог на чем угодно - стоило только его голове прикоснуться к подушке, кулаку, камню, коряге. А сыновья тем временем разбрелись по свету, каждый в свою сторону, и только младший перед дорогой еще оставался под отцовской крышей.   Отцу всегда казалось, что он не успел наговориться со своим отцом, поэтому он старался при встречах с сыновьями узнать о их делах, книгах, друзьях, заботах, мыслях, что-то посоветовать там, где он считал, что еще есть возможность быть услышанным и понятым. И он ловил себя на мысли, что, наверное, он в свое время был не очень хорошим помощником своему отцу. И поэтому он старательно временами пересматривал его письма и книги, листая телефонные блокноты, женские письма отцу, его ответы, рисунки, рецепты маминых блюд, фотографии, газетные вырезки, блокноты, тетрадки, небольшие отрывки чего-то наспех написанного и что-то уже законченное, но без проставленной даты. И радовался этому, как самому большому богатству. И моментами ловил себя на том, что как бы разговаривает сам с собой, отвечая своему отцу на то, на что раньше не мог найти ответа. Младший собирался в дорогу и сомневался в правильности выбранного пути. То ему хотелось одного, то другого, и он переживал, что до сих пор не определился, что он теряет время. То ему хотелось лечить всех зверей и птиц и жить в лесу, то он хотел делать самые сложные электронные машины, то моментами рисовал на маленьких листах бумаги и пробовал на вкус слово, еще не определившись. И когда он рисовал на маленьких листах маленькие рисунки, отец видел, что сам он еще мал и мир его мал, и он его огромного боится. И отец пытался сделать этот мир более понятным и простым, объясняя сыну, что это для него он - сын, а для мира он только - спутник, прохожий. И нужно суметь пройти свой путь, ничего не боясь.   Они сидели за столом, на котором лежала краюха хлеба, кусок брынзы, луковица, масло и соль. Отец взял луковицу и сказал: - "Смотри, какое чудесное создание. В зависимости от поля, от сорта она может быть разной, с белой чешуей, мягкой, вкусной, желто-кремовой, то сладкой, то резкой, обжигающей, то иссиня-синей, осенней, поздней, хорошего хранения, злой и одновременно мудрой. Каждый человек начинается с детства, и ему кажется, что он познает мир. На самом деле он давно этот мир знает. Где-то в энергетической памяти его мира хранятся неясные обрывки воспоминаний, и поэтому многое, что он встречает на своем пути потом, как-то очень легко вспоминается. Словно упала еще одна чешуйка на шкуре луковицы. А все потому, что "по образу и подобию", как матрица, у которой есть на этом свете свое предназначение. Эту матрицу можно улучшить или ухудшить, разбить, расколоть раньше времени, но каждый, кто пришел сюда, имеет свое высокое предназначение, как посланник 600 000 своих предков, слушавших "Откровение" под горой. Поэтому, чем бы ты не занимался, чем бы ты не увлекался, что бы ты не делал, однажды ты увидишь, что есть какая-то неуловимая общая линия в твоем поведении, которая говорит, что ты не изменился, не изменил делу, просто ты вырос, и тебе по плечу стали более сложные вещи.Вот меня однажды назвали "Хранителем", я тогда не вполне это понял, а потом до меня дошло, что я - старший рода, не семьи, а рода, и род этот очень большой, и на мне ответственность, и я почему-то помню то, чего со мною здесь никогда не происходило, но на мне, как память о тех событиях, отметина от удара копья в грудь. Или бессонная память совсем другого человека, словно ощущение своего присутствия в других краях, в другой природе, в других временах. Я помню горных львов не за решетками зоопарка, а где-то рядом с собой, то ли они за мною гонятся, то ли я их поджидаю с тяжелым посохом, окаменевшим, как память этой пустыни. Несколько раз я строил свой дом, собирал в нем картины и книги, привыкал к письменному столу, рукописям, друзьям, виноградной лозе, оплетающей раму окна за стеклом, орешнику, обобранному осенним ветром до последнего листочка, кустам малины, что, споря с ветром и дождем, тянулись ко мне, чтобы я впустил их в дом.Я так любил все это, что мне всегда хотелось возвращаться в этот уют и тепло. Но так получалось, что в своих странствиях по свету я терял все это, обретая на время иллюзию новых привычек и привязанностей, пока в один день не осознал, что, расплачиваясь, теряю такие пласты души, что однажды от этих потерь пропаду. И тогда я решил жить предельно просто, пользуясь только самым необходимым, по возможности никого на свете не обременяя. Я полюбил копаться в земле, кормить всех бездомных котов и собак, давать им имена и переругиваться с знакомой вороной, которая, завидя меня, всегда требовала свою мясную косточку. А получив ее, взлетала на высокий кипарис и начинала свой пир. Я всегда радовался, что солнце светит, пусть тепло и жарко, а дождь идет ливнем и косо. И всегда стучит в мое окно, вызывая на прогулку. Медленную прогулку под дождем. А иногда дождь находил меня в палатке. Он начинал робко шуршать по тенту, говоря: - "Ты слышишь, я пришел! Можно я побуду с тобой? Хочешь, я покараулю твой сон? А к рассвету я уйду, но предупрежу твоих птиц, чтобы они разбудили тебя, и ты мог собрать свои грибы". Я отвечал ему: - "Привет! Побудь со мной! Я так давно тебя не слышал и не видел, что успел соскучиться. Видишь, я опять на том же самом месте, и тебе не пришлось меня долго искать". И пока мы беседовали, лесные квакши, подслушав наш разговор, разносили по всему лесу, ручью, пастухам и коровам, что на краю лета они меня снова встретили на старом месте. Что ночью я проводил ветры лета, а под утро поздоровался с осенними озорниками, закрутившими перелетные стаи в дальнюю дорогу. Почему-то многие не могут понять, что, живя в раю, они слепы...   "Вот я остался один, и никого со мною рядом. Трех сыновей имею я, но в этот час они не со мной. Горит свеча на столе, и еще целый год я буду с тобой разговаривать и, может, наговорюсь за все свое молчание. Прости меня, я прошу, прости меня за то, что в этот час я тебя не сберег. Я знаю, есть люди, которые скажут - я был тебе хорошим сыном, но что знают они, если знаю я? Если не спас, не вернул тебя из этого рассветного часа, которого незадолго до того устрашился (то ли отгонял нежеланную мысль, то ли сознание отметило неизбежность). И сижу я один в пустом доме, и только ходики на стене и кот на подушке. И сильны мои руки, и отзывчиво тело мое, но не поднять тяжести твоего ухода на зимнем холме некрополя.   Вот они пришли в твой дом, а тебя в нем нет, ты ушла. Они не могли прийти, пока ты была и могла радоваться и улыбаться их нежности. Они пришли поздно, но пришли. Все приходят в память о крови и узах. И шумит ветер, и рвет твои двери, и стучится в окно, и я прошу у тебя прощения за то, что не стал тебе надежной опорой в старости. И порой не имел сил, чтобы встать и подойти, и вставал и подходил, но не было ли в моем голосе спросонья раздражительных ноток, которые задевали твою великую душу, у души твоей, у основы моей - молю я прощения и каюсь", так писал я в псалме уходящему.   Самая большая иллюзия на свете - это ощущение прорвы времени. Все это далеко не так. Время - величина постоянная, бессмертная, вечная. Его нельзя торопить, в нем нельзя плыть. Оно знает тебя лучше, чем ты его. Это вначале, на первых шагах оно замедленно, как бы неторопливо. А дальше Время пускается в такой галоп, какой пришлось испытать Иегошуа Навину Бен-Нуну под шпорами нашего Г-да Бога, что не успеешь оглянуться, как надо думать о пройденном пути. И когда ты только думаешь о том, какую дорогу себе выбрать, ты еще не знаешь, что она уже внутри тебя, свернулась колечком-калачиком и ждет твоего выхода, чтобы заставить тебя пройти по ней до конца. Она была в тебе всегда, с рождения, она только ждала того момента, когда ты ощутишь в себе силы пуститься в свой путь, в ней и с ней ты окончательно повзрослеешь и поймешь, что, что бы ты не выбирал, - это путь твоей души.   И вот, когда человек уходит, не завершив свои дела, его душа обязательно вернется, чтобы эти дела завершить. Вот только вернется она очищенная и начнет свою работу с того самого момента, где остановилась, а ты ее не узнаешь... Ты представляешь себе, что Вечный оставил за собою одно преимущество своего постоянного присутствия, вот только не все его могут отыскать, да и не всем Он почему-то нужен. И поэтому он лишил людей дара узнавать свою новую-старую душу. Правда, есть один способ обмануть Всевидящего. Это когда ты строишь нечто, требующее продолжения, и тогда Душа будет к этому продолжению стремиться, она узнает его в новом воплощении, и возможно станет твоим соратником. Вот и я занят своим делом, чтобы потом моя душа снова пришла ко мне, чтобы она меня узнала. Потому что нет на свете большего счастья, чем найти ее. Ее, ту, которая каждой своей клеточкой захочет быть с тобой. Иногда, правда, человек удовлетворяется тем, что находит родственную душу. Найти ЕЕ в столь огромном мире тоже непростая задача. Это чтобы спастись от одиночества в пути и сделать его более коротким. Не сокращай свой путь. Иди и пройди его, пока носят по свету ноги. Но творчество - это всегда бесконечное продолжение, и в этом продолжении можно испортить задуманное, стремясь к совершенству.Совершенства нет, есть естество. Все совершенно! Весь мир совершенен! Каждая былинка! Остановись в творении! Дальше только испортишь! А вот когда поймешь, узнаешь одиночество, и его, как ни старайся, ни с кем не разделишь. И кто бы ни был рядом, ты внезапно почувствуешь желание уйти в себя, к себе, обособиться, чтобы никто не мешал. В этот момент за твоим плечом встает твоя неузнанная душа и пробует подсказать, что она рядом. Но озарит ли твое лицо свет узнавания? Не грусти, она еще не раз будет так приходить, узнавая тебя, если ты себе не изменишь.А пока ты пробуешь раздеть луковицу, ты не раз прольешь слезы и не поймешь, что задел матрицу мира, основу основ, свое вечное продолжение, свою дорогу и свое прошлое, что лежало под чешуйками, и слезы ты лил, потому что вспомнилось что-то, да не удержалось в памяти. Мимолетное, как видение, как сон, как наваждение, было ль, не было, тебе решать, потому что за порогом родного дома думать об этом будешь все реже и реже. Но все же, все же, помни, что цель твоя - это встретить себя придуманного с собою настоящим, с твоей душой, только тогда ты станешь единственным и целым. Счастливым.   Иногда ты обижаешься на меня, ревнуя к старшим братьям, что я, мол, их люблю больше, чем тебя. Все это не так, дорогой. Сердце отца отдано всем детям одинаково, просто твоих старших братьев я люблю дольше. Не ревнуй, у каждого из Вас свой давно определенный выбор, который караулит момент взросления, твою созревшую душу. Ты всегда должен помнить, что ты сын "Хранителя времени". Это всегда больше, чем сын короля, шейха, принца или премьера. Этого никто у тебя никогда не отберет.   Проснись однажды по утру, выйди в сад, возьми тяпку или лопату и поработай на земле, соорудив несколько грядок. Затем достань из корзины лук-севок, перезимовавший в подвале, и начни его сажать, аккуратно ввинчивая в мягкий чернозем. Когда закончишь, возьми грабли и тыльной стороной сравняй все ряды грядки. Возьми лейку и набери воду из бочки, в которой плавают комариные личинки. Полей грядки этой теплой водой. Сними нательную рубаху, умойся из той же бочки, вытрись шершавым полотенцем и иди завтракать. И постарайся подольше засидеться за этим столом, потому что в каком еще детстве будут у тебя эти деревья, эта весна, эта любовь, это утро, эти запахи, которые больше нигде и никогда не встретишь, если не научишься сам их создавать. А на грядках вырастет лук, и все будут вспоминать тебя, и всем будет казаться, что к ужину ты обязательно вернешься"... 

 

 

 

 

 

ДИКАРИ. 

киносценарий

  

 

  В тот год я приехал на Таити. Я бы никогда не решился, но "дикий Варгос", который умер у меня на глазах, когда ему взрывом выворотило кишки и оторвало ногу, говорил, что это единственное место в мире, где можно забыться. Когда в тридцать лет ты хочешь забыться, это значит, что ты впервые устал от крови, от огня, от оружия, без которого жить не мог,от трупного запаха поля боя, который перестаешь замечать, от этих дорог и адреналина в крови. Это значит, что ты дошел до той точки, когда количество твоих потерь стало настолько великим, что следующим мог стать уже только ты сам.

  

  Я не смог его спасти, я сам поймал тогда пулю и еле отбился от кубинцев, исполнявших в Африке "интернациональный долг".

  Потом за мной и остальными прилетел "москит".

  В наемники я попал из-за своей привычки кидать ножи. А кидал я их, как кидают мяч в сетку или стреляют по тарелочкам. В тот день я пришел к Ирэн на гулянку, и не успел переступить порог, как меня мощно и смачно обматерил Питер, американский журналист и пьяница, упомянув мою мать. Если я чем и дорожил в свои двадцать два, то этого я никогда и никому, нигде не прощал. Матери я не помнил. Только на фотографии, и только из рассказов деда. Они погибли в Алжире во время нападения берберов, где-то в середине сороковых.

   Рука сама взяла первый предмет с подноса и метнула на голос, не глядя. Это была вилка, но летела она по четкой и злой траектории, в шею, под самое яблочко. Я даже лица не видел, я видел эту шею и этот самый кадык, куда моей кистью метнулась моя ненависть.

  Вилка еще летела, а я понял, что убил, и, крутанувшись, выбежал из квартиры. Как я завел машину, как я несся по ночной трассе из Ле-Сабля в Париж, совсем не помню. Зайдя на Ферри к себе на 15-й этаж, глянул на ещё ночной город и позвонил Натали, маминой знакомой, которая помогала мне содержать квартиру в мое отсутствие, и сообщил, что я надолго уезжаю.  На лестнице меня встретила Нета, малышка, лет восьми, которую на меня оставляли ее родители. И тогда я водил ее в детсад, а потом в ближайшую школу. Я сказал ей, что меня долго не будет, и чтобы она передала это отцу.

  Утром я был уже в бюро. Эту контору мне показал когда-то мой дед, когда я был совсем мальчишкой. Месье Поль уже там не работал, там сидел плотный Ришар, который спросил, что я хочу, когда назвал фамилию деда? Я ответил, что хочу как можно скорее уехать. Он не стал задавать много вопросов.

  *

  Когда человеку двадцать два, и он уезжает навсегда, за его спиной вырастает пустыня. У меня оборвались все связи, с моим последним звонком из аэропорта на десять лет. Я позднее пробовал представить и не мог представить, как бы я прожил эти десять лет, если бы я остался. Однажды, во время пожара, я подобрал в лесах совсем  маленького котенка леопарда, который бы точно пропал, сунул его в ранец, и с тем явился в лагерь. Там я его накормил. И оставил в своем гамаке. Так он рос, и в свободное время я играл с ним, и, не имевший никаких привязанностей, сжился с ним.  Мне поставили это на вид, но дикая кошка осталась со мной. Я уже отслужил  восьмой год, и меня согревала мысль, что кто-то из-за меня скучает.

  *

  К концу десятого года службы меня нашел дед. Генерал сказал, что пора думать о сыновьях, о семье и привыкать к мирной действительности. Мирная действительность была от меня так же далека, как Марс. Все эти годы я был "солдатом удачи" и иногда не знал, доживу ли до заката. А порою не знал, увижу ли рассвет. И я совсем не вспоминал о Сорбонне. Если я что-то и вспоминал, так это длинные музыкальные пальцы моего деда, который совсем перестал играть на рояле.

  *

  Я уехал на Таити. Острова, открытые европейцами в шестнадцатом веке, лежат за 18 000 километров от Европы. Тихо, спокойно, правда, эту благость портят туристы. Мне  не хотелось посетить все  115 островков. Я не строил наполеоновские планы, и, осев в одном месте, никуда не двинулся. Я поселился в небольшом бунгало. Мои ноги, почувствовавшие отдых, возмутились, и пошли отсыпаться.

Вместе со мною отдыхал мой кот.

  

  Я поселился на Муреа. Я искал уединенное место и нашел его рядом с небольшой лагуной. Если Вам кто-то будет рассказывать, что, побывав на войне, он вернулся без потерь, не верьте. По ночам я вздрагивал со сна всем телом и просыпался оттого, что видел перед глазами яркую вспышку взрыва. Потом я долго лежал с открытыми глазами и ближе к утру проваливался в сон. Я приехал, чтобы забыться, а война приехала вслед за мной. В то время я уже был офицером, и после ранения долго лежал в госпитале. Мне говорили, что мне очень повезло. Через неделю, по дороге домой, я увидел сидящую на валуне девушку. Это был мой валун, мой кусок скалы.  Я подошел. Она обернулась.

  - Меня зовут Маая. Бабушка послала меня убрать у тебя в доме, но у тебя относительно чисто, вот только холодильник пустой. И зверь сидит на твоем диване. Но он меня не тронул. Тебе нравится питаться в ресторане на набережной? Зачем? Я могу тебе неплохо готовить. Тебе понравится.

  Варгос рассказывал, что особой экзотикой для местных девочек было желание родить белого ребенка. Это их всегда очень удивляло, и они к ним очень трепетно относились. Но сейчас я об этом не думал. Передо мною сидела очень красивая девушка, из тех, что мне давно и не снились.

  - Меня зовут Марк. Я рад, что ты будешь мне помогать по дому. Если ты не против, пошли домой. Мы пошли по берегу и мягкие, ласковые волны  и влажный ветер океана кидались под ноги. Во мне вдруг откуда-то сверху, появилось ощущение тишины и спокойствия.

  Вечером мы сидели на веранде в гамаке и слушали, как поют  цикады, шумит океан и как играет на "трубах дьявола" ветер. Потом мы купались в лагуне, и я спросил: - Маая, скажи, чего ты хочешь больше всего на свете? Она подняла на меня свои глаза и сказала, чуть помедлив: - Чтобы ты был счастлив со мною. Чтобы ты никогда не забывал обо мне.


 

  Она не сказала, что хочет быть любимой. Она сказала, что хочет, чтобы я был счастлив с нею. Такое первобытное доверие, которое и в большом мире не часто встретишь. Она мне настолько доверяла, что все остальное не имело для неё никакого значения.

  Мы ещё долго сидели на улице, слушая её звуки, и позднее я на руках унес её на свой диван.

  - А почему бабушка послала ко мне тебя, а не какую-то другую твою сестру?

  - Бабушка сказала, что по веснам это мое время, и этот мужчина на берегу мой.

  - Так и сказала? А откуда она это знала?

  - Бабушка много чего знает. Она помнит наши танцы, которые были на берегу ещё до появления здесь первых миссионеров. Те пришли и сказали, что нельзя ходить голыми, и заставили всех одеться, и объясняли, что надо прикрыть стыд. А у нас так ходили только замужние женщины. Мужчины танцевали с копьями на берегу, и мы жили в ладу с природой. А сейчас все это уже ушло.

  Я подумал, что появление пуритански воспитанного белого человека, "который нес свое бремя", было самым большим потрясением для жителей этих островов. Он появился здесь, как какая-то чума или холера, и нарушил покой аборигенов. Как будто я в Африке не вел себя иначе.

  Никогда мне ещё не было так легко и тепло. От запахов её шелкового тела я терял голову. Она говорила, что у меня, несмотря на "эти шрамы", нежная кожа. Мне же она казалась пропахшей жаром ада и копотью пожаров. Я никогда так не улыбался и не смеялся, и мне ещё не дарили таких радостных улыбок по утрам и таких ласковых прикосновений. Я стал засыпать без сновидений. А когда я вздрагивал со сна, её рука ложилась мне на грудь и начинала гладить старый шрам. Я носил охапками цветы в нашу комнату, и мне хотелось, чтобы так было всегда. А потом я заметил, как стал потихоньку округляться её животик, и, подумав, что скоро стану отцом, ужасно этому обрадовался. И сказал ей, что мой дед будет несказанно счастлив, услышав эту весть. Мы решили, что когда ребенок родится, мы обязательно поедем в Париж.  Я сообщил Коту, что пора собираться в дорогу. И тогда  он стал  спать на моей большой дорожной сумке, как раньше спал положив лапы на ранец.

  Сеси родилась в феврале. Вначале я боялся брать её на руки, до того она казалась хрупкой, потом стал качать её в люльке, наподобие той, что была в детстве у меня в поместье деда и валялась там где-то на чердаке. А потом мне понравилось её купать. Я написал об этом деду, что у него светлокожая правнучка и шоколадного цвета внучка-невестка. Дед попросил, чтобы мы не тянули с приездом.

  

  Мы решились уехать через год, в мае. Я боялся, как ребенок перенесет полет. Но через два дня после прилета заболела Маая. Старый врач, друг деда, который когда-то присматривал за мной, определил у неё какую - то тропическую инфекцию. Я положил её в госпиталь. Она проболела чуть больше года и ни о чем не просила. Иногда я приносил к ней Сесиль, и она держала её на руках. Потом мне запретили это делать. А я понимал, что если бы я ее не увез с острова, то все бы с нею было в порядке. Что я как собственник, нарушил какое-то природное равновесие, и теперь мне придется пройти через период потерь, которые я не в силах исправить. И только Кот смотрел на меня внимательно, словно караулил от глупости.

  

 

  После её смерти прошло полтора года. Сесиль было три года. Дед купил ей ослика. А я был занят работой в небольшой фирме. Однажды я столкнулся с Ирэн. На руке у неё было кольцо замужней женщины. Мы обрадовались друг другу, как будто расстались только вчера. Она спросила меня, куда я тогда сбежал, и ко мне нельзя было дозвониться. Я ожидал, что она мне сейчас поведает, как вилка попала Питеру в горло. Но она сказала, что хоть Питер и был ужасно пьян, он поднял руку, и вилка воткнулась в неё. Было много крови и визга, Питер сразу протрезвел, и все не сразу заметили, что меня нет. Питер погиб спустя пять лет, поехав работать в Афганистан.

    Вечером я приехал к деду. Мы сидели и разговаривали. Я понимал, что мог прожить совсем иную жизнь. На что дед заметил, что именно такая жизнь и была мне уготована, и ничего страшного не произошло. Ведь я не могу отказаться от уже прожитых лет. Даже от одного своего счастливого года жизни. От своей памяти. Жизнь продолжается. И вообще, не лучше ли пойти вместе с дочкой в зоопарк?  Дед еще что-то говорил, и гладил моего Кота, а я увидел молодую женщину идущую по дорожке нашего сада. Я всмотрелся, и оглох, в белом  плаще, с белым шарфом на шее к нам шла совсем взрослая Нета.

 Я толкнул локтем деда, указывая на неё. Он глянул, и спросил:

- Она к тебе?

- Видимо, да! Но во мне, что-то пропало, а играть и обманывать я не смогу…

- А ты, и вправду, совсем уже большой, малыш. Но тогда не обижай никого, кто рядом с тобою. И с этим живи дальше, солдат.

 

7.01.2012

   

  25 сентября 2007 года

  10 октября 2007 года.

 3 января 2011 года



ПИСЬМО  В  ПАРИЖ

 

Аннотация:
Я ищу тебя уже очень долго. Мне кажется, что целую вечность. 
Собственно так оно и есть.



  Я ищу тебя уже очень долго. Мне кажется, что целую вечность. Собственно так оно и есть. Мы познакомились благодаря твоей маме, когда получали визы во французском посольстве в Москве в 1982 году. Она из Запорожья, я из Бессарабии. И пока мы стояли в очереди, мы говорили о самом разном. Она сказала, что едет к дочери, которая живет в Париже. Я взял у неё телефон и сказал, что по прибытии обязательно позвоню.  Я приехал перед самым рождеством и смог позвонить на исходе второй недели. Трубку подняла ты. Мы разговаривали с тобою так, как будто были давным-давно знакомы. Я спросил, не покажешь ли ты мне Париж, если это возможно, и ты сказала, что у тебя занятия в Сорбонне. Сорбонна меня заинтересовала. Я сказал, что приду, но пусть в вестибюле будет твоя мама, Зоя Николаевна, и тогда я с тобой точно не разминусь. На улице сыпал снежок, и Александровский мост был торжественно красив. В вестибюле Сорбонны было полно студентов, и висели плакаты на русском, призывающие к солидарности с борющимся Афганистаном.  Я увидел твою маму и подошел к Вам. И тогда, только глянув на тебя, я понял, что попался. Такого не могло быть! Такого просто не могло быть!!! Ты попрощалась с мамой. И мы пошли слушать лекцию по русской литературе на тему: "Марина Цветаева", которую вел Андрей Синявский. Только потом я понял, что твое состояние было таким же, как и мое.  -Увези меня куда - нибудь, - сказал я, когда мы покидали Монмартр. - Куда-то в лес или поле.  Парижское небо сеяло над городом мелкий дождь.  - Куда же? - спросила ты, и тут же нашлась. - Если бы было куда - давно бы уже увезла.  Мы ехали мимо Вандомской колонны к Люксембургскому саду, потом долго плутали по улицам, выискивая, где бы бросить машину. Потом сидели в кафе.  Ты сверялась с картой, высматривая дорогу, когда я предложил ехать на Боцарис, в мастерскую. А когда мы вновь заблудились, скомандовал: - Рю де Периней.  Это уже было легче, и перед тем как выйти, мы долго целовались, не стесняясь прохожих. А потом мы поехали дальше. И когда моя рука коснулась твоей головы, ты откинулась, в созвездие пальцев. А потом сказала: - Ты не находишь, что от двух до пяти, катаясь, мы потеряли много времени?  - У меня в кармане 150 франков, - сказал я, холодея.  - Побереги их до понедельника, - ответила ты, и мои пальцы замерли.  - Ты не жалеешь, что мы не встретились сразу, как я приехал?  - Мы бы все равно встретились, и я все знала заранее, когда услышала в трубке твой голос. И ты тоже все знал.  - Не знал,- ответил я и почувствовал внезапно, что безбожно вру. Наверное, знал.  - Я не знаю, куда я еду, мне все равно.  - Ориентируйся на Бастилию. Скоро полночь, а я не хочу с тобой расставаться.  - Я тебя выкину из машины.  - Выкинь.   И мы начали целоваться. Два губошлепа.     Мы гуляли и ездили по рождественскому Парижу на твоей маленькой машине, и я захотел показать тебе мастерскую художника, родственника по жене, моего брата, Александра Хинкиса. Когда-то в молодости, в 30-х годах прошлого века, бессарабец, ставший французом, он изобрел зеленую лазурь, и Пабло Пикассо просил у него разрешения использовать этот цвет. В годы войны он командовал стрелковой ротой марокканских стрелков в Северной Африке, наступал в Италии и был награжден орденом Почетного Легиона. А сейчас на всех его картинах была только его жена, Дуся.  Я тогда жил в районе площади Республики, у своих родственников, и собирал материал о бессарабцах, участниках Европейского движения сопротивления. Когда у тебя не было машины, мы разъезжались на метро в разные стороны, чтобы потом вечером снова говорить по телефону. А потом срок моего пребывания кончился, и когда я уезжал, ты просила, чтобы я побыстрее вернулся. Ты уехала отдыхать в горную швейцарскую деревушку и присылала мне письма с открытками, а я тебе отвечал. Я уехал, но оставил тебе своих знакомых, художника, его семью. Вернулся я только через 10 лет. Раньше у меня не получилось. Я приехал в Париж в составе делегации на международный экологический форум в 1992 году. По именному приглашению президента Франции. Опять под рождество!  Я позвонил по телефону, и он отозвался твоим голосом. Словно не было этого времени. Только я ни о чем не спрашивал, и ты не спрашивала меня. Ты попросила захватить в Москву продуктовую сумку. И ко дню отъезда мы впервые встретились в аэропорту Орли.  Я влез в работу, и однажды, подняв голову, понял, что хочу вновь видеть и слышать тех, кого знал по школе, по юности, по университету. Я нашел всех, кого хотел найти. А кого-то не успел. Одноклассника Юлика - врача не нашел. Мне рассказали, что он умер, танцуя со своей женой на свадьбе в приморской Хайфе. Другой, Сашка, такой красавец, что Ален Делон отдыхает, ранним утром пришел на стадион играть в футбол со своей командой в Ришон-ле Ционе, надел кроссовки, пробежался и упал. Остановилось сердце. И тогда я стал искать тебя. Телефон твоей мамы из моей французской записной книжки мне не ответил, а парижские номера изменились. А я никогда не знал, в каком районе ты жила.    Вот я и ищу тебя опять, по прошествии следующих 10 лет, перед самым рождеством. Если ты прочитаешь эти строки и вспомнишь беса арапского, напиши мне, и я перезвоню.  E-mail: donservantes1613@yahoo.com

 01.04.2007 г.




МОЙ ДОМ И МОИ ЗВЕРИ

                                                                                                                                                                      Посвящается  Тали  и  ЛиЭль.

 

Мой дом стоит в 12 метрах от дороги. Забора нет, вместо него сосны, кипарисы и пальмы. В саду возле дома более  15 масличных деревьев. Дом одноэтажный, небольшой, 80 кв.м. В нем три комнаты, кухня и  закрытый балкон. Под окном кухни большая пальма и лимонное дерево. У дома большой навес, рядом стоит спальный вагон, дом, караван. Летняя кухня, в которой холодильник, стиральная машина. За кухней растет большое дерево плодоносящего инжира. В караване спальная комната, кухня с телефоном, холодильником, водой, электроприборами, кондиционером, душевая с электроподогревом воды, туалет. За ним, под окнами две пальмы.

В 50 метрах от дома старый коровник, навес, метров 220х80, в котором уже нет коров. Вставать к ним приходилось в пять часов утра, а уходить от них можно было только в 9 часов вечера. Когда-то там было вместе с телятами 100 голов. За коровником поле, заросшее жестким кустарником, который нужно убрать, но руки не доходят. Дальше очень ухоженный оливковый сад. Из  оливок этого сорта делают масло. Те, что возле дома для еды. От дороги, что возле дома, до дороги, что за оливковым полем 1500 метров.

*

                                                                                                                                                 

В  кустарнике высоких кактусов свил гнездо удод. Там, в этих колючках его не достанут дворовые кошки. В ветвях инжира свила гнездо нектарница. В ветвях пальмы, под окном вертится небольшая ярко-синяя пичуга. На пальме, за спальным вагоном живет стайка желто-зеленых попугаев, и кремовых горлиц.

Сойка, что будоражит криком окрестности у нас с соседом общая, она то там, то тут. Воронье  живет на верхушках кипарисов и сосен. Голуби живут под крышей коровника. Белая цапля ходит там же, и при моем приближении тут же взлетает. Маленькие соколы  висят неподвижно в небе. Они живут где-то рядом, я слышу их клекот над головой, но забраться на чердак мне недосуг. Соседские псы, гуляющие свободно, иногда заходят попить воду, оставленную для кошек. Поилок две. Одна для пчел, которые, обнаружив поилку, возле неё и прописались.

В глухих зарослях сада живет семейка мангуст. Днем их не видно, разве только что в дождь. Они купаются в луже и отряхиваются так, что брызги  разлетаясь, блестят бусинками в небе. Может потому, на моем участке нет змей, больших и ядовитых сколопендр.   Правда, иногда они уносят котят. Поэтому кошки  их не любят.

 

*

Картинки по запросу Много кошек

Во дворе восемь кошек.

Рыжий (Джинджер), с пушистым хвостом.

Пушистая, серо-пепельная, с тихим голосом, что греется на моем окне, и напоминает мне, что пора выходить во двор, где меня все заждались.

Несколько серо-белых котов с острыми ушами и кисточками на кончиках ушей.

Бело-черный с серо-черным хвостом, что всегда мявкает, когда голоден, но он обитает вечно в глухих зарослях сада и внешне очень упитан, очевидно, он неплохой  охотник на садовую мелочь.

И черно-белая, пушистая кошечка с белой манишкой и белыми сапожками. Я зову её Принцессой, она легкая, почти невесомая.

Есть ещё  «чумазик», худой, тощий, нахальный, никого не боится, и  к еде рвется напролом. Где он живет не знаю, к нам он приходит из двора через дорогу, но, судя по всему, он кормится тем, что найдет в каждом дворе. Увидев меня мяучит громко, но я притворяюсь, что я его не слышу. Ещё бы, мой двор не охраняет, с чего же я его кормить буду.

Есть «малыш», мальчик, он  меньше Рыжика вдвое, держится чуть в стороне, но из старших его никто не обижает. Я смотрел на него, издалека, как он шел по двору, и увидел серую пантеру, как плавно двигались его плечи, он словно плыл, еле касаясь земли, и я подумал, что, наверное, он разорил уже не одно гнездо на моих деревьях.

 

Рыжик (Джинджер) был первым кто пошел на руки и ткнулся носом в подбородок. Я стал гладить его и обнаружил, что он весь в колючках и репьях. И пока я его пробовал вычистить, обнаружил штук пять клещей. Это мне совсем не понравилось. Я пошел в дом за пинцетом, оставив его на скамье, и стал их из него вытаскивать. Сказать, что это легко сделать не могу. Клещи стараются забраться  в район шеи, затылка, возле верхней губы, за ухом. Если бы кот в этот момент не двигался, все было бы просто. Но ему эта процедура не нравится. И её необходимо повторять. Вычищенный он так красив, что хочется взять его в дом, как пушинку. Наевшись, он моется. Но стоит мне закрыть за собою дверь в дом, как он подходит к ней и начинает громко мяукать. Вы думаете, он хочет есть? Нет, просто ему нужна моя компания, он соскучился.

*

Принцесса с первых дней относилась ко мне настороженно и недоверчиво. Пушу с Рыжим, что занимали места возле меня, и обоих серо-белых, что крутились возле моих ног не трогала. Только обменивалась взглядами. О, кошки все понимают без слов, особенно когда смотрят друг на друга. Так оценивают соперника, друга, так иногда играются и дерутся. Но всех остальных, кто удостаивался от меня знаков внимания, могла огреть лапой или наброситься. И лишь рыжик был, как все мальчишки, благодушным.

Несколько  раз я ей просто подсовывал косточки.  Однажды, когда я говорил по телефону, сидя  во дворе на скамейке она пришла и села ко мне на колено. И стала вертеться на нём, как на своей собственности, устраиваясь поудобнее. Это уже было после первого дождя, и её шерстка была влажной и сама она была невеселой. С тех пор она осмелела и не боится сидеть рядом. Иногда она мягко покусывает меня за рукав куртки или за пальцы, подставляя шею. Если Пуша сидит на одном колене она пристально смотрит на неё. Пуша еле слышно мявкает и лезет ко мне в руки.  На второе колено лезет моя Принцесса и поворачивается ко мне спиной. – Ну и пусть! И вовсе я не ревную, подумаешь?!.. – говорит весь её вид.

 

Иногда на крыльце я нахожу подарки. То это придушенный крысеныш, то жесткие крылышки большого жука,  то прибитый, но ещё живой черный скорпион, о существовании которых, возле моего жилья я узнал по этой находке. За дверью тревожно застрекотала сойка, и тотчас, почувствовав мое движение в доме, снаружи заскреблись кошки.

*

Я гладил  Принцессу и она подставляла под мою руку свою голову, но вот ей что-то не понравилось и она впервые ударила меня когтями. Кожу не разрезала, но проколола. Я её немедленно согнал, повысив на неё свой голос. Затем вошел в дом и обработал руку 3% перекисью водорода.

Вышел на крыльцо и мне навстречу кинулся Рыжик. Я погладил его, и убедился, что клещей нет, взял на руки и расчесал. Принцесса сделала несколько  шагов в мою сторону несколько шагов, но я посмотрел на неё строго, взяв для убедительности в  руки палку. Обескураженная этим она набросилась на бело-серого, тот отскочил, тогда она тут же, на оставшемся запале атаковала серого. Тот сбежал в сад. Бело-серый  пошел охотиться в сторону коровника на птиц и мышей. Принцесса ушла.  А рядом со мною пристроилась за компанию Пуша и немного позднее подошел Рыжим. Издали на это смотрела Принцесса.

Наконец увидев, что мне не до неё, подошла и уселась рядом с Пушой. Рыжий улегся на спину и стал вычесывать свой живот. В стороне, умывался застенчивый малыш.

*

Вечер. Ветер. Кошки сыты. Сидят и моются. По двору ползет большой жук.  Ползет медленно, будто прячется. Сразу несколько кошачьих голов посмотрело в ту сторону, словно в каждой сработал радар. Но только  Принцесса подошла поближе, и, отвернувшись, продолжает  умываться. Жук  продолжает ползти дальше, остальные уже на него не смотрят, понимая, что  на него предъявлено право собственности. Я отвлекаюсь на Джинжера, который решил устроиться  на моем плече. Я снимаю его и вижу, что нет ни жука, ни Принцессы.

Кошки как по команде поворачивают головы в темноту. Кто-то ходит по саду. Сразу и серо-белая и два чумазика сорвались на звук. Где-то в темноте запоздало прокричала сойка. И тут же усилился ветер. Мне даже показалось, что упало несколько капель дождя. И еще раз головы настороженно поворачиваются. При такой страже и собаки не нужны.

*

Я решил не вытирать пластмассовую коробку из под  жидкого творога и выставил её на крыльцо. Немедленно туда с головой нырнула Принцесса, подсунув лапу её, оттуда выкинула серая кошка. Принцесса подняла голову, и я расхохотался, вся мордочка и усы были в твороге. Серую из коробки выкинула Пуша, потом пришел Рыжик, короче говоря тем, кому не удалось  вылизать коробку стали вылизывать тех, кто успел измазаться. Когда кошки сообразили, что их обкрадывают, разбежались и стали умываться самостоятельно.

*

Это только внешне кажется, что пальма приветливое дерево. Когда она маленькая, на поверхности шесть-семь стеблей. Но, став чуть-чуть повыше, каждый её стебель в своем начале вместо листьев обзаведется парой таких же длинных колючек, шипов Уколоться такими неприятно, потому что шипы настолько грязны, что нагноение неминуемо. Дело может даже дойти до хирургической операции.

Когда пальма тянется вверх, её нижние стебли опадают. Если их не убрать, то тогда на пальме начинает гнездиться птичья мелюзга.  И возникает сразу множество этажей, и много гнезд. Там и дикие голуби, и сойки, и вороны. Если стебли срезать, пальма вымахивает в высоту метров на 20. И тогда её длинная, зеленая верхушка видна издалека. Одна такая растет у меня в углу двора, и я боюсь, что однажды порыв ветра вырвет её, и тогда она в своем падении мне что-то да поломает во дворе.

Картинки по запросу сойка пересмешница птица


*

В конце октября плодов инжира на дереве уже нет. Порыв холодного ветра  подвел черту, и куда-то подевались осы, пьющие их нежный сок. Гнедая лошадь ходит  в глубине двора. Ей три года, и она всегда тянется  ко мне, ожидая от меня сахара. Она почему-то знает, что он у меня для неё всегда есть. Я глажу ее, и мы сидим рядом, она теребит меня за плечо, - Пойдем, покатаемся, хотя бы немножко, по полям…, - казалось, говорит мне она. - Совсем недалеко, туда, где взлетают маленькие самолеты!  Я целую эти её нежнейшие губы, и иду к крыльцу. Она смотрит мне вслед, и ветер развивает  её гриву и хвост.

Совсем, как в далеком детстве.

*

Сколько помню, деда он просыпался  около четырех часов утра, ходил по дому в белом нательном белье, открывал дверь во двор и выходил в сад. И шел по тропинке и между деревьями и кустами и разговаривал с ними. Солнце ещё и не думало подниматься. Была та самая густая сумеречь, когда вот-вот прорвется рассвет, и фигура деда на фоне темного сада, где он колдовал, осталась в памяти.

По утрам он говорил мне, словно спрашивал, после завтрака: - А не поработать ли в огороде? Перекопаем и сделаем грядки. - Хорошо. Пошли копать и делать грядки. Дед останавливается и говорит: - А не отдохнуть ли нам? Отдохнем!  - Хорошо, бери ведра, и пойдем носить воду из речки в бочки, чтоб успела прогреться. Речка в самом низу двора, только надо спуститься по ступенькам к воде. Натаскаем воду в бочки. А дед говорит: - Давай поработаем чуток, сделаем лунки под рассаду, ты с этого конца, я с этого.  Когда лунки готовы, дед говорит: - А не отдохнуть ли нам? Давай  польем все водой, чтобы земля пропиталась вволю теплой водой. Через час  он говорит: - А теперь поработаем, давай все посадим,  рассаду помидор, перцев, и кабачков. А затем лук севок, чтобы до осени хвостики зеленые были. Вечером, оглядывая  огород, говорит, завтра будем деревья обрезать, научишься, будешь предсказателем. Почему  деда? Потому что  будешь знать, какая ветка высохла, а какая даст урожай? Самое время, скоро сок пойдет. Мой младший брат ещё мал.  И эту школу он будет осваивать уже один. А меня всегда потом спрашивали: - С каких пор я стал трудоголиком?

-  «Вам бы с моим дедом познакомиться, отвечал я им».

*

Помню себя совсем малышом. Я лежу на руках у мамы, которая, прислонившись спиной к стене нашей кухни, сидит на табурете и  кормит меня грудью. Дверь во двор открыта и на стене, за её спиной, яркое солнечное пятно. Краем глаза я вижу свою няню, бабу Пелагею, которая в ступке сбивает вручную масло. Потом, когда я буду рассказывать об этом маме, она скажет, что это невозможно, но я помню ее косы уложенные короной на голове, и этот запах молока и груди, который всегда будет заставлять меня оборачиваться, когда я уловлю его рядом. Меня кормили грудью до года и двух месяцев. Был я молчуном с большими глазами.

*

Ветер срывается внезапно. Он начинает завывать с вечера, и утром дорожки усыпаны еловыми усиками, порыжевшими от летнего загара. Подметать дорожки не хочется. На дорожках осеннего двора всегда должны быть листья, чтобы помнить о неоконченной работе. Все равно потом прольется дождь и все смоет.

Окна мои открыты. В комнате прохладно, но на окне появляется Пуша  и начинает требовательно вызывать меня на улицу. Она соскучилась, и хочет погулять со мною.

*

Если бы я оставил дверь открытой, все кошки вошли бы в дом. Но я стараюсь их не особо приучать, иначе они разучатся жить во дворе. Пусть все идет по естественному отбору. А то, кто же их ещё будет так баловать и общаться, когда я уеду. Пока кто-то сюда подъедет в мое отсутствие, кошки одичают, появятся другие, которые меня знать не будут. И будут они, конечно,  не такими раскормленными, а поджарыми, на своих длинных ногах.

 

 

Разве можно понять с чего это Принцесса набрасывается на серого, а потом вдруг на Пушу. Пуша не шарахается в сторону, она застывает и смотрит, и тогда Принцесса начинает отступать. Пуша более тяжелая, и если сомнет, мало не покажется. Я, конечно, понимаю, что это из-за меня, и пробую угадать, чьи души сейчас живут в моих кошках. Иногда я что-то узнаю, словно пелена спадает.

 

 

ВЕСЕННЯЯ ПЕСЕНКА

 

Хитер февраль: и лютень, и бокогрей, пора метелей и оттепелей. Как сахарные головки в лугах копешки с сеном, на белой скатерти зимы. И над лесом висит холодное солнце; и искрится снежный нас, и снег хрустит, как спелый арбуз. С неба словно парашюты, все падают и падают, бесшумно опускаются  узорные снежинки. Падая на землю снежинки, не разбиваются, и не теряют своей красоты. И лежат в лесу неземные кружева…

 Белыми опахалами, ползет жгутами – змейками, шуршит поземка, свистит в засохших стеблях тростника, чернобыла, полынника, срывая с них пожухлые листочки.

Февраль – голодный месяц. На еловых лапах плотный снег, а пухлый снег и лед на ветвях для синичек страшнее мороза. Они не могут доставать личинок и куколок, зимующих в трещинах коры. Слышал я, что из  десяти синиц за зиму до весны доживает  одна или две. И все равно они не улетают  зимовать в теплые края. Они же первыми открывают весну.

 

В морозный солнечный день, вдруг вместо привычного зимнего ворчания «пиньк-пинь-черро» можно услышать светло-звонкий напев:

– Ци-фи!  Ци-ци-фи!

Этот звонкий посвист считается  первой весенней песенкой года. Не совсем весенней, но весну предсказывающей. Неделю я ходил в парк на озеро, сидел над лункой, но все впустую. Зато ко мне за это время ко мне привыкли окрестные синички, которым я подбрасывал крошки... Серенький поползень, похожий на заостренную пулю, осмелел и стал шнырять между ног, уверенно подбирая крошки. Рядом ходили синички-гаечки, маленькие, серенькие с черными шапочками на затылках и очень доверчивые.

Я бросаю им семечки, мне это забава, им пропитание.

Они прилетают ко мне к обеду, и вместе с ними желтобокая синица-большак. Так я кормил их, и они подлетали все ближе и ближе, пока у меня не мелькнула мысль покормить их из рук. Беру ломтик сала, крепко держу его в пальцах.

Какие они тонконогие! Не лапки, а проволочки, а сверху пухлячок самой птички. Перышки с голода  потускнели. Долго я думал, почему их называют синичками, откуда взялся в их имени корень слова «синий». Гаечки не имеют цветных перышек, московки черно-серенькие. У большака спинка зеленоватая, грудь,  желтенькая, щеки белые, шапочка, крылья, хвост темные… и цветной, но синего нет ничего!

А потом услышал: - Пинь-пинь-тан, пинь-пинь-тан, скинь кафтан»,

Ци-фи! Синь-день! Синь – день!

Значит,  ждите весны. Скоро придет.

 

 

… Бочком, на ножках – проволочках, подпрыгивала синичка в руке. Скок-скок, вот он ломтик сала. Она щиплет его клювом и пытается утянуть из  пальцев. И я чувствую на ладони царапанье острых, как иголки, коготков. Она отщипнула кусочек, другой, и вдруг подняла голову, звонко выронила:

- Ци - фи!  Синь-день!

Прибавилось света на склоне зимы, в серебре снегов появились проталины, веселее стал лес. Клены в нетерпении погнали по веткам сахаристый сок. Засеребрились пушистые почки у вербы, но до цветения еще далеко. Звонче стала барабанная дробь дятла, весенними колокольчиками выводят свои песенки овсянки.

А воздух уже пахнет березовыми почками. 

Февраль-март 1970 год.

 

 

НА ПОРОГЕ ЛЕТА

 

Я проснулся в лесу, пронизанном яркими солнечными лучами.  Будто кто-то толкнул меня неслышно в бок и прошептал:

-  Вставай, красота-то, какая,  такого мгновения вовек не увидишь!

И ощущая жесткий бок согретой земли, выполз из под полога палатки.

Год назад я провел в этих местах несколько месяцев, думая, что жизнь начинает новый отсчет. Непривычно долго сидел тогда на поваленном дереве, любуясь неповторимыми закатами, и казалось мне, что там таится, неведомая мне, тайна, за грань которой я тщетно пытаюсь заглянуть.

И сейчас я стоял под этим небом, в запущенном старом саду, где разгулялся лес, в размышлении будить или не будить друзей, чтобы и они увидели то же самое; когда сердце екнуло, увидев желтеющие головки пижмы, один из первых признаков осени, и тотчас же глаза устремились к вершинам деревьев, отметив, краснеющие ястребинки, что первыми покроют землю, куртинки отгорающего зверобоя, буйно цветущий ковер тысячелистника.

 

 

У каждого из нас бывают свои подобные рассветы и минуты, свое молчание, и свой душевный разброд, когда все идет по природе, как задумано, но вот не соглашаешься с осенью, всячески оттягиваешь её приход, как нечто нежелательное, словно хочешь, чтобы остановились именно эти мгновения уходящего лета. Я не стал будить друзей и прихватив брезентовую сумку, решил прогуляться в поисках грибов, в одиночку.

Я шел по летнему лесу, и прошлогодняя листва шуршала под ногами, и ни один гриб не попадался мне навстречу. Я чуть было не запел, как когда-то в детстве:

 - Гриба-гриба, грибачина, попадись хоть для почина, хоть бы маленький, хоть бы старенький….

 

 

Но то было давно, и тогда это была любимая песенка маленькой Маришки Да и пела то она больше, чтобы не потеряться, не отстать от нас. Ноги же мои шли сами знакомыми тропинками, и я вдруг поймал себя на мысли, что они несут меня на место прошлогодней стоянки. Чтобы  я стал делать там, я не знал, но откуда-то наплыли строчки:

           -Не ищите старую любовь,

            Что бы вас на свете не сводило…

Хорошо-то как, да не очень…
Неожиданно глаза увидели моховик, один, другой, их было так много, что глаза разбежались от удивления, и я понял, что только теперь  по-настоящему проснулся, и мысли мои были о чем-то вчерашнем, неожиданно ответившим мне на вопрос, почему я,  придя в этот лес, не пошел сразу на встречу с прошлым годом. То ли оттого, что со мною были друзья, то ли оттого, что оттягивал этот момент, а может быть оттого, что в такие места нужно приходить одному, если вообще стоит приходить. Грибы стояли у меня на пути, не давая проходу, словно не хотели моего свидания с прошлогодним летом, и я, как мог, оттягивал этот момент, собирая грибы в свою, уже переполненную  сумку, стремясь туда, вниз, к той небольшой полянке, что жила во мне всю прошедшую зиму и весну.

Ведь никто в жизни не мог перевернуть во мне столько всякого, чего я сам в себе не подозревал, одной фразой перепластовать, переворошить, где-то вывернуть и опустошить, как сумела  это сделать та Женщина.

Но я все равно скатывался с холма вниз и вышел на эту полянку, лучше бы я и не выходил. Она была такой и не такой. Тогда это была маленькая, потаенная полянка. Там стояли две наши палатки, куда я прорубился топором, скрытая со всех сторон непролазным колючим лесом. Уходя тогда, мы постарались убрать всякие следы своего пребывания здесь: и костер зарыли, и банки унесли, и сушняк убрали подальше.

Сейчас же меня встретила замусоренная поляна, на которой лежали огромной грудой старые и свежие банки, кострище и рогулины, принесенные издалека угли и стволы тополей, словно кто-то нарочно постарался отомстить мне. Секунду-другую я всматривался во все это, отметив наезженную колею, огромный сквозной проход, вытоптанные кусты малинника, и отчего-то низкую, по сравнению с прошлым годом, траву.

Тогда она стояла по пояс, и была настояна на солнечном свете, пахла таким неуемным летом, что мне казалось, что у счастья и не может быть иного начала.

- Не ищите, старую любовь…

Вновь пришли ко мне в голову, невесть, как попавшие строки, и вновь мне стали попадаться на пути моховики. Я шел обратно, из бесконечного далека, к друзьям, на запах костра. Время шло кругами, из одного лета в другое, из одной осени в следующую, и только точка отсчета была та же.

 

29.06.1983

 

 

«БЕЛАЯ  ПТИЦА».

 

Жили-были мать и сын. Давно это было, и не помню уже, где я слышал эту историю. Отца у них не было, его взяло море, когда он добывал рыбу на промысле. Плохо жили мать с сыном. Часто засыпали полуголодными. Некому было починить крышу. Они собирали в лесу хворост и топили свой очаг, чтобы хоть немного согреться. Ночами они спали, прижавшись, друг к другу, согревая себя своим теплом.

Но время шло, зиму сменяло теплое лето. И мать, купая сына, рассказывала ему сказку о том,  что человек в своей жизни должен сделать три вещи: построить дом, вырастить сына, и подняться на гору, где живет белая птица, но ещё до этого, надо сплести  большую корзину.

Только там человек будет по настоящему счастлив, если прожил по настоящему свою жизнь...

Вот сын вырос, стал большим, ладным, красивым, он исправил крышу дома, поправил очаг, стал рыбачить, как отец, и в доме появился достаток, а затем сын привел к матери невестку, и мать благословила их.

А сама стала плести большую носильную корзину. Она плела её,  а рядом с ней играли на полу внуки, и тянулись на её руки. Когда она закончила свою работу волосы её побелели,  а глаза немного выцвели, словно солнце внутри них погасло. Она играла весь день с внуками, а поздно вечером позвала сына:

- Знаешь что сынок, я закончила  свою работу, теперь мне остается взойти на гору. Собирайся в дорогу, возьми еды, к утру, ты только вернешься, а всю ночь придется идти. 

Села она в корзину, объяснила, как подняться на гору и сын понес корзину на своей спине. Это была удивительная гора. По весне она зацветала вишней и персиками, и тогда над ней казалось застыло белоснежно-сиреневое, оранжевое облако, а ещё выше начинались ущелья, а за ними, куда никто не добирался вечные ледники и снежная вершина.

 

 

Когда они подошли к подножию горы, мать оглянулась на город и слезы упали сыну на плечо и обожгли его, как кипятком…

- Прости сынок, это я повернулась в корзине, и ремень врезался тебе в плечи.

Они шли дальше, и когда внизу остались вишневые  сады, присели передохнуть.

- А зачем мы идем туда, мама?

- Помнишь, я рассказывала тебе про белую птицу, теперь настал мой срок с нею встретиться. Ты что? – устал сынок? Скоро тебе станет легче.

Сын подкрепился и снова  понес корзину дальше. Они вступили в узкие ущелья, где гулял холодный ветер, и выли шакалы, но сын не боялся их и шел вперед, ветер продувал его насквозь, а мать спросила из-за спины:

- Тебе не холодно сынок?

- Нет, мамочка, жарко.

Мать думала о том, что много лет тому назад она тоже так ответила, поднимаясь на гору со своей ношей. Наконец показались языки ледяных ледников.

- Теперь тебе осталось совсем немного, вон там за поворотом есть площадка, там я и дождусь  свою белую птицу. Они вышли на ледяную площадку, и сын опустил корзину.

- А теперь, сказала мать, пойди вниз, до самого сада и ты увидишь, когда прилетит белая птица.

Сын повернулся, а мать сказала вдогонку:

- Поторопись!

Он легко прошел ледники, когда вдруг за поворотом услышал голоса. Он выглянул и узнал своего соседа, который принес в корзинке своего отца. И он видно пришел к белой           птице. Но услышал совсем неожиданное:

- Оставайся здесь, ты мне надоел

- Но я ещё хочу жить, сынок, возьми меня домой.

Я не буду, много есть! – просил слезно старик. 

– Я ещё хочу жить!!!

- Не я придумал этот закон, не мне его менять, оставайся…

И вдруг сын все понял. Волчком крутанулся на месте, бегом побежал в гору, думая о том, как бы успеть еще, ведь,  прошло, ведь прошло не очень много.

- Если бы я был рядом, если бы я был рядом…

Вот и ледовая площадка.

- Мама! – закричал  сын, - никого мы ждать не будем, идем домой! Внуки ждут тебя!

Но белая птица уже коснулась её глаз, и снег на лице уже не таял.

- Ах, я слепой дурак! – кричал сын проклятия ночи.

- Как же я жить  дальше буду.  И что это за гора, где живет белая птица! Никогда себе этого не прощу. Конечно, сыновья спросят:

- Где бабушка?         

Что я им отвечу…

Лучше я срою под основание эту гору, начав с подножья, и отдам её на съедение морю, чтобы даже в памяти других не  остались слухи о таком варварстве.

Я не знаю, срыл он гору или нет, но у каждого из нас своя гора…

22. 04. 1981



ГДЕ  ВЫ,  СКАЗКИ?

 

- Вы не видели Бабу Ягу? – спросил я у Василисы Прекрасной?

- Это у которой Кащей в племянниках ходит? – полу - утвердительно сказала она.

-Да, ту старушку, у которой одна нога осталась, после того, после того, как она попала на мельничные жернова старой мельницы времени, и оставшаяся нога у неё сплошь одна кость, а передвигаться она предпочитает на ступе, и своей метлой сбивает звезды по ночам, и хохочет вместе с филином.

- А вы знаете, что с Кащеем стало? – перебила она меня, убедившись в фантастичности моих знаний.

-Иван Царевич убил?

-Иван???  Царевич??? Да ему бы век его не убить. Хошь, я тебе по секрету скажу? И где он и что с ним?

- Где? – спросил я почувствовав, как во мне просыпается зуд любопытства, и лицо начинает гореть в предчувствии чего-то необыкновенного.

- Его в аэродинамическую трубу заперли, он хочет вырваться, а ему не дают. Ослаб он, а все его тетка, сама скрылась, а ему не сказала, вот он и попал в трубу.

Кащеич теперь со злости, я слышала от соседки,  все там внутри ломает, страсть лютует. Может, вырвется?

- Вы видели Бабу Ягу? Переспрашивал я всех других.

А кто её теперь видит? Избушку она закрыла на ключ-молчок, в окно посадила кота, на трубе поселила ворона, и ушла по делам. Говорят помирать пошла.

- Серого волка убили? Убили. Братья – разбойники перевелись?  Перевелись.

Райские яблочки съели?  Съели.

У жар-птицы перья на шляпки вырвали.

 

 

Змея Горыныча убили!

Вот она и спасается от людей. Людей много – человеков мало.

Вот бульдозер – ЧЕЛОВЕК!  Он лес от пожара спас и сороке помог.

- Василиса, а почему ты на узлах сидишь?- Иванушку жду.

- А Иван где?

- Иван ищет места попросторнее, коней побыстрее, чтобы гостей встречать, жить-поживать, в сказки заворачивать, лясы зря не стачивать…

Сказки, милые сказки гуси-лебеди.

Летят, сядут, потом улетят, и не сказки придут, книги – книги.

- Вы не видели Бабу Ягу?  Хочу поцеловать старую, хоть бы она сжарила  за это на сковороде. С нею было жутко весело, интересно. Где она бродит?

Вы не видели Бабу Ягу? Куда занесла её ступа в одну нечистую силу?

- Ау?!? Бабушка!?!

Качается старая ель, опираясь на неё, растет осина и чудится:

- Здесь Я, здесь Я, здесь Я!

Каждые несколько лет я с жадностью открываю новые издания сказок. Меня пугает мысль, что за это время, что мы были в разлуке, их переписали, и потому наш мир стал другим.

17 декабря 1968 - 5 декабря 2015

 

 

ВЕСЕННИЙ ГОН

 

От дел тебя оторвал продолжительный телефонный звонок. Это звонил я с междугородней станции. И когда ты подняла трубку, то услышала мое радостно-восторженное:

- Ленка! Журавли прилетели!

- Ура! – закричала ты громко, и довольно на всю комнату.

- Я всю жизнь мечтала увидеть их  возвращение…

 В этот момент мне показалось, что ты там не одна, а с Иркой, и просто хочешь, чтобы она тоже слушала эту весть.

Я стоял в телефонной будке и счищал с плаща и рук налипшую грязь, и она все никак не хотела отлипать. Из кармана я  вытащил  еловую хвоинку и сунул в рот. Твой голос ещё продолжал  звенеть для меня в трубке, так же, как и для всех, ничем не похожий на тот, что я слышал случайно, предназначенный не мне.

Всего два часа назад этот день начинался  для меня мирно. Я вообще-то больше всего люблю осень, я привязан к ней, может оттого, что родился осенью, где-то на рассвете  нового дня. Но эта весна была таких предчувствий и такого ожидания чуда, что я радовался каждому новому дню. А дням, что проводил в лесу ещё больше.

Я шел по просеке к «святому источнику», что находится в двух километрах от моей избушки и от лесничества. Я всегда себя чувствовал очень уверенно в лесу, но на этот раз как-то не так стучал дятел, и не так долдонили сороки.  Почти вплотную подпустил меня к себе рябинник, и косил изюминкой глаза, весело носились синички-московки, затенькала над головой пеночка, распахнулась, разверзлась бездонная синева провального неба.

 

Я давно не видел вплотную косуль, неделю-другую, и сейчас испытывал беспокойное чувство какой-то вины, оттого, что я не выяснил, в чем тут дело.

Подходя к оврагу, я пошел лесом, у меня есть свой спуск к воде, через грабник, тогда я вижу, кто из зверей пришел раньше, и выжидая свое время спускаюсь к ним не мешая. Такой у нас уговор Они успевают отойти, и ждут, пока уйду я. 

Но на этот раз я увидел почти наставленное на меня в упор ружье. Оно плыло  в  серо-синем воздухе, делая немыслимую маятниковую троекторию, опадая все ниже и ниже к земле. И я почти угадал, что когда оно окажется в своей самой нижней  точке, почти моментально прогремит выстрел. Может быть, у других и бывают эти неисчислимые секунду на раздумье, у меня, их не было. Внизу стояла косуля с козленком. В вершины оврага, прыгая вниз, я почувствовал, что заряд стукнул по боку, и скользнув, сорвал с меня планшетку. В следующее мгновение, мы, уже сцепившись, катались по земле...

Он пытался стукнуть меня  головой о пень, а я старался перехватить его кисть с ножом. Слишком уж неожиданно я появился для него, когда он считал себя в безопасности, а добыча, была почти в руках. Косуля малыша не оставит.

В этот момент, почувствовав, что от злости я слабею, и он начинает одолевать, я схватил его за волосы и безжалостно рванул их назад, так, что затрещала кожа на голове. Дико взвыв, он выпустил мою шею, и тогда я ещё сильнее провел короткий и безжалостный удар ногой по его челюсти. Когда он свалился, подобрал  ружье и осмотрел стволы. Один чернел пустой глазницей, второй  подмигивал желтым, латунным оскалом. Выдернув из под него ремень,  я стянул ему руки. А он все не открывал глаз. Неподалеку валялась моя планшетка. По привычке я ношу в ней блокнот, карандаши, и бумагу для рисования. И тетрадь для стихов. И так, как планшет в качестве подставки для листа не годится, мне вырезали стальную пластину, благодаря которой я мог рисовать лежа, сидя, стоя. И этот лист  спас мой бок, приняв на себя основной удар.

В это время я услышал над головой клекот. Совсем горловой, словно выпеваемый небом, несся он над землей журавлиным клином, который смещался на глазах, перестраиваясь в новую линию. Они летели, и песня говорила: - Мы вернулись, мы снова с вами, вы ждали нас, вот мы!

Я подумал: - Жаль, что ты все-таки далеко, в городе. И не видишь этого. Дойдя до села, я сдал браконьера участковому, составив с ним вместе акт..

А потом пошел звонить тебе.

И когда ты что-то там ещё продолжала говорить, вспомнил, что не заметил, куда ушла косуля, и повесил трубку. Лес снова звал меня к себе. Влажный, весенний, упругий воздух, настоянный на грибницах и серебряных паутинках ранних сумерек,  сомкнулся за мной.   

12 марта  1972 г

Самое интересное, что ещё с вечера я чувствовал, что утром что-то произойдет. Что-то, что я отодвигал от себя, а оно росло, пухло, вздувалось, не выплескивалось, не выбиралось подобно волне на сушу, словно что-то тащило назад.

Может просто занятость и многообразие последних дней уводили в сторону, или забота о хлебе насущном не позволяла на все это серьезно посмотреть. Хотя моя мама всегда мне говорила: - Я расскажу, а ты запишешь, и это будет книга. И утром, все утонувшее в темном омуте памяти стало всплывать кусками.

И я сел писать.

 888888888888888888888888888888888888888888888888

День победы.

17 июня 2016 г. ·
М.Гольденберг.
День победы.
Мы сидим с Исраэлем в парке. Ему уже 94 года, и он рассказывает, что раньше мог ходить долго, а сейчас ноги раненные осколками мин и пуль болят все сильнее. Я спрашиваю:
- Ты, на каком фронте воевал?
Он отвечает:
- Я 17 мая 1941 года, после окончания военного училища прибыл в свою часть, в Ленинград. Вот там и воевал.
И тут я говорю:
- Ты помнишь ту песню: - Выпьем за тех, кто командовал ротами! Что-то я непонятно почему её вдруг невзлюбил…
- Ничего удивительного, тебе резанула слух строчка: - Выпьем за Сталина…
- А ты откуда знаешь?
– Так никто её петь не мог, потому она только где-то в кино осталась. Кто тогда за Сталина пил? Нам водку только в 1942 году стали выдавать.
– Да, я помню! Но если бы не было этих слов, её бы пели…
- Ты думаешь?
- Я на пузе полз по замерзшему болоту и за мной раненные, человек пятнадцать. Выползли двенадцать. А остальных поземка до весны укрыла. Выпьешь?
- Что у тебя?
- Коньяк в фляжке, и стаканчик, грамм на 10, наперсток…
- Налей мне половину…
Над нами птицы в синем небе, плывут над нами облака, а мы о прошлогоднем снеге, как будто не прошла война.
29.04.2016

 

⇐ Вернутся назад